Потолок серый, а стены - белые

Потолок серый, стены — белые. Вид из окна разделён на ровные квадраты. Горький минимализм — всё, как Ларин любил и любит. Ничего. Санитары… или санитар? А может, это его врач? У всех, в общем-то, одно лицо — безликий размазанный образ, немного похожий на растаявшею маску из воска, масла и жира. Не совсем эстетично, правда? Но Ларин старается не смотреть на эту расплывчатую мерзость, которая маячит перед его лицом. Он просто закрывает глаза. Закрывает глаза и переносится куда-то — возможно, в своё прошлое; возможно, в галлюцинацию; возможно, в глупую мечту или ещё что… Он не знает — куда. Никто не знает. ххх — Я знаю, — он вновь появляется перед ним. Нет, он — не безликий человек, чья личность, скорее всего, сводится к работнику мед.центра; он — Юрий Хованский. — Опять ты, — Дмитрий вздыхает. И улыбается. Он рад. Среди белых стен и безликих силуэтов, а также ровной решётки на окне, он почти разучился видеть. Наверное, он превратился в дальтоника, если это вообще возможно. Но вещи он точно перестал различать: потолок серый, стены — белые, лицо — мягкий пластилин, блеск? ой, это блестит игла с лекарством, которое, тем не менее, не лечит. Но свой острый галлюциноз он осознает (или нет)… как и того, кто приходит вместе с ним. — Опять я. Ты же не реагируешь, когда я прихожу в реальности, — пришедший вздыхает и качает головой. — Довёл себя, блять. — В реальности?.. — Ой, не притворяйся, картавый. Прихожу, а ты сидишь и смотришь в окно, пуская слюни, — хмыкает, но, видя недоверчивое выражение лица в ответ, махает рукой. — Ладно-ооо, с слюнями перебор, согласен. — Ты приходишь? — Приходил бы каждый день, но дела, сам понимаешь. Нет, Дмитрий ничего не понимает. Ему хочется кричать. Безликое лицо — оно маячит. Но он не хочет туда, к нему. Это не Хованский, это кто-то другой. — Понимаю…, а почему приходишь? — глупый вопрос, но он сам соскальзывает с сухих потресканных губ. - Скучно без тебя, Дим. — И ты сейчас рядом со мной? — недоверчивые интонации; слишком хорошо, чтобы это оказалось правдой. — Дрыхну я у себя, напившись, как свинья. Уже часа три дрыхну. Вот пришёл от тебя и напился, нахуй. Всё становится слишком сложным. Такое чувство, словно мозги начинают болеть… мозги, вообще, могут болеть? Кстати, давненько Ларин такого не чувствовал. Три часа…, а такое чувство, будто он в этом состоянии всего-то пару минут. — Приди завтра. Я буду в себе, обещаю. Только надушись той хуйнёй, которой от тебя на версусе пахло. ххх — Опять Вы? — доктор уже устал видеть Хованского у себя в кабинете, устал объяснять, что надежды на выздоровление не было, нет и, скорее всего, не будет. — Да тебе то что, лысый хер? — не выдерживает тот. — Я тебе плачу за то, чтобы ты меня пускал? Вот и молчи, блять! Ларин всё в том же состоянии — сидит у окна и водит пальцем по аккуратным чёрным решёткам. Ничего. Грёбанные сны — и сколько раз Хованский ошибался, доверяя этим ложным предчувствиям? Не сосчитать. — Смотрите, — доктор ошалело, иначе и не сказать, смотрит на своего несчастного пациента. Тот улыбается. Его тёмный туман наполняется запахом пива и того самого горького одеколона, с которым Хованский тогда, как и сейчас, переборщил.