***
Предложи ему это за пару месяцев до скандала — Хартли бы наотрез отказался. Для того чтобы добиться успехов в сфере науки нужны были не только гениальные умственные способности, но так же безграничное количество свободного времени и хорошие связи среди ученого общества. Раньше у Хартли не было последних двух пунктов; теперь были. Харрисон Уэллс оказался его спасительным кругом посреди разбушевавшегося шторма. Единственный, кто протянул руку и вытащил Хартли обратно к свету, хоть тот и казался юноше блеклой тенью прошлого светила. Вначале мистер Уэллс, потом доктор, и вот — Харрисон — для едва ли держащегося на ногах Хартли он оказался надежной опорой. Материально обеспечил на первое время, помог отсудить хотя бы тот единственный счет в банке, который фактически принадлежал Хартли… В конце концов взял к себе на работу, в место, где строилось Будущее. Одной из главных вещей, которой мог отплатить Хартли, эта была лояльность. И беспрекословное подчинение каждой прихоти человека, который решился вытащить его из беспроглядной пучины неудач. Хартли не хотел думать о том, что он заигрывается. Что медленно преображается в послушную, слепую на всю боль и обиды куклу, которую умело дергал за ниточки один человек. По крайней мере, он видел жизнь в еще более ярких красках, чем прежде — слух вибрировал от глубокого, ритмичного стука, что разносил волны глупой эйфории по телу. Казалось, Харрисон и был тем самым вознаграждением за пережитый ужас — уверенная, твердая поддержка на пути жизни и умелый гипнотизер, который в один щелчок пальца мог заставить Хартли забыть обо всех переживаниях. Один взгляд, одно касание, один поцелуй — и этого было достаточно, чтобы разорвать все приглашения на работу от научных организаций и удалить все готовые к отправке письма с попыткой примирения с родителями. Натягивая день за днем очки, юноша не хотел осознавать, что его зрение скрывалось за плотной розовой линзой иллюзий. И сжатые на шее пальцы, что раз за разом оставляли за собой уродливые синяки, и жесткие прикосновения к своему телу, которые в конце дня томились на коже одной лишь болью — Хартли со слепой готовностью позволял делать Харрисону все, что вздумается, ведь это была благодарность за спасение от темноты. Это была благодарность за любовь. Он так сильно боялся снова потерять это в своей жизни, что двадцать четыре часа в сутки не избавлялся от обороняющейся, колкой брони, не подпуская никого к границам своего счастья. Проще оттолкнуть незнакомцев от своей работы, своей личной жизни, чем вновь наблюдать со стороны, как они карточным домиком складываются вниз. У него был лишь Харрисон — Хартли вновь соглашался с шепотом, скрытым в биении своего сердца. Но, в конце концов… Он должен был знать, что этим все закончится. Хартли до последней секунды надеется, что он ослышался, что сейчас Харрисон с теплотой улыбнется и разведет руками, сказав, что это неудачный розыгрыш. Только Харрисон никогда тепло не улыбается и никогда не разыгрывает его. И Господи, лучше бы он кричал. Хартли хватает лишь на то, чтобы смазано кивнуть, когда в один момент весь воздух покидает его легкие под колким чужим взглядом напротив. Становится непозволительно холодно, от чего по коже ползет неприятный трепет, и невпопад Хартли думает, что стоило бы поручить Циско и Ронни проверить вентиляцию, но… Но это уже не в его компетенции, не так ли? Второй раз в жизни он чувствует эту ужасающую пустоту внутри. Еще утром там заплетался всеми оттенками и цветами удивительный сад и вмиг, от одной спички это все выгорело дотла, оставив по себе горькую, тусклую горстку пепла. И куда еще хуже все могло обернуться? Стены в собственной квартире сдавливают его со всех сторон в одно жалкое нечто, пока, подпирая спиной стенку, он пытается унять пульсирующий ритм сердца в своих ушах. Каждый новый удар отдается болезненной, сковывающей дрожью во всем теле и Хартли хватает на добрый час такой борьбы с желающими выплеснуться наружу волнами эмоций, когда он нетвердо встает на ноги. Хартли включает как можно громче музыку, чтобы его не услышал. Пускай соседи