Платите за хлеб, уважаемый!

      Утро начинается не с кофе.       Нет, Грелль бы, конечно, с радостью начал его и с кофе, и с апельсинового сока, и с бутербродиком с колбаской, только нету их, кофия, сока, колбаски.       Ничего нет. Совсем.       Можно конечно посидеть на стульчике посреди недоделанного ремонта, поплевать в потолок и понадеяться, что оно всё как-нибудь само вырастет, как в детстве, но…       Греллю двадцать три, он живёт один, денег только на хлеб, на улице дождь, времени четыре утра.       И утро начинается не с кофе.       Ближайший круглосуточный встречает его дружелюбной вывеской «8:00 — 24:00», к счастью, второй ближайший круглосуточный действительно круглосуточный, и пятьдесят рублей в кармане радостно звенят.       Или это в голове у него звенит от вторых суток без сна, кофе и пожирания чего-нибудь едобного.       Вообще чего-нибудь в принципе.       За булку хлеба он цепляется каменной хваткой, словно её у него отвоёвывать собирается стая ранних бабулек, и гордо тащит на кассу. Сонная жаба за аппаратом косит на него испачканным в подводке глазом и тянет       «Сороквоооосемьпятьдесяят», зевая красным ртом.       И даёт он ей эти самые «сороквоооосемьпятьдесяят», гордо отсчитывая без сдачи. И берёт она у него. Сороквоооосемьпятьдесяят ровно. И идёт он к выходу.       И панели на выходе оглушительно верещат.       Грелль готов заверещать тоже, только от усталости и шока, а кассирша закатывает глаза, вздыхает и лениво тянет «ахрааааанаааа».       Тут уже и в самом деле, хоть верещи, хоть не верещи. Ему, Греллю, уже так плохо от шума, голода и холода, что он даже не реагирует на крепкую ладонь на плече.       — Куртку расстёгиваем, карманы показываем.       Он расстёгивает ветровку, выворачивает карманы, не выпуская хлеб из рук. На пол падает всякая требуха и рубль пятьдесят сдачи. Слышит тихое «торчок, что ли», и ему вдруг становится так смешно, так смешно, что он начинает хихикать. Сначала тихонечко, потом вполголоса, потом громче, истерично и со всхлипами.       «Реально как торчок, ёбаный рот», думает он, и кусает губу до крови. Глаза слезятся, как у нарика.       Жаба снова раскрывает красный рот и вызёвывает «ну евооо, ещо с наркоманами возиться, отпускай», но рука не отпускает, а наоборот, куда-то за собой тянет.       «Прямо в ад», думает Грелль, и крепче сжимает несчастный хлеб.       — А если в штаны успел засунуть? Здесь не богадельня, тебе очень за него платить хочется?       Жаба только отмахивается лапкой с кислотно-леопардовыми когтями, мол, делай что хочешь, и рука тащит Грелля в сторону.       Сначала пахнет штукатуркой и сараем — его за неделю ремонта уже воротит от штукатурки и сарая, — потом ничем не пахнет. Почти.       Немного дезодорантом.       К первой руке присоединяется вторая рука, и вместе эти руки легонько Грелля встряхивают за плечи.       — Под кайфом, а?       Грелль разлепляет красные свои воспалённые глазища и пялится. В лицо «рукам» пялится.       И хихикает. Потому что на него смотрит нахмурив тонкие (он почему-то представлял заросшую монобровь) брови на высоком лбу ну живое воплощение «мегане» из какой-нибудь вирусной анимы.       Острый подбородок, невидимые скулы, узкие глаза, сверкающие прямоугольные окуляры и эпический климакс: фигурно-карикатурно-смехотворно хорошо уложенные волосы.       Крепкая ладонь удивительно слабо приземляется на его щёку, для бодрости.       — Приём.       — Вы, дя-дяденька, из какого японского мультика вылезли? — и снова хихикает.       — Идиот. Натуральный.       Грелль давится, все хи-хи из головы сейчас же улетучиваются. — Попрошу без оскорблений! Я вот же не оскорблял. Не натуральный, а самый… Самый ненатуральный!       «Мегане» вздыхает. Снова трясёт его — на этот раз посильнее.       — Д-да-да не под кайфом я! — слабым голосом протестует Грелль. Голова кружится, а желудок словно кишкой в животе свернулся. Снова всё звенит и качается, и плакать хочется.       — Эта. эта… ну, красный рот, жаба… Она меня не пробила. Хлеб… Не… Я только за хлебом…       — Я знаю.       Его стопорит. Стопорит и тошнит, и жарко становится.       — Так… А как…       — Чего тебя трясёт-то?       — Вы меня сейчас… Как в фильмах… Да?.. На органы. Арабам? В бордель?       Его не слушают — и правильно делают, — куда-то толкают, на что-то усаживают, и когда руки с плеч наконец исчезают Греллю вдруг снова холодно.       Вместо этого на плечи ложится плед.       Шерстяной такой, вязаный плед.       — Ты же не видишь ничего.       И правда не видит — волосы от ветра и волнения растрепались, а очки там остались, в ремонте. А он и не заметил.       И перед носом на столике кружка с чаем оказывается не заметил — не «лисма», нормальный чай, хороший. Вкусно пахнет. И с сахаром.       — Рассказывай.       Грелль голову поднимает, щурится.       — Чего рассказывать?       — Как зовут. Где родня. Где живёшь. И отпусти ты эту буханку, голодающий с Поволжья, никуда она от тебя не убежит!       Грелль и рассказывает. Рассказывает про вылет из колледжа, про университет в другом городе, про переезд и скандал с родителями, про ремонт на пять тысяч, про очки, про пятьдесят рублей мелочью.       Буханка по ходу дела всё-таки убегает — на бутерброды. С колбасой и с сыром.       — Мобильный есть у тебя?       Грелль шмыгает носом, стучит пальцами по кружке.       — В поезде спиздили. Гады.       — Не ругайся.       Клод (Не Моне, а какой-то мутный Фус… Фтус… Фист… Фастфуд, короче. Немец, что ли?) смотрит на него внимательно, потом снимает очки, вздыхает. Грелль не ругается, уже не хочется.       Зато спрашивает:       — Можно нескромный вопрос?       — Нет.       — С чего такое самопожертвование? А если бы я просто торчком оказался? Бухариком на синьке?       Ему не нужно смотреть, чтобы знать, как Клод возводит взгляд к небу и обратно, но он всё равно смотрит. Улыбается краем рта.       — Лучше бы торчком, чем подростком с ветром в голове и без гроша в кармане.       Грелль оскорблённо подавился чаем, Клод вернул ему улыбку. Краем рта.       Через несколько минут давиться приходится Клоду, и Грелль бы улыбнулся, если бы не был занят. Всем ртом под завязку. Сверху над головой вздыхают, чертыхаются, хватают его за длинные распущенные волосы, только чтобы аккуратно, заботливо собрать их в кулак, потому что мешаются. И слегка совсем дёрнуть, когда ласковое «зубы, следи за зубами, матрёна» глушится виноватым «ммМм».       — Так почему помог-то? — уже после, полулёжа на обтянутых брюками коленях и прикрыв томно глаза интересуется Грелль. Ненавязчиво.       — Да жалко стало. Я тебя вообще сначала за девку принял, — Грелль выдыхает странное полузадушенное возмущённое фырканье, — потом подумал, мало ли, может, совсем всё плохо у парня. Из дома выгнали, не в ту компанию попал, ещё что-то.       — И ты решил сыграть в рыцаря. — Грелль тонким пальцем обличительно тычет в узкий гладко выбритый подбородок. Клод жмёт плечами.       — Да. Не спрашивай, зачем. Просто сделал то, что считал нужным.       — Может, и ремонт мне оплатишь тогда? Или у тебя лимит на добрые дела? — Грелль, на самом деле, только хихикает.       Больше не хочется плакать, больше не грозит голодная смерть, ему тепло, на коленях Клода, жёстких и крепких, всё равно удобно, он благодарен бескрайне. И ком встаёт в горле, когда Клод наклоняется к нему и заговорщически подмигивает.

— Я боюсь, одной буханкой хлеба тебе это дело не обойдётся.