Эклектика

Сентябрь в Питере почти не хранит тепла прошедшего лета и пахнет полноправной осенью. А холодно практически по-октябрьски. Фара ежится, выше подтягивает язычок молнии и продолжает брести по набережной. Сейчас пять утра, сонные дворники только начинают выползать из своих каптерок, вооруженные метлами и совками. Улицы пустынны, погружены в дремотную утреннюю негу. Уже видны бронзовые кони Аничкова моста; над водной гладью, переливающейся от стального в болотный цвет, клубятся рваные волокна тумана. Глеб лениво следит за тем, как белесые полосы сливаются в полотно и снова разрываются гуляющим ветерком. Он не боится натолкнуться на прохожих, бредет себе неспешно по пустынному тротуару без цели. Да и куда ему спешить в неродном, малознакомом городе, сбежавшему с затихающей под утро тусовки? Там стало душно, скучно и неуютно. На каменных бордюрных плитах, подложив под задницу сумку-почтальонку, сидит девушка. Невзрачная, одетая в темное, в обычное время он бы её не заметил. Но на улицах все еще пустовато, нет пробок, и автомобильный шум слаб. Голубин смотрит на одинокую фигурку, его ноги устали, кажется, он стер в ноль подошвы обувки. Он плюхается на камень неподалеку от девушки, выпотрашивает карманы, с облегчением находя среди барахла, по обыкновению таскаемого с собой, сигареты и зажигалку. Закуривает медленно, словно в запасе у него вечность. Нет, две. Соседка по бордюру молчит, сидя на расстоянии в вытянутую руку, карябает что-то в блокноте, поглядывая на мост, на воду или, может, сквозь них. Где-то неподалеку, наверное, во дворах запела встревоженную арию сигнализация. Девушка повернула голову на звук, и сквозняк, почти разогнавший туман над водой, зарылся прохладными пальцами в кудри цвета бронзовых боков скакунов, замерших на мосту. «Не такая уж она неказистая», — подумал Глеб так же лениво, как отщелкнул бычок в сторону. Длинные пальцы, сжимающие черную гелевую ручку, музыкальны. Бледность лица с резковатыми чертами аристократичные какие-то. В осанке строгость, не заметная сразу. — Тоже любишь это место? — спрашивает она, не отрывая взгляда от исписанной бумаги. — Нет, — честно отвечает он, — оно мне абсолютно безразлично. — Понятное дело, — усмехается она, заправляя за ухо волосы каким-то чертовски его движением. — Зачем тогда сидишь тут в такую рань? Она косится серым глазом в его сторону, усмехаясь неожиданно остро. — У меня встречный вопрос, — парирует Фара. Он ждет, что девчонка начнет препираться, возможно, даже кокетничать, играя с ним, но она просто отвечает: — Я не люблю суету и люблю это место. Голубин фыркает, но честностью отвечают на честность. Особенно в сентябрьское утро, особенно в Питере у моста. — А я пересуетился, похоже, — глухо посмеиваясь, говорит он. Девушка понятливо качает головой, улыбается сама своим мыслям. От канала тянет сладковатым душком заболоченной воды, прибавляется народу, время подходит к шести. По стеклам окон верхних этажей пляшут бледные и слабые блики. Солнечные зайчики, осенние, замерзающие. — Что пишешь? — интересуется он, будто между прочим, так, чтобы не сидеть посреди просыпающегося города в молчании. Она поворачивает блокнот, исписанный и текстом в столбик, и нотными строчками. С расстояния не разобрать слов, накиданных торопливым почерком, и поэтому он предполагает: — Песня? Девушка трет кончиком ручки висок, задумчиво подбирая определение. — Скорее, романс. Что-то в этом духе, — рассеяно характеризует она, взмахивая рукой с блокнотом. Желтлявые листья, зажатые большим пальцем, трепещут самыми уголками, перебираемые ветром. — Значит, ты музыкант, — заключает Голубин, поигрывая зажигалкой, прокручивая её меж пальцев. — Значит, музыкант. Учусь в консерватории, — кратко сообщает она. — А ты? — Тоже связан с музыкой, — туманно бросает Фара, не зная, может ли он именоваться музыкантом. «Вряд ли, скорее, исполнителем», — думает он, потирая подбородок в раздумьях. — Я знаю, кто такой Фараон, — смешливо замечает она. Глеб вздергивает голову, сталкиваясь с ней взглядами. В лисьих прищуренных глазах, в самых радужках серебрятся искорки веселья. — А я-то считал, что те, кто учится в консерватории и сидит за роялем, не слушает таких, как я, — острит он, не в силах промолчать. Девчонка смеется, легко и мягко. — Теперь ты знаешь, что это не так. И на твоем месте я бы взяла пару уроков вокала. — Сама преподашь? — огрызается Глеб, впрочем, совсем беззлобно, с улыбкой в голосе. — Зачем же? Учителей предостаточно. — Я не знаю ни одного. Говорить с ней просто, по ощущениям — знакомы уже давно. Плавное течение беседы укачивает, ведет за собой, как в полусне. — Как тебя звать? — Тамара. Фара вскидывает в удивлении брови. Редкое имя. — Знаю-знаю, — усмехается она, — оно мне не подходит. Голубин демократично отмалчивается, с интересом косясь на неё. — Тамара — это такая бабища, с косой цвета смоли толщиной в мою руку. С черными глазами и усиками над красными губами, — со смехом перечисляет она, — но корабль уродился не в свое имя. Глеб продолжает помалкивать. Что ему вклиниваться в веселую тираду? Пусть рассказывает, переливы её мелодичного голоса приятны для истерзанного басами вечеринки слуха. Сонливость подтачивает усталый разум, но не спешит убраться восвояси, оставив Тамару у Аничкова моста. Он слушает, порой говорит сам, смотрит в её открытое лицо, не напрягаясь и не мельтеша. В городе стремительно светлеет, появляются спешащие на работы люди, и ни намека на туман под темной густой водой. Они бредут вдоль, жонглируя фразами и отдельными словами. Шумят над головами не тронутые рыжизной листья, подсохшие по краям еще летом. Кажется, так идти можно едва ли не вечность. Нет, две.