*
Рука вверх, в небо, к звездам неоновым, что упорядоченно движутся траекторией им ведомой, на повторе, по кругу, по спирали из стороны в сторону, лучами вырывая лица, рожи, тела, пальцы. Пальцы. Пальцы. Рука вверх рвется, в небо, к звездам неоновым, движением четким, в такт музыке, что из динамиков льется, волнами, волнами. Бегущими, сквозь тело проходящими, в сердце отражающимися. Волнами. Он пьян. Он. Пьян. Ноги словно подкашиваются, но они держат его уверено, он продолжает танцевать и каждое движение кажется верным, потому что по капиллярам алкоголь течет тоже. По собственным. И каждый шаг верным кажется, взмах каждый, потому что тонешь в глазах его пьяных, свои невольно прикрываешь, продолжая погружение, и все кружится. Кружится. Свет неоновый сквозь веки тонкие прорывается, движением упорядоченным, неясным. Чувствуешь все обостренно, четко. Света вспышки, звука волны, тепло рядом. Чувствуешь. Чувствуешь. Руку рядом чувствуешь, что не коснулась, подразнила, к себе поманила и исчезла. Исчезла вместе, между тел, рядом, других касаясь, уводя прочь или будучи уведенной. Рука, что к телу привязана мышцами, кожей. И не рука здесь важное, а нечто иное. И притяжение Чонина маленькое, пока не превышает притяжения, что вызвано несколькими миллилитрами алкоголя по стенкам бокала плещущегося. Притяжение Чонина еще чуть меньше, пока текилы чуть больше половины. Пока текилы чуть больше половины, он уйдет, а мысли придут вновь. Пока он трезв они ютятся в запертой комнате сознания. Но нет дверей, что нельзя открыть, сложнее закрыть, но не наоборот.**
Головная боль утром – это уже нечто привычное, как и то, что сон перестал быть спасением и лекарством. Поднять свое тело и отправить его в душ – это самое простое, куда сложнее его заставить думать, по делу думать, работу выполнять. И вроде как казалось, что такого сложного в оформлении кредитов, вот вроде мало, но и интересного в этом мало, что мысли бегут прочь, подальше, к вечеру ближе, что давно уже планами занят, месяц как занят, неизменным планом залить себя и проснуться в очередной раз разбитым. С головной болью. Все это вызывает ощущения круга замкнутого, из которого не выбраться и не убежать. Мысли гонят по краю, по окружности, и кажется, что все вновь серое, кроме ночи, она всепоглощающая тьма, в которой даже серость теряется. Никто и ничто не держит, кроме его самого, кроме мыслей в его голове, но они сильнее веревок любых. И планы остаются в силе. Да и смыслом все существо наполняется лишь ночью, кажется, с алкоголем вместе, с мыслями, что в слова рвутся. А часы все не хотят показать заветные шесть вечера, когда они, возможно, домой уйдут, если шефу не вздумается собрание провести или опять устроить что-нибудь, требующее обязательное присутствие каждого. А часы упорно замедляют ход. Или это только кажется? Четвертая кружка кофе – что может быть лучше, разве что пятой будет порцией доппио. Женщина, визжащая под ухом, все еще думает, что такое убойное эгье действует на кредиторов, она уже в течение пяти минут пытается то ли обрисовать картину, то ли соблазнить Кенсу, а глаза болят, а по ушам звуками бьет, но кредит она все-таки получает и наконец-то погружает контору в тишину, покинув. Мысли возвращаются вновь, ускоряя время, и, кажется, он задремал с глазами открытыми, пока не пришло осознание, что время уже половина седьмого и сваливать можно с чистой совестью, ко всем своим чертям, что явно заждались его. Это тот момент, когда он может взять и поменять планы. Закрыться в доме, в душе, в душе. Закрыться, спрятаться, переболеть и не думать более об этом, но - он не может. Уходя с работы, он треплет свои волосы, избавляясь от идеальной укладки, ослабляет галстук и закидывает пиджак на заднее сидение авто. Однотонные рабочие будни превращаются в однотонные вечера. Краски в них с каждым разом исчезают, так кажется днем, пока взгляд не цепляет эти пальцы, растрепанные волосы, кожаную куртку на тело голое и штаны белые, тоже кожаные. И это чертово белое пятно забирает все цвета себе. Он белый. Он радуга. Изнутри него цветами мир просачивается. Он все краски мира. Кенсу ревнует его ко всему миру, кажется. Он как всегда на своей волне и мало кого замечает, его движения вызывающие, в них нет ни капли стеснения и неуверенности. В них нет страха, стыда. Он так похож на шлюху, что призывно раскачивает бедрами в такт музыке. А бокал До опять наполнен текилой, которая кажется скоро пойдет наружу, через кожу. Мысли пьяные, глаза косые, следят, ловят движение каждое, переплетаются с дурманом в воздухе – руки-мысли. Он идеален, во всем. Он исчезает и появляется вновь, между людей, рядом, он касается их, дарит свои прикосновения, что никогда не дарил ему. Он исчезает. Исчезает. Уходя прочь, ведя или ведомым, из бара, с танцпола, прочь. Прочь. Он ловит воздух губами, руками, разбивается на осколки и танцует по осколкам этим, души собственной. И, кажется, он ушел бы, в конце концов, с любым, но рука ловит его и за собой ведет. Это он всегда ведет его прочь, но каждый раз, он теряет его. И кажется все больше. Его нет больше рядом. Не объяснить, когда возле – перестает рядом, когда вместе – далеко. Не объяснить, что пустота внутрь пробирается мыслями больными. Может никогда и не было рядом. Просто никогда и не было вместе.***
