За мою тоже

      Зима — само по себе прекрасное время года, но в больших городах она отличается некоторой возвышенностью. В Лондоне она пахнет северными ветрами шотландских гор, шоколадным пудингом и чёрным чаем, а ёлка на Трафальгарской площади придаёт ей особое королевское величие. В Берлине она имеет привкус глинтвейна и имбирного печенья, она звучит потрескиванием поленьев в камине и волшебной рождественской сказкой. В Париже зима выглядит как заснеженная Эйфелева башня, как горячая выпечка, которую только-только выложили на прилавки, как красное полусладкое вино, льющееся в бокал.       Зима в Нью-Йорке незаметно перенимает традиции других городов: это и огромная разлапистая ёлка на Таймс-сквер, и запах глинтвейна с корицей, и занесённая снегом Статуя Свободы. Между домов с натянутых лесок свисают бумажные снежинки, звёзды и ангелы. Дети лепят во дворах снеговиков и бросаются снежками. На каждой двери висит венок, сплетённый из сосновых веток и украшенный шишками и нехитрой мишурой. В каждом доме пахнет ёлкой и индейкой.       Стив в детстве любил зиму. Едва выпадал снег, он выбегал на улицу, хоть и прекрасно знал, что скоро заболеет и это может отрицательно сказаться на его организме омеги. Вместе с Баки они могли резвиться в снегу хоть целый день. Они бросались снежками, лепили снеговиков, а после хватали остатки картонных коробок, в изобилии валявшиеся под крыльцом, и неслись кататься с горки. Стив радовался, что его другу повезло больше — у того и здоровье было куда лучше, и он был альфой, что давало некоторое преимущество в обществе.       Где-то с семнадцати лет зима утратила для Стива былое очарование. Да, возрастал риск свалиться с пневмонией, но ему на это было наплевать. Его волновало другое — ему уже семнадцать лет, а течек всё нет. Мама, медик и тоже омега, успокаивала сына, объясняя это плохой генетикой и плохими условиями жизни. На Стива это давило ещё сильнее, он и так считал себя бракованным. Впрочем, ситуация исправилась, и к двадцати шести годам он в общей сложности пережил пять или семь течек. И на том спасибо, думал он. Две самые острые и болезненные пришлись как раз на зимний период, и Стив Богу молился, чтобы быстрее сдохнуть, так ему было тяжело.       Сыворотка Эрскина изменила его состояние. Теперь у Стива было новое тело, отличное здоровье, плюс течки перестали быть такими мучительными. Зато запах стал сильнее — сослуживцы-альфы едва не по пятам за ним ходили, грозно рыча друг на друга. Поначалу Стива это забавляло, но зимой, ближе к середине января, стало конкретно напрягать. Он старался жить дальше и делать вид, что не замечает на себе похотливых взглядов.       Особенно все изменения заметил Баки. Пока Стив в одиночку вызволял всех пленных, он старался сдерживаться, чтобы не наброситься и не повязать его прямо в горящем здании, твердил себе, что они дружат с детства. Это мало помогало. В конце концов, во время празднования в честь возвращения из плена он потерял над собой контроль и, одурманенный запахом течной омеги, затащил Стива в какую-то кладовку, где их вряд ли бы нашли. Стив вообще не сопротивлялся, только чуть дёрнулся, когда Баки поставил метку на его шее. После вязки, более-менее придя в себя, Стив понял, что теперь Баки был ему не только лучшим другом, но ещё и альфой.       1944 год изменил отношение Стива к зиме на 180 градусов. Он ещё долго видел в кошмарах поезд, несущийся над заснеженным ущельем. Он чудом спас Баки от падения — он подобрался на несколько сантиметров ближе и схватил его за руку в тот самый момент, когда стена вагона оторвалась. Об этом было страшно даже вспоминать. Стив боялся даже подумать, что случилось бы, не окажись он ближе на эти самые несколько сантиметров.       Следующим краеугольным камнем стало падение во льды вместе с трижды проклятым самолётом. Даже сейчас Стив отказывался признаваться самому себе, что тогда замёрз как цуцик, пусть пневмония уже и не угрожала. Выбраться из кучи металла, погребённой под глыбами льда, было непросто. Сил придавало желание жить, несмотря ни на что. Мысли о Баки поддерживали это желание.       