властитель кошмаров

      Они знают, что я никогда не выздоровею. Они знают это обо всех, кто здесь лечится, но продолжают уверять нас в обратном. С такой болезнью, как у меня, стать здоровым невозможно. Можно выбить себе мозги, чтобы раз — и наверняка. Я пробовал. Не могу себе вообразить место в моей душе, где еще не все сгнило и где продолжает жить надежда, но, по всей видимости, оно существует, ведь я все еще здесь.       Жаль, что я не могу попросить у них другую палату. Эта одиночная, выбеленная комната напоминает тесную коробку с единственным окном, в которое из ночи в ночь скребутся черные ветки. Они как будто стучат, интересуются: ну, как ты там, Саймон, жив? «Жив», — отвечаю я темному потолку с белыми огрызками света от фонарей снаружи. В коридоре раздаются шаги дежурных медсестер, будто наш ментальный разговор был услышан. Я замолкаю на остаток ночи и продолжаю смотреть в потолок, пока сонный морок не захватывает сознание.       Ужасная комната. Она заставляет задыхаться и тисками духоты сжимает голову, не выпуская мысли дальше черепа, в котором они бьются, как сумасшедшие. Оно и не мудрено — я же не в своем уме. Хотелось бы мне жить в самой дальней и глухой палате, но туда помещают только буйных, которые часто кричат и бедокурят. Их слышит весь коридор. И вот я здесь, совсем рядом с лестницей. Тут очень шумно, постоянно ходят и много разговаривают. За тонкими стенами временами кто-то воет. Иногда мне кажется, что я самый тихий на этом этаже. Но это нисколько не определяет степень моего психического равновесия. Просто я страдаю молча. Это связано с некоторыми обстоятельствами моей жизни, в воспоминаниях о которых я утопаю каждый день, как в реках густой крови. Ни вдохнуть, ни пошевелиться — только опускаться на дно, пока не окажется вдруг, что дно все это время было поверхностью.       Но шум, теснота и ночной мрак не единственные недостатки этой комнаты. Самый большой недочет помещений клиники заключается в том, что их стены не могут удержать болезненных и удушающих страхов.       Каждую ночь, стоит мне в дрожи проснуться от очередного кошмара, я бросаю лихорадочно горящий взгляд в угол комнаты и вижу там себя. Без трона из кресла-каталки я выгляжу… лучше. Ночной гость постукивает пистолетом по голове, задумчиво и угрюмо смотрит на меня, а его пальцы иногда сжимаются на рукоятке «глока». От этого я, оцепеневший на кровати, прихожу в ужас, потому что почти ощущаю этот жест на своем горле.       Сначала мне не хватало смелости прогнать его, но позже, когда я все-таки решился, он никуда не ушел и даже не испугался моего крика. А вот медсестры испугались. Прибежали в мою палату, принялись усмирять меня, как будто я сопротивлялся. Я всего лишь пытался сказать им: вон он! Я, конечно, знал, что они не увидят, потому что это только мой кошмар. Но этот кошмар никогда не выглядел столь реально, пока я не оказался здесь. И я мечтал, что он оживет, потому что живое убить легче, чем выдуманное моей нездоровой головой. Я бы смог избавиться от него. Но он не оживал и не уходил, постоянно являлся ко мне, и всякий раз мой страх смешивался с бесконечной усталостью.       Бессмысленная мысль «когда же он исчезнет?» все еще не дает мне покоя, хотя я хорошо знаю ответ на этот вопрос. Книга лежит на краю деревянного стола, в трещинах которого не отмываются следы крови. Обычно во время панических приступов или от перенапряжения она безостановочно брызжет из носа, и я ничего не могу с этим поделать. Книга лежит на столе, незаконченная и ждущая хэппи-энда, который я для нее придумал. Но моя рука не поднимается его дописать. Я создал хороший конец для своей истории только для того, чтобы в эпилоге смог сказать, почему я так сделал. Это то, что мне хочется выразить больше всего. Но если я закончу книгу смертью, то эпилог не будет иметь смысла. Потому что смерть — конец, она и есть своеобразное послание.       Но я знаю лучше, чем кто-либо, что моей истории не суждено закончиться хорошо. Поэтому я до сих пор не могу заставить себя дописать книгу. Она лежит на столе, как открытая гноящаяся рана, которая отказывается затягиваться. И каждую ночь ее дух приходит ко мне, потому что его судьба неопределенна: он не может ни умереть, ни ожить. Ему наплевать на мои колебания, на мои мучения, ведь несмотря на то, что создал его я, живет он своей собственной жизнью. Его город — мрачный Стокгольм, наполненный монстрами моего сознания. Он борется с выродками, которых я ему подбрасываю, а потом приходит ко мне, желая узнать, когда это кончится. Или это я привожу его. Мне сложно понять, ведь, как я уже говорил, он слишком реальный, чтобы быть плодом моего воображения.       Я обрекаю себя на мучения, но в то же время я бессилен, чтобы бороться с самим собой. Книга кажется ядовитой, я не могу к ней притронуться. Мне страшно открывать ее на последних страницах. Все они исписаны моими страданиями, в которых я утопил книжного Саймона. И совести, чтобы покончить с ним, мне не хватит. Я не могу убить худшую часть себя. Но спасти, пощадить то, что убивает меня изнутри?.. Жить с этими кошмарами невозможно. Я могу продолжить сбрасывать все уродства души на плечи своей книжной копии, но знаю, что когда-нибудь он явится ко мне не для того, чтобы постоять в углу или посидеть на стуле, играя с пистолетом. Он придет и сделает со мной что-нибудь страшное. А утром я уже не проснусь.       Я должен закончить книгу, иначе в какую-нибудь из ночей я не выдержу и мое сердце разорвется.       Этой ночью он тоже приходит. Но на этот раз ведет себя иначе. Вместо того, чтобы замереть у стены и прожигать меня темным взглядом, он шагает к кровати и останавливается совсем рядом. Я распахнутыми от удивления глазами смотрю на него, не в силах пошевелиться. Он садится, берется за капюшон куртки и наклоняет голову, чтобы я мог лучше видеть.       Вместо головы у него — дыра, окруженная короной из осколков черепа и ошметков мозга. Я смотрю в ее центр, замерев от ужаса, и почему-то думаю о том, каково это — засунуть туда руку? Найду ли я там что-нибудь? Или все, что у него осталось, это символ власти надо мной?       Он натягивает капюшон обратно и смотрит на меня, как будто спрашивая, понял ли я. А я уже тяну руку в непреодолимом желании узнать, действителен ли он.       Но вскакиваю на кровати, и яркий дневной свет бьет по глазам. Я ошеломленно оглядываюсь, перегибаюсь через кровать, смотрю в окно, где давно стоит солнечный день. Снаружи щебечут птицы, и комната в первый раз кажется большой и уютной. Вопреки надеждам на то, что последние два года были страшным кошмаром, коляска никуда не исчезает. Она стоит рядом с кроватью и ждет меня.       Начинается новый день.