Fight

Больничные будни, вопреки всем ожиданиям, оказались для меня раем: меня кормили четыре раза в день, а это было очень важным аспектом, никто меня не доставал, не мучил нравоучениями. Вокруг собрались очень милые люди, которые опекали меня как маленькую девочку. Я люблю, когда вот так вот. Ко мне в палату подселили пожилую женщину, лет семидесяти навскидку, со скачками давления, и на эту неделю она заменила мне всех: родителей, приятелей, и даже Дашку. Тамара Ивановна была из тех людей, кто всегда оказывается рядом со своим советом в тот момент, когда человек нуждается в них больше всего на свете. Её не длинные, но ёмкие фразы никогда не упрекают, и уже за это я начала испытывать к ней любовь. Мои приступы головокружение перестали меня навещать, поэтому я уже несколько дней живу вполне обычной жизнью. Я ожидала, что сойду здесь с ума от своих переживаний и просто панического страха одиночества, но вместо этого отключилась на неделю от внешнего мира и своей головы, в первый раз за целый год живя в спокойствии. Меня никто не трогал, не надоедал, за исключением одного: Королёв приходил ко мне каждый грёбанный день со своими булочками, заставлял их есть, что несомненно отложилось на моих боках и вылилось в плюс два кило, и опекал настолько, насколько это было возможно. А возможно было многое. Эта чрезмерная забота меня доканала до такой степени, что на пятый день пребывания здесь, я знала, с точностью до минуты, во сколько Рома будет здесь с бордовым пакетом в руках, и пользовалась этим: теперь капельницы мне ставят чуть раньше его прихода. Это хоть как-то уберегало меня от очередной порции сдобы. Не то чтобы я было против булочек, я была против такого отношения ко мне. Я не хочу быть жертвой в его глазах, и не хочу, чтобы он продолжал оберегать меня. Я не перестала любить это, но Рома для роли моего телохранителя не подходил. Никак. Вообще. Он с такой ответственностью пытался сделать меня чуть счастливее, постоянно требовал, чтобы я улыбалась. Королёв старался быть рядом чаще, заводил между нами новое, отличное от того, что было раньше, общение. Хотел, чтобы мне было легче, но не понимал, какой камень кладёт на мои плечи. Я не могла ответить ему тем же. Потому что я просто не умею делать кому-то хорошо. Я не могу осчастливить кого-то в то время, когда несчастна сама. Именно моя неуверенность в правильности своего отношения к Роме стала причиной, по которой я не сказала ему о своей скорейшей выписке. Это может показаться эгоистичным поступком, но на другие я не способна. Я готова сделать другому человеку больно, зато мои чувства никто не потревожит. Я даже представляю лицо мамы, когда она увидит, что спустя три недели после моего заявления о расставании с Владом, за мной в больницу придёт другой парень. Реально, проститутка. Мои робкие и неловкие попытки поймать Новикова где-нибудь в коридоре не увенчались успехом: он ускользал от меня настолько быстро, насколько у меня внутри развивалось чувство стыда. Я его тупо не могла найти. Да, мне было очень стыдно перед ним и перед собой за то, что я до сих пор не распознала корень этого чувства. Я не сделала ничего, что могло бы обидеть его или задеть. Лишь не сказала ему спасибо за то, что он спас меня. И уделила много внимания его другу. Но это его ведь не должно касаться, да, Ир? Это дурацкое чувство стыда не давало мне покоя несколько дней подряд, и когда это безумие достигло своего апогея, я раскинув остатком своего мозга, всё же решилась попытать судьбу и, постучав в дверь его палаты, нашла там пустоту и сложенное постельное белье на голом матраце. Кажется, мой судорожный вздох сотряс воздух в пустой комнате, а разочарование захлестнуло всю мою сущность. Его здесь нет, и нет в моей жизни, а значит, у меня нет и возможности поговорить с ним, хоть я и не знаю, что мне нужно от него и этого разговора. И только оказавшись около кабинета Игоря Ивановича, я опять столкнулась с нагловатой ухмылкой и обычными карими глазами. Я улыбаюсь его спине и мысли, что судьба вновь столкнула меня и с ним и дала возможность объясниться. Всё его черная одежда бросается в глаза: и черные брюки, и черная футболка с треугольным вырезом, открывающим полоску загорелой груди, и черная кожаная куртка, которая, черт возьми, сидела на нем отлично. Я как-то поздно понимаю, что нахожу его слишком симпатичным, и даже красивым. И это новое, только что открывшееся мне чувство кажется слишком диким: я знаю его месяц, и только сейчас отметила то, что обычные девушки видят в первую очередь - внешность. Сергей стоит ко мне спиной, отдаёт