Сокруши тьму

Какими бы простыми не казались вещи, Катанозо всегда хотелось взглянуть на них немного с другой стороны. – Идиот, – Матильда Вестфальская вздохнула, выверенным движением руки поправляя фартук. – Идиот и неудачник. – и, кстати, это была голая констатация факта, никаких оскорблений и унижений, только правда и ничего кроме. – ну и на кой ты прикинулся одержимым и все цветы с окон посбивал в школе экзорцистов? – Хотел сказать ректору в лицо все, что о нем думаю, – хмуро отозвался Катанозо, вытянув ноги вдоль потёртых половиц и увлечённо разглядывая носки ботинок. – А напился ты при этом зачем? – всплеснула руками Матильда. – На трезвую голову такого не удумаешь, – тут оживился уже Лучиано, выговаривая фразу с такой удивленной и одновременно раздражённой интонацией, как будто отвечал на самый глупый вопрос, который только можно было задать. – Ты же знаешь, что с твоей биографией устроить тебя куда-то – огромная проблема. Просила же сидеть тихо, – Вестфальская святая раздражённо цокнула языком и снова схватилась за тряпку, возобновляя прерванное протирание стаканов в старинном серванте. – Теперь точно в шею погонят. Ну ничего, в Лимбе тоже люди живут. Ты шустрый, не пропадёшь. Да, мрачновато, климат никудышний, и экология хромает на обе, и тем не менее, там живут. И некоторые даже живут неплохо. Но Лимб – это все-таки Ад, и пусть только первый круг, но после этого Лучиано не пустят больше никогда и никуда. Ни в Ватикан, ни уж тем более в Рай. Дверь скрипнула, глухо царапнула по полу, и в проёме мелькнула монашеская роба. Вестфальская чуть кивнула и вышла в коридор торопливым шагом, а Катанозо с протяжным вздохом уставился на захлопнувшуюся вслед за ней дверь. И Матильда дело говорит, совершенную правду, следовало сидеть тихо. На прижизненном счёту у Лучиано водились такие огрехи, за которые не прощают, но искреннее раскаяние сыграло роль, ему-таки дали шанс, сказали, что если в Ватикане все получится, его возможно даже пустят в предместья Рая. Не получится - отправят в Лимб. «Идиот и неудачник», – говорит Матильда, и эти два слова, пожалуй, описывают Катанозо лучше всего. С самого первого дня в Ватикане у него не заладилось от слова «совсем». А когда его в пятый раз переводили на новое место – устраивали завхозом в ту самую школу экзорцизма – то совершенно не двусмысленно дали понять, что эта попытка будет последней. – Собирайся, – в комнату вихрем вернулась Вестфальская, вырывая Катанозо из пучины самокопаний и саможалений. – Живо давай, прямо сейчас освободилось одно место. Но смотри, работёнка не сахарная, предыдущий, вон, и трёх месяцев не продержался. – Так а что делать-то надо? Мати-и-ильда! – Катанозо подхватился с низенького дивана, едва поспевая за своей спасительницей. – Ризницу святого Петра знаешь? Нужно присмотреть за восточной частью, она пустует. Ну там листья подметать по внутреннем дворе, сметать паутину время от времени, плесень отдраить. – И что же в этом страшного? – Лучиано вслед за Матильдой скользнул в свою комнату и стал с преувеличенным интересом заглядывать к ней за плечо, наблюдая, как из шкафа спешно выгребают его немногочисленные пожитки. – Ну, есть одна условность. Там живёт этот нелюдимый апостол, так что атмосферка та ещё. Никто долго не выдерживает, да ещё не каждый целым уходит. Смотри, пожалеешь ещё, что в Лимб не захотел. – Что ж с ним не так? – старясь не уронить поношенные шмотки и себя с ними заодно, Луче пошлёпал по скопившейся в руках стопке, приминая. Матильда хлопнула дверцей шкафа и посмотрела на Катанозо до безобразия прямо, парой абсолютно голубых проницательных глаз: – Он, мягко говоря... не подарок. *** Катанозо представлял себе Варфоломея... не так. Все фрески и иконы единогласно малевали его степенным бородатым старцем со строгим взором – не хрупким пятнадцатилетним мальчиком, бледным от постоянной сырости. Впрочем, бледность – это последнее, что удивляло, в таких условиях. Его комнатушка больше напоминала скит или келью какую-нибудь, с плесенью по углам и одним единственным оконцем под самым потолком. Стены каменные, веками не видящие солнца, даже без штукатурки, и никакой мебели, только у дальней стены был натянут блёклый тканевый гамак неясного цвета. В первые дни Катанозо честно драил полы, сметал пыль и заливал каменные плиты моющими средствами до отказа в меру своих умений. Вставал в пять, ложился к часу – на чистом энтузиазме. Но это не помогало, он с каждым днём все отчетливее замечал, как сильно крайнее безлюдье и тяжелая атмосфера мрака давят на нервы. Затхлые запахи плесени и сырого камня въелись, казалось, в сам воздух и не выветривались. Бессонница, неприятные