вызывают полицию, пускай стучаться в его двери, требуя сбавить громкость — лишь бы они не слышали его собственных криков отчаяния. Ему проще срывать свои голосовые связки, чем заливаться бессмысленными слезами, как в пустых мелодрамах, но даже это не помогает избавиться от осточертевшего зова сердца. То, как в насмешку, пульсирует в его ушах в такт битам какой-то тяжелой электро-мелодии, в которой каждую миллисекунду менялась тональность звука. Хартли как никогда желает, чтобы оно замолчало, чтобы он больше никогда его не слышал и больше никогда к нему не прислушался. И разрушительная, прозрачная волна, от которой вмиг сгорает вся техника в квартире, оказывается как нельзя кстати. В тот самый миг Хартли больше не слышит своего сердца. Но, Боже, как же он хочет вернуть свои слова обратно. Ведь он слышит, как кричит весь мир.***
Хартли просто хотелось, чтобы всем окружающим было настолько же больно, как и ему. Чтобы каждый почувствовал хоть малую долю тех страданий, которые испытал он, чтобы жизнь поплатилась за подаренное ему путешествие в Ад. Он хотел крикнуть в лицо своим родителям, что не нуждается в них и они лишь гниющие изнутри пешки общества, хотел растоптать все, что осталось от гордости и личности Харрисона Уэллса, хотел, чтобы они все захлебнулись в мучении, что выгибало его тело долгий месяц, хотел, хотел, хотел… Чтобы его сердце вновь заговорило. И в то же время так сильно этого боялся. Его жизнь превратилась в одну сплошную выжженную руину, и он все не мог найти подходящие детали и силы, чтобы отстроить это. Возможно, ему нужна была помощь. Но открываться кому-то в третий раз Хартли не собирался. После чудного спасения от призрачной твари и помощи в поиске Ронни, Циско и Кейтлин милостиво открыли двери камеры и сняли наручники с его рук, тем самым дав разрешение на вольное плавание. И Хартли уже был достаточно избит жизнью, чтобы отказываться от сквозящего теплом навязчивого внимания тех, кого он считал отбросами общества — в конечном счете, теперь он был таким же отбросом, а Рамон и Сноу оказались не такими уж и глупыми. Защита Хартли дала трещину — он решил попробовать подпустить их ближе. Что нельзя было сказать о Харрисоне. Даже когда Хартли уже собирал свои вещи, чтобы покинуть лаборатории, мужчина так и не появился повидаться с ним. Просто поговорить, просто посмотреть. Хоть что-то в их отношениях должно было оказаться простым. Но этого не случилось. Вместо этого, Хартли встретился лицом к лицу с тем, кого ожидал увидеть меньше всего… — Спасибо за Ронни, — Флэш… Нет-нет, Барри бросил, стоя в дверном проеме, и Хартли бросил на него краткий взгляд, отметив отсутствие костюма, чтобы вновь молчаливо вернуться к сборке своих перчаток. Аллен неуверенно перемялся с ноги на ногу, быстро водя взглядом от перчаток Крысолова к их создателю, и на тон громче добавил, окрасив свой тон подрагивающей уверенностью. — Знаешь, ты не такой уж ужасный ублюдок, каким тебя все описывают. Пальцы Хартли едва заметно дрогнули, не донеся один из проводков до места фиксации, и весь его стан сковался заметным напряжением, которое Барри либо не заметил, либо проигнорировал — как бы Хартли не уверял себя, что Флэш был легко читаемой книгой, на некоторых моментах эта чистая, яркая невинность эмоций, ничем не испорченный характер ставили в тупик. Аллен же, мимолетно поджав губы, вновь заговорил. — В тебе есть хорошее, — когда Рэтэуэй поворачивается, Барри заметно подтягивается на месте и растягивает на губах одну из тех улыбок, которые Хартли пытался избегать — пропитанная светом, ни капли не фальшивая она сводила мысли в русло надежды на хорошее будущее. Но у Хартли его не было. Он больше не доверял жизни на этот счет. Поэтому, Хартли заметно темнеет в лице, стягивая губы в тонкую полоску, и Барри мгновенно спохватывается, выдавая бессмысленный треп. — Я знаю, что это может звучать странным, но, в последнее время со мной, с нами произошло много странностей. Я встретил своего двойника из будущего и странного призрака времени, и ты… — Ты ведь понимаешь, что мне совершенно плевать, да? Барри так и замирает с