медсестре какие-то бумаги, а потом уходит, не оборачиваясь в мою сторону. Это нужно срочно исправить, иначе я вновь упущу его, и непонятный звук вырывается из меня, оборачиваются пациенты и несколько санитарок, ну, и конечно, он тоже. - Новиков, стой, - он пытается уйти, но мой напор сегодня на пределе, - ну, подожди, пожалуйста. Мои пальцы касаются мягкой кожи черной куртки, цепляясь за его локоть, и он замирает как по мановению волшебной палочки. - Чего тебе? - еще один усталый вздох, и я опять начну его ненавидеть. - Почему ты не в палате? Мой взгляд падает на черную дорожную сумку, которую он держит в правой руке, и на чистую, не больничную одежду. - Потому что меня выписали, потерпевшая. Слова в миг улетучиваются из головы, я даже не помню, зачем я вообще его остановила. Только я бы так стояла с ним ещё очень долго, и держала бы его за локоть, потому что именно в этот мемент, когда я выгляжу полной идиоткой, на меня неожиданно находит небывалое спокойствие, которое разливается по телу молниеносно. - Уже? - совсем не впопад. - Так, что ты хотела? - усмехнувшись, игнорирует мой вопрос, и ставит в приоритет свой. Всё же, пора очнуться и начать говорить реально важные для меня вещи. Например, его голова. Зажила полностью или рецидив всё-таки остался? - Слушай, мне как бы… - я замолкаю в середине своего содержательного монолога, когда мой взгляд падает на собственную руку, которая до сих пор по хозяйски держит Сергея за руку. Я пялюсь на эту картину несколько секунд, но этого достаточно, чтобы он заметил моё смятение и опять начал нагло улыбаться. Здоровый мудак. - Что-то Ромыча сегодня не было. Отстает от графика. - Послушай, - начинаю чеканить я так уверенно, что он вдруг становится заинтересованным в моих словах, - мне стыдно перед тобой, и я не знаю за что, но чувствую, что должна извиниться. - я поднимаю на него свои глаза и говорю совершенно спокойно, не колеблясь, - прости меня, Новиков Сергей, и обещай не ссориться со своим другом из-за меня. Его поза, в пол оборота ко мне, меняется, он становится со мной лицом к лицу, и моя ладонь непроизвольно соскальзывает с его плеча, и нас больше ничего не связывает. Вообще. Он выдыхает, будто избавляясь от напряжения и делаясь мягче. - Ты не должна извиняться. Совсем не уверенно. - Я знаю, - моя слабая улыбка должна всё исправить. Почему я не могу подавить неуверенность в себе рядом с ним? Почему он имеет огромное влияние на меня? И почему малознакомый парень кажется мне очень значимой фигурой в моей жизни? На данный момент я не знаю ничего, ничего не могу понять и ни в чем разобраться. Я лишь чувствую, как сердце начинает биться сильнее, когда он делает шаг на встречу ко мне, и внутри меня всё замирает и сжимается, дыхание перехватывает, будто с горы катишься. - Как ты себя чувствуешь? Совершенно не в тему, сбивая с толку, идя напролом. Такой он, Новиков. - Лучше, - переходя на шёпот, говорю я. Я чувствую, что теряю его. Не могу найти предлога продолжить разговор, не могу попросить не спешить уходить, потому что точно знаю, что он откажет. Человек, прежде казавшийся мне полностью знакомым и изученным, на деле оказался абсолютно чужим, и эта только что открывшаяся мне вещь задевает меня. Это довольно неприятно - разочаровываться в своих догадках, которые, перетекая из воображаемой плоскости мыслей в реальность, превращаются в прах. Моя нерешительность - мой враг. - Поправляйся. Движение руки, что колышет прядь волос, и легкое, почти невесомое, прикосновение, и мои волосы находят покой за плечами. Он уходит, а я остаюсь. И это самая ужасная вещь, о которой я могу думать, как о страшном сне: остаться где-то в прошлом. ---- ------- Манная каша. Это первое, что я вижу, когда с трудом разлепляю припухшие глаза утром. Она клейкая, противная и совсем не сладкая, прямо как моя жизнь. Такая же неинтересная, скучная и однообразная, особенно после попадания в больницу и выписки Новикова. До этого его пребывание здесь скрашивало мою жизнь эмоциональными мыслями, которые не давали ни минуты покоя и шанса заскучать. И самое странное, что это оказалось мне на руку: я не думала о себе, о своих проблемах, не хотела большого внимания к себе. Культ "я, мне, меня" незаметно сошел на нет, и я даже не заметила как это произошло. Чувство свободы от собственного эгоизма оказалось невообразимо прекрасным, потому что думать о других больше, чем о себе, иногда действительно правильно. Я думала о ситуации с Сергеем, и о том, что виновата перед ним, но спросить о нем у Романа не решилась. Тема о Новикове была между нами