Рыба на льду

Тот день. Он мог бы быть неплохим, если подумать. Совсем неплохим. — Какаши, послушай... — Ну, что? Аобу он остановил в холле госпиталя. Просто спросить. Это мог бы быть очень неплохой день, неоднократно возвращался Какаши к этой мысли. Странное было начало для ноября. В тот день, казалось, было лето. Дурное лето, как выяснилось. И осень дурная, во всяком случае стала такой. В тот день. — Чего? — он еще не знал. Желтушная солнечная полоса из окна вытирала буквы с висящего на голубоватой стене информационного плаката про гепатит и развертки о первых симптомах заражения крови. Так тихо; шумели тут только в дни прибытия конвоев, что шли из соседних мелких городов и деревень, в том числе гражданских. Небольшая перестраховка: Коноха физически бы не смогла позаботиться обо всех раненых, а так у них был шанс. В тот день, тем не менее, только обновляли листы у стойки. Погибшие и пропавшие. — Понимаешь... — Аоба был без очков и одет не по уставу. Кажется, он пришел поддержать Ибики, угрюмо унесшего в палату к найденной неделю назад Анко объемный, тугой сверток каких-то теплых вещей. Возможно, своих. — Не понимаю. Я задал конкретный вопрос. Разве Ямато вернулся не с вами? Где он? Говорили, что Кабуто Якуши из подземелий отдела допросов так и не вышел — вытащив из него все до последнего воспоминания, Морино с чувством выполненного долга разнес его рассудок на куски. Аоба знал все с самого начала. — Какаши, Цунаде-сама постаралась, чтобы это не получило огласки во время войны. Сам понимаешь... Он решил рассказать ему только в тот день. — Когда мы пришли за Анко, Ямато там уже не было. Мы не знаем, что с ним случилось. Мне... нечего тебе рассказать. Прости. Аоба не знал, конечно. Он ничего не знал — понимающе кивнул Какаши, оглядываясь вокруг, но со смутной растерянностью не воспринимая ничего ровным счетом. На ощупь присел на припертый к стене стул. И, щурясь, подумал, что лучше б тот день никогда не случался. *** Тот день. Все разрушил. — Я подавал запрос на пропавшего человека, регистрационный номер: 010992, АНБУ, пропал около трех-четырех недель назад, в начале войны. — Да, мы запросили данные с последней сортировки, — форма ирьенинов вблизи — это куча карманов и пуговицы, перешитые вовнутрь, длинные рукава, закрытые шеи. Или открытые. Какаши никогда раньше не вглядывался, не любил ни больницы, ни тех, кто там работал, а теперь... — К сожалению, по конохским военно-полевым госпиталям информации нет. Ему говорили: нет смысла ходить так часто. Вечер, окончание приемных часов, но все равно дурно. Как и в тот день. Кто-то, гремя защелками и рамами, открывал окно за спиной; все из-за хлорки — Какаши трогал горячую голову. Пытался сморгнуть — глаза жгло. Тот день. — Я делал запрос на пропавшего без вести, личный номер: 010992, АНБУ, пропал в начале Четвертой войны. Дурно, но, кажется, не ему одному — женщина-ирьенин за стойкой регистрации стирала бежевым холщовым рукавом капнувшую из носа кровь, спрашивая глухо: — Может, вы знаете номер дивизии, к которой был приписан человек? Какаши только усмехнулся: до того дня он думал, что Тензо как носителя кеккей генкая приписали к пятой. — Пожалуйста, следующий. За стенами сухой и жухлый красноватый ноябрь. Возможно, пришло время им наконец перестать извиняться. — Я подавал запрос на поиск человека. Номер регистрации: 0109... Первый раз — в тот день. — Данных нет, ничем не можем помочь. — Скажите, тогда, кто может. — Пошлите запросы в медчасти других стран Альянса. Вечером, как обычно, громко открывали окна. — Подавался запрос на поиск пропавшего человека. — Регистрационный номер и номер дивизии. — Вот здесь личный, — на сложенном вдвое куске бумаги, — простите, не могу больше повторять. Форменный плащ на немолодой женщине за стойкой был распахнут, и пока она не начала извиняться, Какаши из-под полуприкрытых век смотрел на сухую грудь, ровно вздымающуюся под белой, застегнутой на внутреннюю сторону рубахой. — Вы запрашивали данные у медчастей других скрытых деревень. — Да... — Пришел ответ, — она вскрыла небольшой конверт, — человек с регистрационным номером 010992. Имя не указано, в последней сортировке... Она не извинялась. «Тензо, он...» — Какаши вдруг очнулся. Белый шум ушел. — Он был там?! — ...