Его заявление об уходе из армии после победы вызвало недоумение в правительстве. Сам Стив объяснял это тем, что исполнил свой долг перед Родиной. Несмотря на многочисленные попытки уговорить его остаться, он был непреклонен. Правительству пришлось уступить.       У этой медали была и другая сторона — уже ушедший в отставку Баки. Даже если бы Роджерс и захотел дальше нести службу, он бы всё равно его не пустил. Случай в поезде существенно их сблизил. Стиву несколько раз снился один и тот же сон, в котором он не успел схватить Баки за руку, и тот сорвался с поезда. Каждый раз Стив просыпался объятый ужасом и с колотящимся сердцем. Он и представить не мог, как жил бы дальше без Баки. Привязанность к нему как к альфе постепенно переросла в любовь.       Стив вернулся к той жизни, которой жил до армии. Он живёт в той же квартирке в бруклинских трущобах, ремонтирует и облагораживает её, иногда помогает соседям. По старой привычке ввязывается в уличные драки, из которых теперь всегда выходит победителем, даже если соперники альфы. Иногда к нему приходит Баки, и они вместе коротают вечер. Стив мучается двойственностью чувств: с одной стороны, хочется во всём ему признаться, а с другой — пусть лучше всё останется на уровне инстинктов. Всё же остаются некоторые вещи, которых боится даже Капитан Америка.       Стив устраивается на новую работу — теперь он за одну зарплату оформляет выставки в картинной галерее, следит за состоянием экспонатов, а в перерывах сам пишет то портреты, то пейзажи и подумывает о собственной выставке. Жалования вместе с ветеранскими выплатами едва хватает на месяц, впрочем, не привыкать, бывало и хуже. Иногда Стив продаёт свои картины, а вырученные деньги — к слову, очень неплохие по меркам Бруклина — откладывает. Он хочет утеплить квартиру и перестелить полы. А если хватит, то ещё и заделать щели в оконных рамах. Он постепенно осуществляет задуманное, Баки ему в этом помогает. Стив ловит себя на мысли, что справился бы и сам, но с Баки дело идёт даже не вдвое, а втрое быстрее.       Свою двадцать девятую зиму Стив встречает в полностью отремонтированной и утеплённой квартире. В гостиной стоит небольшая ёлка, украшенная стеклянными и бумажными игрушками — какие-то достались ещё от мамы, какие-то покупал уже он сам. С некоторых почти полностью облетела краска, и Стив даёт себе слово в самое ближайшее время заняться реставрацией. На двери висит венок из пушистых еловых лап, украшенный разноцветной фольгой и шишками, выкрашенными золотистой краской. Над порогом подвешена ветка омелы, найденная в лесу, перевязанная красной лентой. Стива радуют домашние уют и тепло. Зиму за окном он в открытую ненавидит и никак не может забыть прошлый год.       Приходит Баки и без стука входит в квартиру — ему, в отличие от всех остальных, это можно. Он как всегда лучезарно улыбается и ставит на стол блюдо с ещё горячей индейкой, а затем надевает Стиву на голову шапку Санта-Клауса. Тот поправляет шапку и быстро соображает, чего бы надеть на голову этому шутнику, но Баки сам надевает рога оленя Рудольфа, печально вздыхает и говорит:       — Не любишь ты меня, Стив, небось, уже с половиной Бруклина переспал?       — И в мыслях не было, — отвечает Стив, а сам думает, что Баки почти попал в яблочко: ещё бы секунда — и он начал бы уверять его в обратном.       Они садятся за стол и быстро съедают индейку, обсуждают погоду за окном, строят планы на будущее и обмениваются тёплыми взглядами и улыбками. Затем Стив приносит горячий глинтвейн, а Баки достаёт из внутреннего кармана куртки какой-то свёрток, обёрнутый в коричневую бумагу.       — Смотри, что я достал, — заговорщицки шепчет он и кладёт свёрток на стол. — Ну же, разворачивай.       Стив вздыхает и развязывает толстую нить, разворачивает и шелестит бумагой. Ему сейчас даже не нужно смотреть, чтобы понять, что Баки улыбается. Он влюблён в его улыбку.       — Баки, ты серьёзно? — голос Стива падает до шёпота. — Где ты их достал?       