негласно запрещена, но мне кажется, что их отношения накалились за последнее время, и, разумеется, тому причина я. Удар по совести, и моё чувство стыда практически не перед кем и не из-за чего сжирает меня изнутри. - Тамара Ивановна, - в отделении сон час, и я почти шепчу, когда протяжно зову свою соседку. Я лежу на кровати, изгибаясь, чтобы подглядеть за женщиной. Она откликается тут же, и я удовлеворительно выдыхаю, понимая, что не разбудила её и нашему разговору всё-таки быть. - Можно вопрос? - Конечно, Ирочка. Не медлю, не собираюсь с мыслями, а прямо спрашиваю, напролом, потому что знаю, что другого человека для такой беседы судьба мне не подарит. - Когда наступит период в жизни, без проблем? - Да, никогда, - я слышу её добрый смех, и даже приподнимаюсь на локтях с застывшим непониманием на лице. Это не может быть правдой. Ничто не вечно на свете, и все самые дерьмовые ситуации рано или поздно закончатся, я уверена. Не может быть, чтобы проблемы в моей жизни не подошли к концу. - Ты ещё ребенок, чтобы понять это, - Тамара смотрит на меня тёплым всезнающим взглядом, и я действительно чувствую себя таковой: маленькой, ничего несмыслящей девочкой. Но я хочу верить, что и это пройдёт, груз сознания и разума повиснет и на моих плечах тоже. А пока я смотрю выжидающим взглядом на соседку по палате и жду разъяснений. Мне двадцать, я должна это понять, - ну, что ты так смотришь? - Они ведь заканчиваются, я знаю. Я вру. Я ничего не знаю. - Проблемы в жизни человека возникают в соответствии с его возрастом. В пять лет ты переживала о расцарапанной коленке, а сейчас настоящая проблема для тебя - это твоя личная жизнь, и царапины на коленке не кажутся проблемой. То же самое ждёт и вопрос о личной жизни лет через двадцать. Все меняется. - Царапины имеют свойство заживать, - скромно вставляю свою лепту в этот разговор, считая себя интеллектуалкой. - И оставлять шрамы. Махровый халат синего цвета становится центром внимания, куда устремился мой взгляд, и перед глазами мелькает всё, что заставляет сердце биться чаще, а совесть шевелиться в груди: отношения с мамой, неуверенность в себе, и в очередной раз чёртов Новиков, и где-то на задворках памяти маячил Рома, к которому я чувствовала столько жалости, сколько не испытывала этого чувства ни к кому на свете. - Я перестану обращать внимание на них. - Это так меняется твоё отношение к ним, но они, эти самые шрамы, продолжают идти с тобой по жизни. Мне нечем крыть. Я лишь долго и одновременно грустно смотрю на седые волосы Тамары Ивановны, и на то, как мило она мне улыбается. Это вселяет надежду, но внутри меня рушится огромная стена, именуемая стереотипом. Значит, проблемы не исчезают и не проходят. Жизнь есть борьба с трудностями, а я просто раскатала губу в ожидании лучшей жизни. И если мне следует смириться с тем, что хлопот не убавится, то я хочу, чтобы эта самая лучшая жизнь была у меня сегодня. Прямо в этой больнице. Сейчас. Решение принимать жизнь такой, какая она есть приходит в голову с первого раза, и даже выполняется неплохо первые несколько дней, пока Тамару Ивановну не выписали, и я опять не разревелась как маленькая девочка с разбитыми коленями. Но кладезь мудрых советов в лице моей соседки добродушно мне улыбался и гладил по головке, а потом оставил свой адрес и номер телефона, и пригласил в гости. - Ну, что, готова вернуться домой? - дядя Паша ухмыляется, собирая мои вещи, потому что это исключительно не моё дело - что-то собирать. Я обязательно что-нибудь да забуду, или прихвачу чужое. - Как пионер. - Мама не смогла приехать, но ты… - Дядь Паш, не заморачивайся, всё нормально. Между нами появляется неловкая тишина, от которой необходимо избавиться. Паша начинает старательно укладывать вещи в небольшую дорожную сумку, игнорируя моё замешательство, но и оно быстро проходит. Я не могу долго думать об этом, потому что это та самая вещь, что делает мне больно, и я, словно не мазохиста, избавляю свою душу от лишних терзаний. не правда так легче. Я задумываюсь о том, что дядя Паша значит для меня намного больше мамы, и это кажется мне такой страшной вещью, что я стараюсь мысленно ударить себя за это. Мама - человек, который должен стоять на первом месте у каждого, потому что главные и самые значимые события каждого человека всеми неведомыми способами связаны с нашей мамой. Проблема в том, что присутствие мамы в моей жизни в последнее время сократилось до минимума, а я перестала ощущать с ней любую связь, которая как-никак связывала нас какое-то время. Не то, чтобы я была трудным подростком и отталкивала её