По окну скользит что-то, стучит что-то и странно все это на восьмом этаже. Казалось бы, пустая голова – чугунная, где мысли просыпаются с солнцем вместе, иногда чуть раньше. Спину саднит – царапины-отметины, в голову он забрался и, кажется что болезнь все это, что пройдет все. Только времени чуть больше надо, возможно месяц. Так как недель все-таки мало. Еще одна. Наверное. Наверное, ее не хватает до четырех. Четыре число идеальное. Кто бы только знал насколько оно идеально. И начиная с сегодня, каждый вечер он занят. Планы на неделю, в семь дней, что обернутся в четыре. И он исчезнет. Наверное. Точно. В дыме клубном, ароматами смешанными, в свете неонов, под музыку. До пустоты, леденящей внутренние органы. Так, наверное, стоит сделать. А пока что-то в окно стучит на восьмом этаже. И пение птиц в голове спать не дает. В пять утра. Стоит встать и умыться, закапать очередное лекарство в глаза, чтобы не такими красными казались. Заполнить себя едой, чтобы не таким пустым самому себе казаться. Царапины на спине бесят очень, и отметки на шее заставляют натянуть свитер с высоким воротом. И все также идеальный правильный пиджачок. Его дни мало меняются. Немного люди разные, но все те же бежевые стены и кружка кофе из кофемашины. Легкие и привычные улыбки, которые необходимо раздать босу, коллегам, клиентам. И да, он заболел и конечно же он лечится. Каждый вечер старательно лечится, но легче не становится. Стоит промолчать в нужный момент и удалиться на рабочее место, поправляя ворот. Поставить кружку на подставку и уныло взглянуть на часы, что до бесконечности долго делят секундной стрелкой циферблат на идеальные шестьдесят дельта символов, в ожидании вечера, что к ночи близится. Бесконечное ожидание, чтобы вновь пальцами в кисть руки вцепиться и не отпускать никогда боле. Не отпускать. Музыка день ото дня мало меняется, особенно когда ты посетитель такой, между двух и трех недель в клуб как на работу. Алкоголь из крови проветривается плохо и, кажется, его процент уже превышает все допустимые нормы. И если он не видит его, то обязательно услышит его появление чередой томных вдохов и восклицаний. Как же он бесит, поведением своим блядским, одеждой своей – исключительно белой, губами и каждой клеточкой тела в целом. Как же он бесит, но каждый раз руки цепляются и выводят его прочь, до ближайшего отеля, где даже вопросов уже больше не задают. Как же он бесит, когда его пальцы за кожу цепляются, а по щекам его слезы бегут, и в истерику впадает, как ненормальный. Бесит, что не понять, где же в нем искренность прячется. И истерика каждая куплена, поцелуями в губы распахнутые. Бесит, что он уходит, ничего не сказав, и в три часа ночи с расцарапанной спиной до квартиры добираться совсем не хочется.****
У Кенсу крем не справляется, в принципе, как и печень. Месяц - это слишком долго, а мысли в голове набатом отдают. Звонко. Звонко. Он кричит. Молча. В туалете лицо ополаскивая. Четыре недели кажутся вечностью. Он уже вечность как знает Чонина, хотя нет. Он знает Кая, но не знает его вовсе, потому что тот слишком сам по себе и к себе подпускает лишь в кровать, кажется. Но не в душу. Как бы много от бы отдал чтобы сейчас оказаться в душе, под ледяными каплями. И в душе никогда не знать ни Кая, что так по-блядски по лестнице спускается, ни Чонина, что ночью стонет и плачет. Одовременно. Или узнать их полностью. Одновременно. Кофе больше не лезет, а чашки давно бы разбились все, если бы не бумажные стаканчики. Сроки жмут. Везде сроки. У кого-то месяц и приближение смерти, у До тоже. До смерти считанные часы, которые из спирали в прямую линию выстраиваются, что где-то на конце финиш курсивом пропечатан. Кенсу не страшно. У него месяц как внутренности на изнанку и в голове чугун плавится. Все по накатанной и пора бы резину на колесах поменять, а то стерлась уже. Масло поменять тоже стоит. Четыре недели как. В жизни что-то поменять стоило. А не вновь сжимать в руке стакан с текилой и совсем уже без льда, кажется. В дымном клубе, с до боли знакомой музыкой и вспышками. Вспышками. Пока вновь за неоновой вывеской в закрытой комнате не спрячешься. На восьмом этаже, где никому ничего не важно. Но что-то все так же в окно стучится, в голову. Пока по щекам слезы, а губы поцелуем заняты. У Чонина истерика, у Кенсу жизнь поломана. Он слишком много думает. Пьет тоже. Но думает больше. Столько думать нельзя. Вредно. Бессмысленно. А самое главное истинны все равно никогда не будет. Кенсу не любит. Такие как он любить не могут. Он просто хочет забрать этот радужный мир в себя. Ведь он черный цвет. Поглощающий. В Чонине очень много цвета, ведь из белого каждый цвет сотканный. А Чонин белый. Глупый. Влюбленный до ужаса. Но такие люди не любят. Таким людям за любовь платят. Иногда деньгами, иногда синяками по телу расплывшимися. А Кенсу его спасает. Четыре недели как. Но и убивает день за днем. Медленно. До связывает руки, потому что хватит следов на спине. На теле. Чонин итак наследил в душу больным алым. Это водолазкой не скрыть и кремом не замазать. Чонин просит его взять, между слез и «отпусти меня, пожалуйста». Чонин мечтает, чтобы его не отпускали никогда, но говорит иначе. Кенсу знает, но все равно уходит. Хотел бы навсегда. Но просто до завтра. До завтра. Где снова по кругу. Вспышки. Белый цвет. Руки. Пальцы. Пальцы. Пустая душа и горячие губы. По кругу.