приоткрытым от незаконченной фразы ртом, смотря своими растерянными сияющими глазами на Хартли. Почему-то во рту вновь ощущается горечь, но Хартли заставляет себя иронично вскинуть бровь, а не трусливо отвести взгляд. И Барри первым опускает голову. — Удачи, Хартли, — даже не смотря на сопровождающую это улыбку, голос Барри звучит отстраненным эхом в стороне, и Рэтэуэй с молчаливо сжатыми губами провожает Флэша в спину. Он до последнего уверяет себя в том, что это правильный ход. Ведь если ему дали такой бесценный шанс хоть что-то исправить он не собирался снова идти на поводу чувств и к чертям все рушить. После всего случившегося дерьма в своей жизни, Хартли знал, что стоит придерживаться холодного голоса разума — и тот отчетливо зачеркивал имя Барри Аллена среди списка тех, кого стоило подпускать хотя бы на расстояние вытянутой руки. Флэш слишком легко сумел обойти острые шипы, которые Хартли выставлял в защите от окружающего мира. Его не оттолкнул сарказм или ирония, его не оттолкнула плотная, холодная завеса, которую Хартли не убрал после знаков дружелюбия со стороны команды Флэша. Это пугало. А Хартли ненавидел страх. Они пересекались после этого всего пару раз. Короткие фразы, жесты; любые попытки Барри сделать разговор более живым Хартли пресекал в корне, лишь спустя пару месяцев начав ограничиваться кроткой, сжатой улыбкой, а не колкими фразами. Не то чтобы это помогло хоть как-то отдалить Барри от себя… … он все равно по первому же сигналу прибежал на помощь. Герой до самой последней капли крови. Но Хартли на тот момент было откровенно все равно на его отношение с Барри. Его родители были в опасности и единственное, что волновало Крысолова в этот момент, это увести их в безопасное место — и впервые за долгое время посмотреть в их лица без тяжелого дыхания охранников за своей спиной. Возможно улыбнуться, возможно обнять — от переизбытка эмоций Хартли едва ли мог сконцентрироваться на бое. И помощь Флэша оказалась как нельзя кстати. Оружие Хартли было слишком разрушительным и массовым; Барри же действовал точечно и в разы быстрее. И Рэтэуэй, в момент, когда все преступники были связанны и буквально на блюдичке преподнесены полиции, со странным удовлетворением пришел к заключению, что держать Барри хотя бы на расстоянии вытянутой руки будет достаточным для того, чтобы не совершить ошибки. — А ты вовремя, Флэш, — на играющие тона голоса Барри вскинул голову, встречаясь взглядом к направляющемуся к нему Крысолову, и натянуто, несколько кисло улыбнулся, на что Хартли ответил довольным оскалом. — Ты знаешь, кто рассказал мне о твоих опозданиях. — Да-да, — Барри отмахнулся, выпрямляясь на месте, и, когда Хартли остановился в метре от него, быстро обвел Крысолова с ног до головы — высматривая хоть какие-то признаки ранений. Отсутствие таковых вызвало у него глубокий вздох и искрящийся плохо скрываемым удовлетворением взгляд. — Теперь мистер и миссис Рэтэуэй в безопасности. Хартли заметно поежил плечи, наклонив голову вниз после кривого кивка — он успел отвести их в соседнее крыло здания, подальше от поля боя, — и поднял взгляд обратно вверх лишь тогда, когда глухое шуршание подошвы ударило по слуху щемящим предупреждением. Барри был на пару шагов ближе, но Хартли уже бил тревогу, пытаясь не отступить в опаске назад, тем самым оскорбив Аллена. — Поговори с ними, — Хартли сморгнул после услышанного и выдохнул сдавленный смешок, под сопровождение тусклой улыбки, покачав головой, но Барри с сопение упрямо продолжил. — Прошло много времени. Ты их сын. — Да, четыре года назад им это не помешало, — мгновенно огрызается Хартли, чувствуя, как на губах уже расцветает привычные тени иронии. Но Барри быстро делает шаг вперед и хватает его за плечи, вынуждая Хартли мгновенно начать вырываться, упираясь руками в грудь напротив, но в ответ Аллен притягивает его в объятия. Очень жаль, что что-то похороненное глубоко внутри понемногу отнимает у Хартли силы и уверенность на сопротивление этому. — Я не знаю никого другого, кто заслужил бы прощения, как ты, — раздраженный после битвы слух покалывает от