своим поведением. Нет, вовсе нет. Я самая обычная девочка, в жизни которой присутствие мамы сводилось на нет с каждым днём больше. Мне неожиданно грустно прощаться со стенами больницы, как бы страшно это не звучало, но только здесь я обрела чувство защищенности и шаткого покоя, а теперь мне придётся вернуться в свою обыденную жизнь, где всё ещё господствует хаос. Нужно выстроить заново себя в себе. И я не уверенна, что у меня может это получиться, и некому мне помочь. Заветный лист выписки трясется в моих тонких пальцах, Игорь Иванович, так и не разобравшийся в родственных связях между мной и Новиковым, с облегчением избавляется от единственной и последней эмоционально нестабильной пациенткой, потому что нервы я успела измотать всем: и медсестрам, и врачам, и даже уборщице, которая усомнилась с стерильности моих тапочек. Все они, вероятно, устали от меня, и лишь последние несколько дней молоденькие медсёстры приняли меня за интересную личность, и диалог между нами наладился, поэтому я прощаюсь с ними как с родными людьми. Дорога до дома занимает немного времени, пробок на удивление всем нет, момент встречи с домом становится ближе, и мелкая дрожь находит мои конечности. Необъяснимое чувство нежелания идти домой накрывает меня впервые в жизни. Наша квартира встречает меня характерной тишиной и холодом светлых стен, в коридоре гуляет обожаемый мамой сквозняк, а самой мамы в коридоре нет. Дядя Паша ловит мои поникший взгляд и сразу понимает в чем дело, указывая на дверь их спальни, где по всей видимости она находилась. В какой-то момент я ловлю в своей голове мысль о том, что у меня нет особого желания идти туда и видеть маму: за эти три недели, что я провела в больнице, последние нити, связывающие нас, на моем конце разорвались, а интересоваться, что произошло со стороны мамы нет смысла. Она не приехала. За это время она не была у меня ни разу. Не звонила первой, не интересовалась элементарными мелочами, которые обычно волнуют матерей о детях, когда те в больнице. Не спрашивала, что назначил доктор, и, вероятно, даже не знала о моем диагнозе. Это было больно - осознавать, что твоей маме нет до тебя дела, а ты в её жизни объект не важный. Я не могу сказать, что она была плоха в роли родителя, нет: она дала мне неплохое воспитание, привила пару манер, я была сыта и одета. Но она не умела проявлять ласку и заботу, и не дала её мне. Но решительность, которая начинает потихоньку зарождаться во мне, берет вверх, и я стучу в дверь сразу, с размаху, не задумываясь. Надеюсь, весь мой пыл не растает, когда я увижу маму, как лёд перед пылающим огнем. Мама открывает дверь не сразу, будто долго соображая, кто же решил её потревожить, а когда дверь всё-таки открывается, и мы встречаемся взглядами, я замираю и затаиваю дыхание: настолько страшен своей неизвестностью этот момент. Её глаза сначала наполняются испугом, а потом я замечаю на губах короткую улыбку, которая сразу же меняется на привычный ей безразличный вид. Мама будто не удивлена, что я здесь, будто знала, что я приеду, хотя я через чур сильно в этом сомневаюсь. - Привет, Ириночка. Ириночка - кошмар моего детства. Всё что угодно: Ириска, Ирка, Ируня, Рина, но только не Ириночка. Мама называла меня так, когда хотела быть доброй ко мне, но не могла себе этого позволить, а я жуть как ненавидела эту формулировку моего имени, но терпела ради мамы. Ради своей мамы. - Здравствуй, мам. Сегодня я причина холода в нашем общении, сегодня я пытаюсь поставить в её неудобное положение. Сегодня я становлюсь ею и хочу, чтобы она стала мной. Я встаю в самом проходе, не давая маме возможности выйти, и она странно смотрит на меня, намереваясь сдвинуть меня с места. Она действительно не понимает, чего я от неё хочу? Мама смотрит на меня как на сумасшедшую, потому что ей не вдамек, что мне обидно из-за того, что у меня уже давно нет матери. - Что-то случилось? Пауза между намит затягивается, и я спиной чувствую, как напрягся дядя Паша позади меня. - Что-то случилось. У меня в голове зреет план моей речи, я чётко знаю, что буду говорить, но ничего этого не будет: мой телефон звенит так, что все вздрагивают. Черт. На дисплее всплывает имя Королёва, он не вовремя впервые. Мой разочарованны выдох дает всем повод разойтись по своим комнатам, в том числе и меня. Дверь закрывается под надоевшие гудки сотового. - Алло? - Привет, Ирка, - такой добрый и радостный голос, что мне становится ещё грустнее, - я собираюсь к тебе сегодня, может что-то… Нет, с этим нужно завязывать. - Ром, послушай, - перебивать не хорошо, я знаю, но другого