В последней сортировке прошел по базе данных медотряда Скрытого Камня. Маркировка сортировочной карты черная. — Это ошибка. Однозначно ошибка. — Это не он. Не он, конечно, нет. Это не Тензо. Ирьенин вздохнула, выставив на стойку небольшой, чуть заломленный сбоку стаканчик. — Выпей, милый. Вода с запахом хлорки; окно закрыли тише, чем обычно. — Регистрационный номер совпадает, — продолжила она, начиная зачитывать, — отмечены множественные... Тише, ты. Стойка покачнулась, когда он ударил по ней коленом. — От той базы до последнего фронта переть полстраны! И вы пытаетесь убедить меня, что он с черной карточкой преодолел такое огромное расстояние? — То, что я вам говорю — записи с сортировки, сделанные медиком другой страны. Вам должно быть известно о приоритетах. — О, мне известно о них, — Какаши чуть поджал ногу, наваливаясь вперед, — А вам должно быть известно, что от АНБУ не остается трупов. АНБУ, умирая, сгорают, даже пепла не остается. А по данным было те... по данным получается, тот человек был все еще жив. Она пожала плечами. — Вполне возможно. — Вы издеваетесь?! — Не шумите, пожалуйста. Вы сказали, что вам известно о приоритетах. — Его не было в списках погибших. Тензо не мог умереть. — В приоритете всегда свои, сколько бы альянсов ни было создано. Заторможенно покачав головой, Какаши медленно повернулся к ней спиной. — Послушайте. Есть небольшой шанс. Если он дотянул до определенного времени, то мог попасть к медикам второго захода. Это редкость, но таком случае происходит немедленная перемаркировка и человека сразу эвакуируют. К сожалению, подобные случаи могут не фиксировать, так как спасение жизни важнее. Он шмыгнул носом и обхватил себя руками. Тяжело — подумал, цепляясь пальцами за жилет. — И что же мне делать тогда? Пригладив ему волосы на макушке, чтобы заставить обернуться, она желтоватой, тощей рукой указала на закрепленные у стойки склеенные листы. Имена. Или номера без имен. — Мне очень жаль, больше мы ничем не можем помочь. Следующий, пожалуйста. Дома уже, сворачиваясь на кровати с горечью от снотворного во рту, Какаши не хотел ничего, только заснуть, как можно скорее заснуть. Горло вязало слюной. «Просто, просто если Тензо... если», — он стискивал голову руками. Если Тензо погиб, он об этом никогда не узнает. Это было слишком. «Вы такой идеалист, Какаши-сан...» — любил повторять его кохай с каким-то тихим восторгом в голосе. Какаши обижался немного: — Я знаю, что говорю, — и замахивался для подзатыльника. — Я верю. Тензо заглядывал ему в глаза из-под ровной густой челки и правда очень верил в него, даже несмотря на то, что сам всегда думал иначе. «Вы все, вы понимаете, что сделали?!» Все, кто молчали. — Но вы ведь понимаете, — Какаши лежал на животе, держась, чтобы не расчихаться от мыльного запаха только постиранного белья, и ничего не хотел понимать. Он хотел целоваться, а Тензо опять заставлял его говорить о смерти. Ведь семпай такой идеалист... Как будто в АНБУ было этого мало. — Элемент дерева не делает меня каким-то исключительным, — грустно шептал он, послушно подаваясь под протянутую руку, — Я — АНБУ и у меня есть долг, понимаете? Они оба АНБУ, замечал Какаши. И Тензо так старался сказать: — Ни я, ни мое тело не должны попасть к врагу, иначе... — Какаши... «Я поклялся никогда не бросать своих товарищей, не дать им умереть!» Тензо — его суеверный и очень ответственный напарник, с волосами до плеч и тонкими, нахмуренными бровями, с которым Какаши делает «вещи». Разные. Ходит на парные миссии, или разведоперации, строит планы, прорабатывает стратегии, тренируется. Доверяет свою жизнь. С которым они целуются в губы. Он его близкий друг, и Какаши думает, что наверное любит его, и что у него очень теплые ладони. «Он верил мне, а я даже не знал!» Смотря ему в глаза, Тензо говорил: — Если у меня не будет другого выбора, я убью себя. И это нужно было просто принять. «Он не простит меня...» — Все хорошо. В этом нет ничего такого. — Нет-нет, нет, нет... — Какаши мягко остановил его, ухватив за поясницу обеими руками. Не дал встать. Тензо, на какую-то долю секунды теряя контроль над мышцами, медленно опустился. Прилип ладонями к его груди, стиснул ногами, — нет, пожалуйста. Нет. Много желтого света, слишком много: все пылинки в воздухе наперечет, у Тензо капля пота над бровью, левый глаз чуть прищурен — скорей всего на солнце. «Щиплет...» — Какаши заерзал, поправляя подушку под головой, и снова посмотрел ему в лицо. Тензо чуть приоткрыл рот, делая тихий вдох. — Подожди, еще немного, хорошо? Пожалуйста. И выдох. — Конечно... Вдох. И... Свет. Слишком много его — август, расцелованный солнцем — хорошее было лето. Лето, которое он запомнит, думал Какаши, лежа на спине, обнятым внутри чужого