липкие мурашки вдоль позвоночника и постоянное чувство нехорошей тревоги шли в комплекте. Или Варфоломей поселился в восточном крыле, потому что там было пустынно, или эту часть ризницы специально обходили стороной, потому что Варфоломей там жил, Катанозо не знал. Знал только, что тот был известен непростым характером, и уже имел возможность познакомится с ним сам. Варфоломей на приветствия не отвечал, он, по правде говоря, не отвечал вообще ни на что вообще. Иногда уходил куда-то, часто возвращался в крови, скорее всего, не в своей. И лицо у него почти всегда было такое, как будто он уже проклял тебя и всех твоих потомков. – Держись, Катанозо, – невесело усмехалась Вестфальская, – я переведу тебя на новую должность, как только место появится. – Я уверен, что с ним можно бы и сладить, – Лучиано привычно вытягивал ноги вдоль потёртых половиц в тот редкий момент, когда ему удавалось-таки слинять со своей работы. – Если по-доброму... Эх, была бы альтернатива, но туда ж никто не заглядывает! Только этот... Варфоломей. В обязанности Катанозо вообще не входит за ним следить. Луче бесцеремонно врывается чужую затхлую келью и также бесцеремонно распахивает форточку под самым потолком настежь, впуская внутрь свежий воздух и звуки ветра. – От сырости будут болеть суставы, – объясняет он привставшему хозяину комнаты. – Кстати, сегодня на пьяцца ди фонтана очуменные каштаны продают. Принести? Апостол поводит худым плечом. – Вон. – Что? – Вон пошёл. Лучиано выпрямляется так, будто проглотил кол. Он уже и без того слишком много вытерпел в этом Ватикане, чтобы просто так сдаваться без боя. Достаточно просто иметь рабочее место, чтоб не прогнали в Лимб. «Я уйду отсюда, едва появится другая вакансия, хоть какая-нибудь», – обещает сам себе Катанозо. Как только – так сразу. *** Больше всего Катанозо не даёт покоя запах, запах в самой келье и под дверью, и даже в коридоре напротив. Тяжёлый, как будто металлический. Стоило вдохнуть его один раз, как он неотступно преследовал весь оставшийся день. Ещё немного времени проходит, прежде чем Лучиано понимает, что это запах крови на самом деле. Варфоломей постоянно кутается в какие-то тряпки, медленно ходит, очень тихо говорит и глубоко дышит. Катанозо мало-помалу, но все-таки начинает всё понимать. Чтобы освежить память, он остервенело перечитывает предания, апокрифы и даже Евангелия, которые, как ему казалось, он и без того знал наизусть. Катанозо читает долго и внимательно, а потом идёт на Мытарства. Обычно появляться здесь он избегает всеми правдами и неправдами – воспоминания, неприятные до крайности, сразу начинают душить удавкой. Мытарства внешне выглядят как базар, да это на самом деле и есть базар, но ещё – ещё это площадка борьбы за человеческие души. И когда Лучиано попал сюда в первый раз, ему припомнили всё хорошее и плохое, а потом чуть было не скинули в Ад. Говорят, после смерти душа человека застывает в самом важном возрасте. Катанозо застыл в свои двадцать пять. В день когда он первый раз убил. Не случайно, не на эмоциях. Убил нагулянного где-то по мерзостной случайности ребёнка своей возлюбленной, чтобы сохранить честь незамужней женщины и спасти её от пожизненного позора. Стоило ли это жизни невинного человека Катанозо точно сказать не мог. То, что это было неправильно, он знал. Знал и отмаливал, исправлял это всю оставшуюся жизнь. И даже если этого было достаточно, чтобы не загреметь в Ад, то оказалось недостаточно, чтобы очистить собственную совесть. Может, именно поэтому Луче маниакально стремился делать добрые дела там, куда его никто не просил лезть. На мытарствах он со всем пристрастием опросил знахарок, местных ведуний и даже адских травниц, какие отвары и сборы успокаивают, дезинфицируют или помогают хоть немного. Хотя по правде сказать, что на самом деле может помочь человеку, у которого вообще нет кожи, Катанозо совершенно не знал. *** – Хочешь узнать, откуда эти шрамы? – Катанозо по-дурацки лучезарно улыбается и тыкает себя в щеку. На самом деле, безумно прозаичная история: получены в пьяной драке. Ему щёку тогда проткнули ножом насквозь, и очень повезло, что при этом не задели язык. Варфоломей правда не хочет знать, откуда шрамы, у него своих хватает. Он сам, как один большой шрам. Лучиано даже и не нужно, чтоб он отвечал, ему нужно просто чем-то отвлечь апостола, пока тот стоит у офуро с разведённым отваром из берёзы и липового цвета и пытается выпутаться из своих тряпок. Чтобы не передумал. Луче не спит до двух часов ночи, потому что кровь с ткани очень плохо отстирывается. А потом носится по аптекам Рима в поисках нужных бинтов. По-настоящему