способа сказать правду я не вижу. Дальше может быть только хуже, - я дома. Меня выписали. Он молчит, я молчу. Боюсь, что ему стало обидно от моих слов, потому что он так заботился обо мне всё это время, собирался навестить сегодня, а я даже не удосужилась поставить его в известность о своей выписки. И самое страшное, что мне не кажется мой поступок чем-то очень неправильным: я делала так, как считала нужным, а это бывает крайне редко. И не тогда, когда нужно. И не с теми людьми, которые этого заслуживают. - Мне навестить тебя? Королёв справляется с обидой слишком быстро и по мужки, даже странно как-то, что он не начал выговаривать мне всю неприятную правду, которую я заслужила в полной мере. Эти его геройские качества поначалу настораживали, потом немного напрягали, а со временем поняла, что он есть такое, настоящий в своих бескорыстных поступках, и перестала представлять его в каком либо другом амплуа. Ужасная - ужасная Ира. - Нет, не нужно, правда. Врачи велели пожить немного в покое, - я слышу короткий смешок на том конце провода, и напряжение постепенно спадает, - извини, если что, ладно? Он говорит мне о том, что я ни в коем случае не должна просить у него прощения, что я ни в чем не виновата. Рассказывает, как прошла его тренировка, и что он очень рад слышать о моем выздоровлении. Я почти плачу, когда понимаю, что он самый искренний человек из всех, кого я знаю, и мне блевать хочется от того, что я сама рублю прекрасные заросли правды и честности в его душе своим бесстыжим топором. Ещё несколько раз моего вранья в его сторону, и я сама себя сожру. Когда речь невольно заходит о Новикове, а она не могла не зайти о герое всея Руси, я вновь напрягаюсь, потому что ростки стыдливости, тогда, когда они вообще не к месту, шевелятся во мне, и я чувствую себя подавленной, ловко сворачивая эту тему. Мы разговариваем ещё несколько минут, Рома бросает мне несколько шуток, над которыми я даже смеюсь, а потом мы прощаемся, и я ещё час чувствую себя ужасной. Врать не в моих правилах, но когда дело доходит до Королева мне больше ничего не остаётся. Почему - не знаю. ---- Мне предстоит всё-таки пересдать экзамены, что несомненно вгоняет меня в небольшое замешательство: я надеялась, что про меня забудут. Но где-то на глубине сознания, где ещё таятся капли здравого смысла, я всё же понимала, что номер с болезнью не прокатит и мой больничный рано или поздно закончится. Дашка, которая умудрилась получить свою четверку радостно верещала о том, что мне ничего не стоит бояться, а учитывая мое положения, я смело могу рассчитывать на автомат. К сожалению, у меня нет привычки верить в таких случаях ни Даше, ни на преподавателей. Дома было хорошо. Хорошо настолько, что мне даже не хотелось никуда выходить. Мои идеальный мир оказался здесь, в нашей квартире, а дядя Паша полностью поддерживал настроение этого идеального состояния до нужного уровня, где не было конфликтов и негативных ситуаций. Он уравновешивал нас с мамой, и мы вообще не конфликтовали за эту неделю, пока я находилось постоянно дома. И мне это однозначно нравилось. Королёв звонил реже, ссылаясь на большую загрузку на сборах, и его отсутствие рядом мне тоже нравилось, так же как и чувствовать независимость от него и сохранять с ним связь одновременно. Это было странным ощущением, когда не желаешь терять человека из своей жизни за его идеальность, но и рядом терпеть не можешь по той же причине. Я много думала о том, что слишком задолжала перед ним, и о том, что на данный момент ничем отплатить ему не могу, поэтому мною было решено отложить эти мысли до лучших времен или до приезда Ромы как минимум. Сегодня был прекрасный день. Солнце светило в моё окно, заставляя чувствовать прелесть этой жизни. Мама в очередной раз устроила в квартире сквозняк, который приятно освежал всех вокруг, и мирная обстановка дома располагала. Дядя Паша уехал на работу, и мы остались с мамой дома вдвоем, по привычке разбежавшись по своим комнатам. Но спокойствию сегодня суждено прерваться, потому что кастрюля с супом летит из моих рук прямо на ковер, я прямо таки вижу, как в замедленной съемке, как всё содержимое одной волной оказывается на полу, и мама выскакивает из комнаты на ужасный грохот молниеносно. - Что у тебя опять стряслось? - я стою остолбенев, глядя на всё это безобразие, и молчу, - откуда у тебя руки растут? Это ведь новый ковёр! - Мам, ну, я не специально… Попытки оправдаться успехом не увенчались. - Вечно у тебя всё не специально. Стоп. Это сейчас всё происходит из-за какого-то супа и ковра? Она говорит и смотрит