Сапфировые витражи

"Bells around St. Petersburg When I saw you" Возможно, при рождении будущая жизнь человека разлетается на кусочки пазла, осколки витража, части разноцветных стекол, которые необходимо отыскать и склеить, собрать воедино, чтобы обрести что-то большее, чем простое существование. В набитых шишках, чужих лицах, звуках музыки, шуршании холста под кистью или шорохе льда под лезвиями коньков, глазах прохожих и тех, кто задерживается рядом подольше, отыскиваются оттенки, которых так не хватает для полной картины. Санкт-Петербург был для Виктора первым стеклышком в металлической оправе, вставленным в будущий витраж. Город переливался сапфировыми огнями, пах инеем, отдавал стуком каблуков о мостовые и взрывался криками чаек. Признаться честно, Питер был чуть ли не единственным созданием - живым, дышащим, холодным, но таким родным - которое Никифоров любил искренне и всей душой. Остаться наедине со своим драгоценным городом, который был чуточку похож на влюбленного в него человека, было сложно для того, за кем неотрывно следили фанаты, журналисты и прицелы камер, но Виктору все же удавалось выкроить время на то, чтобы послушать колокола Казанского собора, постоять с сигаретой у канала Грибоедова и тайком покормить уток свежей выпечкой, зная, что им ее есть нельзя. За сигареты Яков готов был снять с него кожу живьем, но почему-то казалось, что одна пачка "Собрания" в месяц - не такое уж страшное преступление. Виктор прощал возлюбленному городу то, что у него были другие. Миллионы глаз смотрели на Санкт-Петербург, миллионы человек ступали по его улицам, дышали его запахом ледяной морской пены, пили горький кофе по утрам в его кофейнях и любили или ненавидели его каждой клеточкой. Простить за это было несложно, ведь Никифоров сам был таким: вылизанным взглядами фанатов и соперников, заваленным горами каверзных вопросов и погребенным под ворохом недомолвок, споров, противоречий. И только канал Грибоедова как будто неопределенно пожимал плечами и гулко, отстраненно спрашивал: "А что в этом такого, Витя?". И ему вторили чайки и колокола. Виктор собирал звезды с неба и получал медали, едва потянув за ленточку. В его случае мораль о ларчике, который просто открывался, срабатывала всегда. Жизнь казалась долгой, прямой и украшенной лазурными огнями и золотистыми всполохами фонарей, как Невский проспект. Только скоро ему исполнялось двадцать восемь, а в его витраже так и сиял ярко-синий, словно подернутый морозным узором, единственный кусок стекла. Может быть, его жизнь с самого начала была целой, и ему просто-напросто повезло? Когда Виктор впервые увидел Юри Кацуки, мир не взорвался, не разделился надвое, не обрушил небосклон ему на голову. Не произошло ничего из того, о чем пишут в книгах и рассказывают в душещипательных историях, просто вдруг захотелось сделать что-то невообразимо глупое, например, бросить к чертям начинающийся сезон и сменить коньки на классические ботинки. В тот раз поддержки Никифоров вновь дождался только от любимого города, который, провожая его в Японию, сыпал снег за воротник его пальто и смеялся в спину холодным ветром. Такой же погодой Санкт-Петербург встречал их обоих, спустя почти год вынужденной разлуки, в которой соскучиться, разумеется, успел только сам Виктор. Мир медленно и незаметно становился цветным. *** - Твою мать! - доносится с кухни, и Виктор долго не может осознать, что это было сказано по-русски, да еще и голосом Юри под аккомпанемент звона разбитого стекла. - Юри? Ты чего там? - не вставая с дивана, чтобы не потревожить развалившегося на коленях Маккачина, кричит Никифоров. - Тарелку разбил. Извини! - Не страшно, у меня их много. А вот то, что ты сказал, это что? Ответа не следует, а Виктор уже машинально набирает номер Плисецкого. - Юра, и что такое у нас "твою мать"? - "Ах, какая неожиданность", - отвечает Юра, давясь смехом. - Ясно. А "паскуда", которой вчера окрестили Маккачина? - "Очень и очень нехороший". - Плисецкий! *** - Пошли за фисташковым мороженым? - Виктор ловит за запястье сонного Юри и притягивает к себе, заглядывая в лицо глазами, полными мольбы. - Сейчас четыре утра, нам нельзя мороженое, а на улице минус 30, - Кацуки