slowly

Серафина устало потирает переносицу, сильнее укутываясь в халат и легким взмахом кисти зажигая парящую чуть выше головы свечу, заставляя ее лететь перед собой, освещая путь вместо оставленной в спальне палочки. Губ женщины касается усмешка: президент МАКУСА, на чью жизнь не раз покушались маги и некоторые волшебные существа, в такое опасное время, когда Грин-де-Вальд спокойно разгуливает на свободе, не соблюдает элементарных правил для пущей безопасности — носить повсюду и всегда свою волшебную палочку и не расставаться с ней без крайней нужды. Впрочем, некоторые события показали, что Геллерт слишком хорош в бою, поэтому окажись он сейчас на кухне, Пиквери вряд ли бы смогла справиться с ним, имея даже небольшой отряд лучших авроров. Но никакого темного мага в столовой не оказалось — все та же обстановка и идеальный порядок во всем, включая такие незначительные детали, как особые места для чайных ложечек; не дай Мерлин хоть чему-то быть не на своем месте — внутренний покой хозяйки тотчас же будет нарушен. Серафина отправляет свечу к таким же восковым сородичам под потолком, чтобы через пару мгновений наслаждаться приятным, не слишком ярким после сна, приглушенным светом. Плавное движение правой руки — и чайник начинает сам заваривать ароматный жасминовый чай и разливать его по белоснежным чашкам. Волшебница, ожидая свой напиток, запрыгивает на подоконник, словно забывая о том, что уже не ребенок и так сидеть взрослой женщине не пристало. Но она лишь упрямо поджимает губы и, прислонившись лбом к холодному окну, наблюдает за ночным небом. Чашка почти было собирается запрыгнуть в руки женщины, но та быстрым знаком отдает приказ оставаться на месте, взамен притягивая к себе пачку с сигаретами магглов*; темно-зеленая небольшая упаковка с красным кружком посередине и привлекающей внимание надписью "Lucky strike", ниже названия изящными буквами выведено что-то о том, что сигареты помогают поддержать стройную фигуру. Серафина наугад достает сигарету, все той же беспалочковой магией зажигая нужный конец и лишь сейчас замечая, как сильно дрожат руки. Стараясь забыть о том, что вытянуло ее из теплой постели среди ночи, глубоко затягивается, ненадолго удерживая дым внутри, а после резко выдыхает, когда столь болезненные картинки все же вспыхивают перед глазами. Пиквери зажмуривается, ближе прижимаясь к холодному стеклу, словно надеясь, что оно может забрать весь негатив и рассеять его в ночи; но этого не происходит, а воспоминания тупой болью отдаются в висках. Женщина пытается расслабиться, вновь затягиваясь, а после выбрасывая недокуренную сигарету в подлетевшую пепельницу — прятаться от кошмара в табачном дыму более не имеет смысла. И она лишь прижимает стройные, но худые ноги поближе к груди, обнимая их и вспоминая недавний сон. Ее опять преследовали воспоминания. В какие-то из моментов, когда Пиквери была полностью погружена в работу и расследования международной опасности, она настолько уставала, что просто проваливалась черную бездну на несколько часов, не до конца осознавая, то ли она спит, то ли дремлет. Но главные проблемы решены, остальное лежит на плечах лучших авроров и любой другой президент порадовался более спокойному ритму жизни и возможности не отдавать себя полностью в дела, но не Серафина. Разум, получив отдых, вместо благодарности в виде приятных сновидений, припоминал то, что происходило много лет назад, переделывая еще в больший кошмар, чем это есть на самом деле. И редкую ночь она могла хоть немного поспать, не вскакивая среди ночи в слезах и криках. И теперь кошмары вновь возвращаются, словно насмехаясь: "Ты нас не забыла, милая?". Серафина не забыла. А от того лишь сильнее обнимает себя длинными руками, утыкаясь красивым лицом в колени, выравнивая дыхание. Она помнит все. То, как больно жжет пощечина от элегантной руки матери; то, как болит тело после ударов очарованным заклинанием ремня; то, как приходится терпеть явные насмешки со стороны семьи и не находить сочувствия ни в чем, от чего характер закаляется, словно сталь, делая из хрупкой девочки рано повзрослевшую девушку, в чьем взгляде нельзя больше разглядеть слез и мольбы — только холод и отстраненность. Она прекрасно помнит тот день, из-за которого все пошло наперекосяк; конечно, ему предшествовали и другие ситуации, но именно после маленького проступка и признания все изменилось. Подруга Серафины была из не богатой, но родовитой семьи волшебников, посему Элиза и ее родители были нередкими гостями в особняке Пиквери. Девочки на самом деле сдружились: они вместе ловили