на меня с такой злостью, что мне становится страшно, я даже не узнаю её. Конфликт зрел между нами уже давно, но мы обе его оттягивали, а сейчас, когда она видит во мне врага, у меня больше ничего не остаётся, кроме как принять этот скандал. - Одно сплошное несчастье. Ты даже экзамены сдать не смогла. Не заметить едва ли прозрачного упрека в мою сторону и отсылки к болезни невозможно. Маму явно напрягает моя индивидуальность, а меня - её ничем не прикрытая злоба ко мне. Её слова летят в меня словно топоры, который оставляют сквозные дыры в сердце, и я физически ощущаю, как сжимается что-то в груди от щемящей обиды. Она ведь мама моя… неужели, так можно? Я сглатываю слёзный ком в горле и хочу говорить - говорить - говорить. Говорить ей, что она часто была несправедлива ко мне, что мне всегда не хватало её, что я - дочь лучше, чем она мать. - Почему ты не можешь быть как все нормальные матери? - совсем тихо, на грани измученного шепота. - Прости, а нормальные в твоем понимании - это какие же? Вопросом на вопрос, ожидаемо, мам. - Не приходила на утренники в садик, никогда меня не жалела, наверное, тоже потому, что я одно несчастье, да? Больше не слышу её, а слышу только себя и свою обиду: не могу больше молчать, хочу, чтобы она знала всё, что я чувствую. Это сейчас невероятно важно. - Я пахала как проклятая, пока твой отец… - Папа один меня в первый класс повёл! - в голове щёлкает рычаг, и я больше не буду себя контролировать. Это было негласно запретной темой для нас. Я не говорила об этом, мама не говорила об этом, потому что папы не стало давно, а у мамы было слишком много вопросов к нему. Для меня говорить о нём было больно, для неё необходимо, поэтому, избавив себя от неприятного трепета в душе, мы не притрагивались к этому, как к самому сокровенному. - Ну, конечно, папу ты ведь любила больше, - если она не перестанет говорить о нём в таком тоне, я не знаю что сделаю, но… - Я люблю, - именно в настоящем времени, - вас одинаково, но он всегда был рядом, он поддерживал меня и заботился, давал то, чего мне не хватало от тебя. Во мне теплится надежда, что изменив свой тон на более проницательный, я смогу вывести маму на новые чувства, и она поймет, как мне её не хватало. Я стараюсь говорить правду тихо, с небольшой грустью, показывая, что мне действительно её недоставало в детстве, и фигура матери в жизни девочки невероятно важна и необходима. Но мама будто меня не слышит, я даже пугаюсь злости, неожиданно появившейся в её глазах. И именно поэтому делаю шаг назад. - Он хотел ребенка и постоянно забывал, что я хотела встать на ноги. И что мы имели в итоге? - мама делает шаг ко мне, и голос её становится громче, - моё незаконченное образование, работу поломойки и неиссякаемую любовь отца к тебе. - Папа любил нас всех! - Папа любил, - мама едко повторяет мои слова, - и что? Чего я добилась в этой жизни кроме того, что провела всю молодость на работе? От её крика у меня лопнут барабанные перепонки, начнется истерика и паника: я впервые чувствую неприязнь к родной матери. Это чувство совершенно новое для меня, и я не знаю: плохо это или нет. Но я ничего не могу сделать с тем, что мне больше не хочется с ней разговаривать. - Он всегда старался и заботился о нас. - Я хотела хорошей жизни, а не пеленок и сосок в двадцать лет. Всю жизнь на вас положила, а взамен что? - она подходит ближе ко мне и смотрит прямо в глаза, когда я пытаюсь держать себя в руках, а потом в сердцах отходит, бросая короткую, но хлёсткую фразу, - лучше бы я вообще не рожала. Что? Мои глаза расширяются, сердце заходится, а текущая по венам кровь густеет. Я хочу переспросить, всё ли я расслышала верно, но сил не хватает, потому что дыхание перехватывает и слёзы застилают глаза. Во мне не остаётся воздуха, но я продолжаю смотреть на неё в упор, наблюдая, как в момент её лицо меняется, приобретая долю сожаления. Я не верю, что она на него способна Этот давно устоявшийся мир рушится в одну секунду, и я даже не успеваю ухватиться за его осколки: между нами теперь нет ни одной вещи, которая связывала бы нас. Я смотрю на нее, вижу, как в её глазах плещется негодование, а лицо - сплошное смятение, и не испытываю ни малейшего желания хоть как-то исправить ситуацию. Разница между нашими мирами слишком очевидна, чтобы закрывать глаза и делать вид, что мы хорошо знаем и понимаем друг друга. Мама пытается сделать шаг навстречу ко мне, не понимая, что это всё поздно. Из меня вырывается протяжный визг, больше смахивающий на истеричный вопль, и мне больше ничего не остаётся кроме как выбежать из