твердого, уверенного голоса и Хартли крепко сцепляет зубы, сжимая свои ладони в кулаки и бессильно упираясь ими в затянутое в костюм тело. Он должен оттолкнуть его и ни в коем случае не вслушиваться в этот голос. Ведь расстояние вытянутой руки уже сократилось до опасных пары миллиметров и Хартли уже жалеет, что дал себе такую глупую поблажку. Он пытается концентрировать внимание на гуляющему по полуразрушенным помещениям холоду, а не уютному теплу, исходящему от Барри; на пронзительном завывании ветра, а не глубоком, успокаивающем шепоте возле своего плеча; на холодном, четком расчете формул в своих мыслях, а не медленно пробуждающемся стуке где-то глубоко внутри… Его руки безвольно опускаются вниз, прежде чем обхватить вмиг замолкнувшего Флэша за спину. Если он не слышит, не признает этого — значит оно нереально. Хартли хотел отвлечься, на что угодно отвлечься, лишь бы не упасть в уже знакомую пропасть. Потом он и на метр близко не приблизится к Барри, не будет смотреть в его сторону, не заведет ни один длинный разговор — сделает все, чтобы обезопасить себя. Сейчас же… — Попробуешь кому-то рассказать об этом… — шумно сглотнув с шипящими нотками начинает Хартли, но Барри выдыхает в его плечо смешки и на счастье Рэтэуэя разжимает объятия. Отстраняется. — Я понял. Все хорошо, Хартли. Ничего не было хорошо. Хартли был в полном дерьме, опять. И когда желтая молния уносится вдаль, он горько зажмуривает глаза, лишь бы случайно не услышать знакомого ритмичного стука. Но ничего подобного не проскальзывает, лишь где-то внутри растекается горечь. И никакой радости, очередная пустота. В тот момент он отчетливо чувствует запах грозы и слышит иллюзорные громовые раскаты.***
Он был в шаге от ошибки, Хартли знал. И как бы сильно он не хотел, чтобы все обернулось иначе, чтобы у него появился второй шанс на ту встречу, где все могло бы повернуться иначе, увидеться с Барри Хартли не решался. Это было бы катастрофой, последней и самой большой в его жизни. А наступить на одни и те же грабли в третий раз Хартли не имел никакого желания. У него все налаживалось в жизни. Семья, работа… Дом. Он уже доказывал всему миру, что мог обойтись без сладких, вызывающих безграничное счастье и безмятежность чувств — он находил замену этому в науке. И он с легкостью убеждал себя в том, что это намного лучше, чем вновь пытаться испробовать хоть каплю чьей-то любви — никакой тебе боли, никакого разочарование. Одна практичность и холодный расчет. Поэтому да, он избегал Барри. После, начал избегать и Флэша, но перед командой это легко прикрывалось причиной присутствия угрозы в виде Зума. И когда Хартли получил смс-приглашение отпраздновать Рождество в доме Джо, что же… Он еще с самого начала знал, что это не было хорошей идеей. Еще когда в двери постучались, Хартли не должен был открывать их — тем более он не должен был впускать вовнутрь Циско и Кейтлин или вслушиваться в их бесконечные уговоры присоединиться к рождественскому вечеру. Хартли не должен был соглашаться. Он не должен был приходить. Но вот, он здесь, заходит в приглашено открытую Джо дверь. После месяца избегания всей команды было приятно увидеть их лица, как бы Хартли не хотел себе это признавать. Но не в них была проблема. Хартли знал, что его главная проблема точно должна была быть здесь, со всеми, радоваться спокойному праздничному вечеру в кругу семьи. И как мантра в его голове звучало «голос разума, не голос сердца». Но в тот самый момент, когда он находит глазами Аллена, тот оборачивается. Хартли в замедленных кадрах наблюдает, как губы Барри растягиваются в счастливой улыбке, до гармоничных перевязей складок кожи на его лице, до яркого сияния в сожмуреных глазах, и… О нет. У Хартли перехватывает дыхание, а на обветренных морозом щеках с новой силой вспыхивает румянец, вмиг заливая его скулы и шею. Ответная счастливая улыбка расцветает на лице, не смотря на все усилия сдержать в себе ударную бурю эмоций. А потом Барри в доброй усмешке, с едва заметным, чувственным придыханием в голосе окликает его — «Хартли!» — и сердце Хартли пропускает удар. Нет. Только не снова.