светлячков летним вечером, вместе купались в озере, пока родители не видели, делились тайнами и просто наслаждались обществом друг друга так сильно, как это возможно в девять лет. Но маленькой Серафине отчего-то хотелось быть не просто другом для Элизы — уже умевшая читать девочка взахлеб зачитывалась сказками о принцессах и рыцарях, и ей казалось, что утонченная белокурая Элиза как нельзя кстати подходит на роль принцессы, а она, храбрая Серафина, с радостью защитила бы ее от любой неприятности, в награду желая лишь поцелуя, как и в конце каждой истории. И почему-то не казалось странным, что ей нравится не мальчик; маленькая Серафина считала, что прекраснее Элизы никого на свете нет и любить кого-то другого было бы преступлением. Поэтому однажды сидя под раскидистым дубом вместе со своею принцессой, Пиквери потянулась вперед к подруге и поцеловала ее; хотя поцелуем это назвать трудно- она только прикоснулась губами к другим и тут же отпрянула, чтобы после с задорной улыбкой промолвить: — Я люблю тебя! Элиза же, не ожидая таких действий от подруги, испугалась и убежала в дом, где быстро рассказала о случившемся родителям и чете Пиквери. Остальное Серафина помнит смутно: вот ее зовут домой, интересуются, почему она так поступила, и на простое "Но ведь я люблю ее!" миссис Пиквери неожиданно разражается смехом и прерывает детский лепет ударом по лицу; вот уже проходит несколько недель после случившегося, а она, свернувшись калачиком на широком кровати, плачет, не понимая, за что ее так ругают и бьют: в книжках любовь возносили, так неужели все, что там написано — ложь? Серафина до последнего не отрицает своих слов — упрямо повторяет, что любит Элизу, вновь и вновь получая наказания. Уже девушкой она узнает, что у магглов с такими, как она обращаются еще более жестоко: не просто наказывают и устраивают порки, но и отправляют в сумасшедшие дома на "лечение" или мучают током. С тех пор Серафина научилась не показывать своих чувств и вести себя "как и полагается каждой леди", но несмотря ни на что, к мужскому полу она продолжает быть равнодушной, хотя и делала вид заинтересованности при родителях. И даже по ночам, уже вдалеке от семьи и будучи взрослой женщиной, она не может найти спасение: потаенные страхи, преследуемые при свете дня превращаются в скользкие кошмары во тьме, не давая свободно вздохнуть. Воспоминания окрашиваются более неприятными подробностями, услужливо показывая другие возможные исходы. Поглощенная мыслями, женщина не замечает тихих шагов позади; вздрагивает, когда чья-то голова утыкается в шею, а чужие руки пытаются обнять за талию. Серафина расслабляется — только от одного человека пахнет чернилами, магией и выпечкой одновременно. — Мадам президент, я, конечно, все понимаю, но не в три часа же ночи любоваться видами за окном, через пару часов на работу. Этот сонный, слегка раздраженный голос действует лучше всякого успокоительного, а его обладательница умудряется одним своим присутствием отгонять все неприятное, даруя долгожданный покой. — Мисс Гольдштейн, напомните, с каких это пор обычному аврору дозволено указывать президенту МАКУСА, что ему делать? Серафина усмехается, отнимая голову от колен и слегка оборачиваясь, чтобы иметь возможность разглядеть стоящую сзади девушку. У Тины невероятно усталое и помятое лицо; мягкие волосы растрепанны и теперь более не лежат аккуратными волнами; глаза прикрыты и губы слегка причмокивают, как будто девушка все еще спит. — Ну да, а теперь мы еще и указываем жалкому аврору его место. Удивительно, какой ты иногда невыносимой можешь быть, Серафина. Вы с Грейвзом точно не родственники? — Она все же открывает глаза и натыкается на внимательный взгляд в нескольких сантиметрах от ее собственного лица; хмурится, замечая еле уловимую печаль на дне темно-карих глаз. — Все в порядке? — Нет, — честно отвечает Пиквери, вновь смотря в окно; поднимать неприятную тему не хочется, но от упрямой Порпентины невозможно что-то скрыть, а ложь она чует за версту, — я чертовски не в порядке. Чувствует, как длинные пальцы ласково оглаживают шею, рисуя какие-то непонятные узоры; спустя мгновение прикосновения пропадают, а Тина оказывается сидящей на оставшемся пустым месте на подоконнике. Слабый лунный свет очерчивает тонкую, но отнюдь не хрупкую фигуру аврора в шелковом халате, длинную, изящную шею и нежный профиль. Руками Тина опирается в края подоконника, ноги свисают на пол и, словно ребенок, она теперь слегка покачивает ими, задумчиво осматривая что-то впереди. — Это кошмары, — прерывает затянувшеюся тишину