комнаты, избежав маминых рук. Входная дверь нашей квартиры так и остаётся открытой, а крики мамы с просьбами остановиться проигнорированы. Я лечу по лестнице как ошалевшая, странным образом умудряясь не упасть, потому что пелена слёз перед глазами превращает множество ступенек в одну большую покатую гору. Оказавшись на улице меня по лицу хлещет поток холодного ветра, и только тогда я замечаю, что выбежала в одной лишь домашней одежде. Насрать. Я иду, куда плачущие глаза глядят. Сначала бегу из двора, чтобы никто не догнал, потом сбавляю шаг, и иду рыдая. Наступающий на пятки прохладный вечер сгущает краски неба, всё добавляет драмматичности моменту, мне остаётся только плакать в такт. В голове ничего не укладывается, первые несколько минут я вообще не верю, что всё это произошло со мной. Я задумываюсь о том, насколько важна фигура мамы в воспитании девочки, и насколько отсутствовала в моей жизни мама. Нет, она выполняла все свои функции отлично: я всегда была одета в чистую одежду, накормлена, напоена. Меня не обделяли в материальном плане, но иногда мне казалось, что о существовании общения духовного мама не подозревала. То есть, прийти ко мне и поговорить о чем-либо для неё было невозможным, даже несущественным. Я сейчас не могу ответить на вопрос: любит ли она меня или я просто случайная ошибка её жизни. Мне всегда не хватало её тепла и заботы, я постоянно была в поисках понимания и ласки, хотела, чтобы со мной говорили, слушали, знали моё мнение. Со временем, всё это взвалил на себя дядя Паша, который по непонятным причинам стал для меня самым родным. Это полная дикость, но я, кажется, люблю его одного. Невольно поднимаю глаза, когда маленький ребенок с криком пробегает мимо, и только сейчас я понимаю, что нахожусь в том самом парке. О, нет. Пожалуйста, унесите меня отсюда. Холод пробирает до костей, я ищу глазами выход, чтобы, не дай Бог, не набрести на ту лавочку, где закончилась моя старая и началась новая жизнь. Где я потеряла уверенность в завтрашнем дне. Где началась вся эта херня. - Потерпевшая? Что? Да это невозможно. Он, наверное, будет всегда ассоциироваться у меня в голове с проблемами, потому что появляется в моей жизни исключительно тогда, когда я словно в дерьмо опущена. Сергей стоит в нескольких метрах от меня, в спортивной форме и шапочке на больной голове. И невольную короткую улыбку вызывает мысль о том, что шапочка - это защита от продувания головы, а не очередная вещь экипировки. Вероятно, он бегает здесь. В душе разгорается слабый огонёк спокойствия, ничем не похожее на то, что нашло на меня в больнице - рядом с Новиковым было спокойно и безопасно во всех смыслах. Я стою перед ним в ужасном виде: домашняя помятая футболка, безразмерные джинсы, растрепанные волосы, и самое главное - заплаканные, округлившиеся в ужасе глаза, без которых он, наверное, меня бы не узнал. Я умею преподать себя в выгодном свете, не скрою. Чёрт, в этом городе десятки парков, почему бы ему не учинить свою пробежку в каком-нибудь другом? - Что опять у тебя случилось? - это был, однозначно, упрёк. Новиков подходит ко мне ближе, я пытаюсь встать к нему боком, чтобы не выдать слёз, но он сегодня слишком прозорлив, и улавливает то, чего не заметить просто невозможно, потому что эти опухшие глаза видно за километр. - Давай я сейчас просто успокоюсь и мы разойдемся? "Чтобы я больше не создала тебе проблем" мысленно добавляю я. - Чтобы Рома потом тебе еду в больницу таскал, нет уж, - мой сдавленный вздох возмущения не остается без внимания, и прежде беззаботный настрой Сергея сменяется на более серьёзный, - ладно, говори. Он, судя по всему, всё ещё не понимает, что я не собираюсь ничего ему рассказывать и говорить в принципе я с ним не собираюсь. Ему досталось от меня слишком много, и я не хочу быть навязчивой со своими проблемами, коих у меня не мало. Заправляю обеими руками пряди волос за уши, выдыхая ком, застоявшийся в горле, и хочу высказать ему все свои умозаключения, но он берёт меня за локоть, пододвигает ближе к себе, не обращая внимания на мой потерянный, а больше растерявшийся взгляд. Мне не хватит сил противостоять ему ни физически, ни морально. Он превосходствует над мной, это очевидно. Глаза Новикова находят мои, и я ловлю себя на мысли, что посторонний шум отключается где-то в моей голове, и кроме шума, словно биение сердца на аппарате УЗИ, ничего нет. Чёртов гипнотизер. - Я серьёзно, - ещё немного и он перейдёт на шёпот, который набатом будет биться в моих ушах - слишком хорошо его слышу, - я всё равно узнаю. Это звучит несколько угрожающе, и