обстановка накаляется, когда Варфоломей берётся за готовку. Он обычно ничего, кроме каш, не ест, потому что приготовить что-то ещё для него проблематично, но когда все-таки решается, обязательно или порежется, или обожжется. – Пооовар спрашивает пооовара, – Катанозо вырастает за его спиной, как только слышит подозрительный звон кастрюль на кухне. – Что ты там готовишь? Я тоже собирался. Лучиано маячит у плиты, кидает в кастрюлю ловко пошинкованные овощи, и поёт раздражающие песенки: – У попа была собака, он, как мог, ее любил. Она съела кусок мяса, он тотчас ее убил. Очень важный кусок мяса откусил коварный зверь, и без этого кусочка поп не женится теперь~. – Если не заткнешься, отрежу палец, – обещает Варфоломей ровным придушенным голосом, даже не поворачивая головы. Лучиано замолкает, потому что апостол не очень-то похож на шутника, а ещё в Раю он отвечает за пытки врагов, а потому отрезать палец – это для него сущая мелочь. Замолкает Луче, правда, ненадолго. Варфоломею и вправду становится немного легче после ванн с травами, и он даже перестаёт угрожать ножом, когда Катанозо снова предлагает ему наполнить офуро отваром. – Разве я просил? – хмурится апостол, однажды утром находя все свои вещи начисто выстиранными и выглаженными. А это, между прочим, совсем не шутки, в ризнице нет прямого водоснабжения, поэтому приходится ворочать огромные тазы с водой, а от чистящего средства и здоровые-то руки идут пятнами, хоть ты в перчатках стирал, хоть без. Но у Варфоломея почти все неприкрытые попытки Катанозо помочь вызывают вопрос «разве я просил?». Лучиано только растерянно пожимает плечами. – Просто ты кажешься таким маленьким и... – И слабым? – Да нет, я... – Не нужно мне помогать, – чеканит сухо Варфоломей. – И не нужно меня жалеть. Катанозо тяжело вздыхает. Предыдущий едва продержался на этой должности три месяца. Лучиано кажется, что он не выдержит и одного. *** – Ну и пожалуйста, – Лучиано раздраженно плюёт через плечо. – Ну и не нужно. Слишком много себе думает этот Варфоломей. Невозможно насильно помочь тому, кто не хочет помощи. Поэтому, если хочет колебаться сам – пусть. В последующие дни Катанозо вообще не подходит к апостолу. Даже когда на кухне слышится такой грохот, будто попадали разом все кастрюли, которые там только были. Даже когда Варфоломей возвращается в келью промокший от дождя почти насквозь, и из-под двери доносится его болезненное шипение. И так проходили дни, пока однажды Катанозо случайно не увидел апостола в соборе, под конец вечерней службы. Хрупкая фигура в белом трогательно выделялась на фоне огромных колонн, монолитами уходящих под самый купол, и Луче сначала только краем глаза её зацепил, и снова ушёл в себя. Но ненадолго, потому что на какую-то секунду неожиданно больно защемило в груди, и теперь уже не давало покоя. Все пространство воздуха, дрожащего вдоль массивных сводов, заполняли звуки органа и хора, от которого пробирала невольная, очищающая душу дрожь. Варфоломей стоял почти у самого входа, вдали от толпы, и щеки его блестели в тусклых отблесках свечей. Плачет? – отозвалось в груди и сразу же глухо ёкнуло вниз, – Плачет. Сверху откуда-то вдруг навалилась невообразимая тяжесть. Окончания службы Лучиано так и не дождался, выскочил из собора прямо на середине, потому что резко становится душно, и не до всей этой музыки. – Катанозо, твою мать! – Луче запрокидывает голову к небу, судорожно втягивая ночной воздух. – Мать твою, Катанозо! Ну можешь ты хоть одно доброе дело сделать нормально?! Горло сдавливает болезненный спазм. *** Когда Варфоломей берётся за готовку, он обязательно или порежется, или обожжется. Или все сразу, и на обе руки. Так, что даже нормально перевязать нельзя, бинт соскакивает, выскальзывает из рук, и апостол в конечном итоге тоскливо утыкается лбом в нависной шкаф. – Пооовар спрашивает пооовара, – за спиной вздыхает Катанозо, на ходу подвязывая фартук и придвигая к себе аптечку. Варфоломей не просит «помоги мне», он просто молча потягивает руку и все. Лучиано ловит себя на мысли, что никогда не чувствовал себя более счастливым. *** Когда на Ватикан спускается ночь, воздух становится поразительно звенящим и чистым, в небе рассыпают бесконечные звёзды и тишина тянется, накрывая город ватным одеялом. – Хорошие новости, – Матильда разламывает бублик напополам и одну половину протягивает Катанозо, – переводится готов? – Нет, – тот рассеянно качает головой и пялится на звёзды. – На кухне освободилось место, платят вроде неплохо. Погоди... – Вестфальская застывает, – как это –нет? – А так – нет - Луче запрокидывает голову к небу, - мне все нравится. Я на своём месте.