Серафина, не переставая любоваться так редко молчащей девушкой, — точнее, воспоминания, которые перерастают в кошмары. Они часто преследуют меня, я уже привыкла. Тина по-прежнему смотрит в сторону, грустно улыбается и тихо, почти что неслышно произносит: — Привыкла. Привыкнуть можно к порядку, к отсутствию завтрака, к храпу по ночам или вечным выговорам. Но не к кошмарам. — Гольдштейн переводит взгляд блестящих глаз на собеседницу, наклонив голову в бок, изучая. — С кошмарами нужно сражаться, а не привыкать. Серафина фыркает. — Думаешь, я не сражалась? Думаешь, не пыталась? Я просто, черт возьми, устала! — Поэтому сдалась? — Не отстает девушка, хитро прищурив глаза. — Да, сдалась! — раздраженно произносит Пиквери, скрещивая руки на груди. — Но тебе этого не понять. Не понять, каково это — просыпаться и осознавать, что все, что тебе снилось — не сон, это было и, возможно, еще будет. Тебе не понять... — Прикусывает губу, вновь начиная дрожать, то ли от холода, то ли от резких слов. — Как самовлюбленно, — замечает Порпентина, спрыгивая с подоконника и направляясь к давно ожидавшему чаю; благо, под действием магии напиток все еще оставался горячим и ароматным, — не думай, что ты единственная просыпаешься среди ночи в слезах. Протягивает чашку удивленной женщине, тепло улыбаясь. Пиквери протягивает дрожащие руки, на миг прикасаясь к нежным ладоням Тины, забирает напиток, придерживая его за ручку. Гольдштейн берет вторую чашку, но в противоположность президенту, удерживает обеими руками, пальцами греясь об приятное тепло. Продолжая стоять, медленно отпивает, задумчиво покусывая губу. — Тебе тоже снятся кошмары? Тина поднимает голову, отстранено смотря, словно не понимая, о чем идет разговор, а после широко улыбается, кивнув головой. — Да. Точнее, нет. Точнее, мне они снились. Раньше. Я научилась их контролировать. Ну, мне помогли. Она рассеянно постукивает кончиками пальцев по чашке. — Мне снились родители. Когда они были уже при смерти. Они болели драконьей оспой, а в старшем возрасте, как известно, от нее трудно излечиться, хотя лекари убеждали нас в обратном — мол, они скоро на ноги встанут, не волнуйтесь. Иногда им и вправду становилось легче, — Тина передергивает плечами, углубляясь в воспоминания, — а потом резко хуже. Их тела, в особенности лица и руки были покрыты фиолетово-зеленой сыпью, близко подходить к родителям было невозможно — когда они чихали, из носа вылетали искры. Наверное, это было очень больно, потому что они всегда сильно зажмуривались и просили лекарей увести детей подальше. — Девушка отпивает чай, невидяще смотря перед собой. — А потом они умерли. Ни я, ни Куинни не успели с ними попрощаться. Нам даже не позволили подойти к уже мертвым телам. Она наконец осмысленно смотрит на Серафину, поджав губы. Пиквери, все это время не сводящая глаз с говорящей, едва выдыхает: в вечно смеющихся глазах отражена давняя боль, как видимо, никогда не покидавшая тело и разум. — И мне снилось, — голос дрожит, но сама девушка стоит твердо и упрямо продолжает, — снилось, как они умирают. В одиночестве, мучаясь от болей. Иногда в таких снах появлялась и Куинни и в самых худших кошмарах она умирала вместе с ними, оставляя меня одну. — Маленькой ладонью вытирает скатившуюся слезу. — Я не знала, что делать, я боялась потерять еще и ее. Боялась остаться без единственного родного человека. Тина ставит пустую чашку на стол и подходит к подоконнику, облокачиваясь и упираясь в него руками, но продолжая стоять. — А потом я решила, что с меня хватит. Что я устала просыпаться с бешено колотящимся сердцем, устала видеть несчастное лицо Куинни — даже малышкой она прекрасно читала мысли, ощущала малейшие перемены настроения. И я решила измениться, хотя бы не ради себя, а ради нее. Я отпустила прошлое. Отпустила родителей, наконец осознав, что их не вернуть, а о младшей сестре некому будет заботиться, если еще и я уйду. В первое время было трудно, а потом мой разум, видимо, решил, что я достаточно настрадалась, и перестал мучить. Кошмары иногда возвращались, но я не позволяла им брать вверх. Тина переводит взгляд на Серафину. Лунный свет выгодно смотрится в платиновых волосах, не закрытых привычным тюрбаном, а карие глаза кажутся темнее обычного. Протянув руку, касается кисти женщины, медленно переплетая свои пальцы с чужими. Пиквери нежно проводит большим пальцем по ладони девушки. — Мне было, для кого сражаться. А тебе? — По-лисьи улыбнувшись, произносит аврор. Серафина не удерживается и притягивает девушку для поцелуя. Сегодня она впервые не боится заснуть.