я напуганно смотрю на него пару секунд, пока хватка его ладони не становится слабее, а потом плавно перемещается на моё плечо. Прямо сейчас я могу почувствовать, как дрожит моё тело, потому что он чуть сжимает ладонь на моем предплечье, чтобы я перестала трястись и могла спокойно говорить с ним. Его взгляд теплеет, и именно в этот момент идея рассказать ему всё как на духу уже не кажется мне такой странной. Он кажется мне "своим", и я хочу разделить с ним все свои переживания. - Из дома ушла, - сурово выдаю я, и разворачиваюсь в другую сторону: хочу пройтись и выпустить все дурные мысли на ветер. А потом, спустя несколько секунд, он догонит меня и начнет удивительно лёгкий для меня разговор с минимум расспросов и максимум доверия. Я не могу объяснить то, что он вдруг стал меня слушать, не знаю, почему начала рассказывать ему всё, но чувство близкого человека рядом не покидало ни на секунду, и я перестала думать о нём как о постороннем спустя пару минут нашего разговора. Сергей неторопливо шел рядом, пока я пыталась коротко рассказать об отношениях с мамой, её отношения к моему отцу и отчиму. Он слушал и молчал, давая мне проговорить вслух всю желчь, что сидела во мне долгое время. - Куда собираешься идти? Он так легко спрашивает меня об этом, наверняка зная, что я понятия не имею. Это вообще было спонтанным и абсолютно мне несвойственным решением: ни с того ни с сего уйти из дома. Я тяжело вздыхаю, опуская голову вниз, будто это придаст мне сил. - Не знаю. - Ну, а подруга твоя, как там её зовут? Даша вроде. Упоминание о Колиниченко встревает между нами совершенно не вовремя, будто возвращая нас в тот вечер, где у меня был страх, а у него неприязнь ко мне. Я сейчас должна как-то объяснить своё нежелание идти к подруге и не соврать. - Дашка сейчас с парнем живёт, - и я правда не вру, - поэтому я там - третий лишний. Новиков замолкает, и я делаю тоже самое, потому что сил нет говорить. Хочу просто укрыться одеялом и лежать там до тех пор, пока все слёзы на душе не высохнут и обиды пройдут, а это достаточно долго. Мне физически тяжело находится в этом конфликте, я его не вывожу. Но чёртова неожиданно восторжествовавшая во мне гордость не даёт покоя. - Пойдём ко мне? Как гром среди ясного синего неба. Я останавливаюсь и пугаюсь, смотрю на него напряженно. Кажется, сейчас в глазах сосуды лопнут. Он серьёзно предлагает переночевать у него? Мне? С ним? Это слишком странный и ничем не объяснимый акт вежливости с его стороны по отношению к малознакомой ему девушке, и я сейчас не хочу даже думать о том, что могу значит для него немного больше, чем просто девушка с улицы. В постепенно набирающих силу сумерках я едва нахожу его глаза, которыми он смотрит на меня в упор, и в которых я пытаюсь найти хоть малейший намек на живущего в нём маньяка. Он сначала также подозрительно смотрит на меня, а потом начинает тупо смеяться в голос, и страх во мне меняется на смятение. - Расслабься, я ничего такого не имел ввиду, - едва ощутимым движением руки он разворачивает меня, аккуратно поддерживая меня за лопатки, и ведет по тротуару дальше, - или ты меня боишься? - Да, странный такой в последнее время, - я пытаюсь исправить своё положение и не выглядеть в его глазах полной дурой, иначе он ещё подумает, что я только и думаю о том, в какой из подворотен он начнет меня насиловать, - спасибо, конечно, за приглашение, но это вряд-ли будет удобно. - Я снимаю комнату, если не брезгуешь, то милости прошу. Как ему ещё отказать? И вообще, нужно ли это? Меня смущает единственная вещь: я сейчас собираюсь пойти к малознакомому парню ночевать. Это же вообще абсурд. Но просто он сейчас такой отзывчивый и добрый ко мне, хочет мне помочь, а я не хочу отказываться, и насрать, что это может оказаться полным провалом - хуже уже быть не может. - Почему я должна брезговать? - это меня действительно очень волнует, потому что я никогда не была девочкой из высшего общества. - Ты сейчас из трёшки в центре собираешься переехать в коммуналку неизвестно где, соображаешь? - Стой, - я резко останавливаюсь, притормаживая и его тоже, и смотрю предельно серьёзно, - у тебя шоколад дома есть? Сергей смеётся, впервые из-за меня, так по-доброму, что и мне становится чуть легче на душе. Да, я пойду к нему ночевать, даже побегу, если будет нужно. Именно сейчас, я уверена в нем и в том, что знаю этого человека слишком хорошо, а остальное не имеет значения: я слишком устала и хочу спать. Он разворачивается, и мы медленно бредём сквозь парк к выходу, пока я посмеиваюсь сквозь высыхающие слёзы над его серой шапкой.