тела, тепло, близко, в этом тонком затишье, стоявшем, когда они оба решились. В котором он отдавался ему в первый раз, теряющий голову и рассудок от чувства впервые, наконец-то заполненной, ноющей полости души, отравлявшей его существование. Садняще, доверчиво и неопытно — увы, у них больше не было времени, — но Тензо, потом, оказавшись на его месте, раскрытый, стонущий до хрипоты, похоже, чувствовал то же самое. Какаши должен был запомнить. Запомнить все, каждую мелочь, прежде, чем этот день кончится и война разведет их. Он хотел помнить. Потому что, да. Наконец-то. Это случилось. По-настоящему. Это было слишком, — его трясло. Очнувшегося от сна, температурящего, насквозь взмокшего. Ему плохо, думал он, сев, давясь от чувства раздувшегося желудка, возбужденный до боли, до отвращения и тошноты, кисло склеившей липкое горло. Ему очень плохо, думал Какаши, тяжело поднимаясь. У него мерзли ноги, хотелось уйти; на полу бледнела длинная лунная стрелка, ползущая из-за шторы. Замерев у двери, он накрыл раскрытой ладонью густо-синюю во тьме стену и, с силой качнувшись, ударил в нее плечом. Свет. Сильнее. Плечом с красной меткой-печатью. Тот день. Проклятье, черт! Еще раз. Еще, пока эта боль не задушит другую. Какаши понимает, что это не поможет вернуть Тензо к нему. ЧЕРТ! Но он бьется в эту стену, как брошенная об лед скользкая рыба с разорванным пузырем в животе, умоляя, чтоб этот кошмар закончился. Бьется с размаха, всем телом. Потому что не знает, смириться ему или ждать. Черт... И плачет. *** — Зима почти... — зевала за стойкой женщина-ирьенин и прикрывала рукою рот, жмурясь и передергивая плечами, — быстро месяц прошел, вот-вот декабрь. От нее пахло травами и еще чем-то зеленым, теплым, сухо шуршащим где-то в памяти. Он забыл. — Последние конвои доходят, неужели отдохнем наконец-то... — из-за двери сестринской протискивалась другая, постарше, с хромовыми биксами руках. — Может, на новый год отпустят. Здорово было бы, правда? — Не сиди давай. — Новый год хочу провести с мужем. И чтобы в этот раз никаких «Долг зовет и нам пора», хватит с него. — Не сиди, кому говорят... День добрый... вам нехорошо? Какаши рассеянно оглянулся. Качнул головой сбивчиво, слабо улыбнувшись под маской: — Нет. Нет... — Вы так бледны. — Просто показалось, — закрыв глаза, он помассировал веки и махнул рукой в сторону закрепленных на стене листов. Имена. Номера регистрации. Он приходил навестить Гая. — Давно не был здесь. Отвык от запаха хлорки. — Я вас вспомнила, да, — женщина обошла его, шурша бежевым балахоном в пол. Биксы звенели. — Эти с прошлой недели. Листы. Не обновляли еще. На днях новых привезут. Он не ходил смотреть, а через неделю, от скуки заклеивая дома сквозящие щели в раме окна, между делом вырвал из календаря очередной листик, скомкал и выбросил. В стекло скребла темная ветка с парой ссохшихся листьев. Зима - говорил он сам себе, вглядываясь в пасмурное, низкое небо. Пришла зима. — Хатаке-сан! Она могла бы быть неплохая, если подумать. Совсем неплохая. Хорошее время, если в первые недели не заболеть. Какаши свою простуженность с чистой совестью списал на усталость. Так и отвечал, горбясь и подкашливая с закрытым ртом, щурясь на светлую полуденную серость, словно рассматривал старую фотографию. Грел руки в карманах. — Да подождите же! В сетке забора, окружавшего госпиталь, стыли коричневые стебельки мертвых растений. Он просто проходил мимо, когда дверь раскрылась и кто-то побежал к нему, зовя. Под ногами хрустела насыпь. — Как хорошо, что я вас заметила, уже ведь посылать собирались... Бежевый плащ, застегнутый вовнутрь, красный мон на левой груди, закрытые руки, закрытая шея — все же у ирьенинов хорошая форма. Какаши вопросительно склонил голову. — У нас как старшая на регистрационный номер глянула, так сразу, «сообщите скорее!», ну, я и бежать, смотрю в окно, а там вы, вот повезло! Пойдемте скорее, вы ведь так ждали. Его вдруг из Убэ доставили. Гражданский город. Там и больницы-то только гражданские, а тут на тебе, — она отскочила-было обратно в сторону здания, но поняв, что он не идет, обернулась. Тёмная челка упала ей на лоб. — Хатаке-сан, его нашли. Того человека, АНБУ, он... На ее голову с неба медленно опустилась снежинка. Тот день. Какаши задрал голову на мгновение, чувствуя резь в глазах и вставший в легких холодный воздух — рановато для первого снега, — посмотрел сквозь нее, даже не слушая, содрогнулся, сделал два шага навстречу... — Его состояние тяжелое, но стабильное, и... И побежал.