Перед ним на столе на коричневой бумаге лежат несколько мандаринов. Небольшие, чуть приплющенные сверху и снизу, но такие красивые и так сладко и пряно пахнущие. Впервые Стив увидел и попробовал их в Австрии в начале 1945. Они были чуть больше, сладкие с лёгкой кислинкой, а сок из их кожуры чуть окрашивал пальцы в желтоватый цвет. В послевоенном Нью-Йорке Стив мандаринов не видел, что уж говорить о более раннем времени. Он поднимает глаза и смотрит на Баки. Тот хитро улыбается.       — Это секрет, — говорит он. — Что смотришь, бери. Это всё тебе.       — Представляю, сколько они стоят, — бормочет Стив. Он с трудом представляет эту сумму и думает, сколько же Баки убил времени, чтобы её заработать. Впрочем, как бы там ни было, он не может так просто принять такой подарок. — Ты тоже бери, — предлагает он. — Делюсь.       — Это всё тебе, — чуть более настойчиво повторяет Баки и делает глоток глинтвейна.       Стив снова вздыхает. Он прекрасно помнит, как в Австрии Баки восхищался цветом, запахом и особенно вкусом мандаринов, с каким наслаждением вгрызался в каждую дольку и с каким блаженством пережёвывал. Стив тоже наслаждался, но не так явно. А сейчас Баки добровольно отказывается от лакомства в его пользу. Природа альфы, мелькает мысль.       Стив берёт один мандарин и очищает его от кожуры, остальные снова заворачивает и откладывает в сторону. Он отщипывает половину и кладёт перед Баки.       — А я говорю, что делюсь, — произносит он. — Серьёзно, Бак, это очень дорогой подарок. Я не могу принять его просто так. Бери.       Баки вздыхает и, бормоча что-то про одну упрямую омегу, берёт половину мандарина. Они едят долго, смакуют каждую дольку, довольно мурча и не говоря ни слова. Когда заканчивают, Баки довольно облизывается. Он томно прикрывает глаза, становясь похожим на большого кота.       — Ты не всё вытер, — замечает Стив, стараясь не показывать, как сбилось дыхание. Действительно, у самого уголка рта хитро расположилась капелька сока. Он смотрит на неё, а голова идёт кругом. — Осталось немного вот здесь. — Он подаётся вперёд и целует своего альфу в уголок рта, слизывает остатки, задерживается всего на долю секунды, но Баки хватает и этого, чтобы перехватить нить событий.       Он чуть поворачивает голову и целует Стива, горячо и почти исступлённо, голова и так идёт кругом, а в сочетании с ярким запахом омеги крышу вообще срывает. Баки проталкивается языком в его рот, шумно вздыхает, чувствуя, как кровь приливает к паху. Почти первобытное желание накрывает его с головой, хочется взять Стива прямо здесь и прямо сейчас, но тот отстраняется, хотя и чувствует всё то же самое до звёзд перед глазами.       — Извини, — начинает он. — Знаешь, мне уже давно стоило это сказать. Я люблю тебя, Баки.       Он опускает глаза и смотрит в пол, на щеках проступают алые пятна. Внутри словно колокола бьют, нервы напрягаются до предела. Он не знает, что делать и куда деваться.       — Так чего же не сказал? — Баки касается его щеки, поднимает лицо и заставляет посмотреть на себя. Он тепло улыбается, а глаза светятся счастьем. — Стив?       — Не было подходящей возможности, — тихо отвечает Роджерс. Баки приподнимает бровь, и Стив вздыхает. «Кого я обманываю?» — думает он и говорит правду: — Я боялся, что ты меня отвергнешь.       Баки тихо смеётся и тянет Стива за руку. Тот встаёт, и он притягивает его к себе, усаживает на колени и обнимает, утыкается носом за ухо и с наслаждением втягивает запах, мурлычет и сильнее сжимает в объятиях. «Как он только может так себя накручивать?» — беззлобно думает он. Сам он редко когда говорил о своих чувствах, предпочитая выражать их действиями.       — Даже думать так не смей, слышишь? — негромко произносит Баки, и Стив кивает. — Чёрт, Стив, я не представляю, как тебя можно отвергнуть. Никогда не представлял.       Стив не отвечает, только склоняет голову на плечо альфы. Для него это и есть признание, большего ему и не надо. На секунду мелькает мысль, что сидеть было бы куда удобнее, останься он тощим задохликом — он постоянно сползает с колен Баки.       — Это лучшее Рождество, — мечтательно тянет Стив. — За всю мою жизнь.       — За мою тоже, — эхом вторит Баки.