невыносимо хочется спать, но Никифоров, который еще даже не ложился, умудряется подловить его в коридоре на пути за водой. - Ну Юри! Тут недалеко круглосуточный магазин! - Да? Который у метро и до которого идти пешком минут 15? - Он самый! До супермаркета оба добираются почти бегом из-за мороза и жуткого ветра, но Виктор выглядит настолько счастливым, вернувшись домой с пачкой фисташкового мороженого, упаковкой пирожных макарун и сигаретами "Собрание", что Юри решает даже не спрашивать, зачем ему понадобились последние. *** - Ты что, куришь? - удивленно восклицает Юри, опираясь на парапет у канала Грибоедова и глядя на Виктора огромными карими глазами. - Редко и только здесь, - на лице Никифорова блуждает странная улыбка, и он не без удовольствия глубоко затягивается, после запрокидывая голову и выдыхая дым в такое же белесое небо. - А... зачем? - неуверенно произносит Кацуки. - Не знаю. Должно же во мне быть хоть что-то неидеальное, - лукаво подмигивает ему в ответ Виктор, снова поднося сигарету к губам. - Да, например, сегодняшний четверной флип. - Юри, ты только что разбил мне сердце! Губы Виктора впервые слегка горькие на вкус из-за сигареты, но Кацуки решает, что это даже приятно. Но только у канала Грибоедова. *** Санкт-Петербург Юри осматривает с особой тщательностью, делая кучу фотографий и заваливая Виктора вопросами едва ли не о каждом красивом на вид здании. Даже во время утренней пробежки Кацуки больше смотрит по сторонам, чем под ноги, из-за чего пару раз расплачивается содранной кожей на коленях и порванными на них же штанами. - Юри, тут не Япония, смотри под ноги, - обрабатывая очередную ссадину, ворчит Виктор. - Ты похож на Петербург, - выдает Кацуки, и Никифоров от неожиданности чуть не роняет на него баночку с перекисью. - Почему ты так решил? - Мы тут уже три месяца, и этого достаточно, чтобы это понять, - пожимает плечами Юри и отводит взгляд. - Так почему? - не унимается Виктор, заклеивая пластырем поврежденную кожу. - Ты тоже красивый, холодный и на первый взгляд совсем не такой, какой есть на самом деле. - Тебе нравится Петербург? - Да. Виктор тянется к Юри, вновь едва не опрокидывая открытую перекись, целует в лоб и думает о том, что Кацуки и есть то, чего ему так не хватало в этом городе. *** - Юрио, а как, ты говорил, вы называете "нехорошего человека"? - спрашивает Кацуки, сидя за столом на кухне перед раскрытой тетрадкой в клеточку. Едва Плисецкий, развалившийся на кухонном диванчике с кружкой кофе, успевает набрать в легкие воздуха, Виктор подскакивает к нему и больно дергает за прядь волос у виска. - Только попробуй! - Виктор, в чем дело? - поднимает на него непонимающий взгляд Юри. - Все хорошо, Юри, не обращай внимания. А "нехороший человек" - это... хм, - Никифоров сначала поднимает глаза к потолку, а потом резко переводит раздраженный взгляд на Плисецкого. - Редиска, - выдает Юра, булькая кофе, чтобы не расхохотаться. - Через "е" или через "и"? - склоняется над тетрадью Юри, аккуратно выводя буквы русского алфавита. - Через "ы"! - Плисецкий! *** Незаметно Юри меняет и переставляет все в жизни Виктора, и тот не может угнаться за этими изменениями. Кактус, давно завядший на подоконнике и угрожавший превратиться в мумию, заменяет забавное зеленое создание с большими розово-белыми цветами. Как потом Никифоров узнает от Юри, это "гибискус". В привычный салат оливье добавляется имбирь, и от этого почему-то блюдо приобретает настолько новый и интересный вкус, что Виктор через какое-то время полностью передает готовку в руки Кацуки, даром, что сам может приготовить без перевернутой вверх дном кухни только яичницу и бутерброды. Однажды, выйдя на свидание с любимым городом, Виктор мысленно спрашивает, не сердится ли он за то, что в его жизни появился кто-то еще. Канал Грибоедова как будто неопределенно пожимает плечами и гулко, отстраненно спрашивает: "А что в этом такого, Витя?". И ему вторят чайки и колокола. Витраж светится перламутром и сапфировыми стеклами: где-то темно-синими, где-то - льдисто-голубыми. Когда Виктор впервые увидел Юри Кацуки, мир не взорвался, не разделился надвое, не обрушил небосклон ему на голову. Он просто стал целым и цветным.