****

      Стив сидит перед камином, полностью погрузившись в свой скетчбук. Он немного злится из-за того, что Новый год придётся встречать вдали от цивилизации в лесной глуши и собачьем холоде, но это была вынужденная мера. Течка началась спустя три дня после Рождества, и местные альфы проходу ему не давали, не обращая внимания на поставленную метку и исходивший от него запах Баки. К слову, именно Барнсу и принадлежала идея переждать эту неделю в лесной даче Роджерсов, которая находилась далеко за городской чертой. Он объяснял это тем, что так и для Стива будет безопаснее, и ему будет спокойнее.       До Нового года остаётся совсем немного, а Баки всё нет. Стив начинает нервничать, а лёгкая метель за окном только нагнетает это состояние. Он ушёл четыре часа назад, сказал, что скоро вернётся, самое большее через час. С той минуты короткая стрелка часов прошла четыре деления и замерла на десяти часах. Минутная стрелка ждёт своей очереди напротив цифры шесть. Стив откладывает скетчбук в сторону и начинает нервно нарезать круги по комнате. Его охватывают тревога и страх, он боится, нутром чует, что с Баки что-то случилось. Ему не хочется ничего, он ничего не чувствует — ни голода, ни усталости, праздничное настроение тоже испарилось, будто его тут и не было. Он только хочет увидеть Баки, удостовериться, что с ним всё в порядке. Он снова начинает ненавидеть зиму.       Около половины двенадцатого Стив слышит два глухих удара о нижнюю ступеньку крыльца. От сердца немного отлегает, когда он слышит такой привычный и родной запах. Он открывает дверь и застывает в лёгком удивлении.       Баки на крыльце отряхивает сапоги; из леса, насколько далеко видно, к самым ступенькам тянется лыжный след. Сами лыжи аккуратно стоят возле крыльца.       — Извини, что так долго. Не рассчитал время, — Баки подходит к Стиву и коротко целует. Тот кивает на проложенную дорогу.       — Сдавал кросс по пересечённой местности? — улыбается он.       — И это тоже. Другого способа передвижения нет: трассы замело, транспорт не ходит, а пешком полдня идти. Снега нападало выше колена, — Баки вздыхает и отряхивается, а затем заходит в дом.       Долго праздновать сил нет ни у одного из них. Они быстро провожают 1945, стараясь не слишком вдаваться в воспоминания, и так же быстро встречают 1946 год. Стив хочет спросить, зачем Баки понадобилось возвращаться в город в последние часы уходящего года, а затем отбрасывает эту мысль. На душе становится светло и легко.       Новогоднюю ночь они проводят с пользой для обоих. Засыпая в кольце рук любимого, Стив твёрдо уверен, что на окраинах Нью-Йорка их точно слышали. Год, начавшийся подобным образом, по определению не может быть плохим.       Утром Стив просыпается один. Он потягивается, и все мышцы отзываются приятной болью. На руках, груди и животе он замечает следы от укусов, которые ночью оставил Баки. Он прикрывает глаза и предаётся воспоминаниям. Поцелуи-укусы, от которых кожа горит огнём, уверенные прикосновения, накладывающие печать собственности, распирающий изнутри узел альфы и разносящее на атомы чувство единения, заполошно бьющееся сердце и единственное слово, наполняющее жизнь смыслом: «Мой».       — Уже проснулся? — Баки садится рядом, и Стив открывает глаза. Он принёс завтрак — понемногу всего, что оставалось на столе.       — Который час? — спрашивает он, садится и принимается за еду.       — Половина одиннадцатого, — отвечает Баки и, как кажется Стиву, хитро подмигивает.       Стив приподнимает брови и одновременно кивает — другого ответа он и не ожидал. Знал, что проспал много, но после праздника можно себя немного побаловать и поваляться в постели чуть дольше обычного. Баки терпеливо ждёт, пока Стив доест, затем встаёт и достаёт из тумбочки какую-то небольшую коробку. Боковым зрением Роджерс замечает, как блестят глаза партнёра.       — Я подумал, это будет идеальным подарком, — Баки чуть улыбается и продолжает, глядя ему в глаза: — Ты довольно долго был моей омегой, Стив. Выходи за меня.       Он раскрывает коробку; внутри оказывается кольцо, золотой ободок, простой, но от того не менее красивый. Стив смотрит на него всего секунду, а затем порывисто обнимает Баки, без слов давая понять, что согласен. Сейчас он и не сможет подобрать слова — слишком счастлив, чтобы говорить. Когда он отстраняется, Баки надевает кольцо на его палец и смотрит таким влюблённым взглядом, что у Стива сердце ёкает.       — Это лучший Новый год, — шепчет он, от радости голос сел. Да и не хочется сейчас громко разговаривать — счастье, говорят, любит тишину. — За всю мою жизнь.       — За мою тоже, — так же шёпотом отвечает Баки и прижимается губами к пальцам Стива.