Привычка

Дыхание у Хидана слишком прерывистое и сиплое, чтобы Какузу мог с чистой совестью не обращать на него внимания. Ночуют они, как ни странно, в доме на дереве. Неизвестному строителю Какузу готов даже сказать скупое «спасибо», потому что ворчание Хидана успело порядком достать за неделю бесконечных переходов от одной поляны к другой. Без перерыва идёт дождь, земля и воздух набухли от влаги, ветер дует промозглый и крайне неприятный. Настоящему шиноби такие мелочи не должны мешать, но только если за паршивые условия прилично заплатят, в любом другом случае Какузу не видел смысла ответственно страдать. Костёр не развести — холодно. Однако ветер не пронизывает до костей, как снаружи, можно и потерпеть. Какузу тяжело приваливается к сырой стене плечом, стягивает с лица повязку и облизывает сухие губы. Тело одеревенело всего за минуту, не желая двигаться. Нити чакры медленно текут по венам вместе с кровью. Три сердца бьются вразнобой, слишком быстро и часто, чтобы чувствовать себя молодым и бодрым. Хидан почти сразу валится кулем на том месте, где и стоял, ленится даже укрыться плащом. Какузу полчаса пялится в светлый затылок, единственное бледное пятно во всём доме. Окна, заколоченные досками с редкими вставками мутного грязного стекла, не пропускают лунного света. Да и самой луны на небе нет уже давно — всё затянуло. Какузу опоздал всего на год. Даже будь он гением, а не опытным убийцей с тысячами трупов за спиной, он не сумел бы восстановить систему циркуляции чакры быстрее. Когда тебя считают трупом и запирают под замок лишь из смутного уважения к когда-то сильному и проблемному противнику, не возникает желания торопить события. Какузу, несмотря на вспыльчивый нрав, умел ждать. И когда он почувствовал, что помещение, в котором он находился… нет, всё здание сотрясается от ужасающей силы толчков, то понял: время пришло. Считать это чудом ли, везением ли, просто удачным стечением обстоятельств, что Какузу никем не замеченным выбрался из деревни? Едва ли не ползком, через разрушенную стену, прячась в лесу и сваливаясь без сил буквально каждые пару шагов. В богов Какузу не верил, потому благодарить и ругать мог только себя и своё слабое, полумёртвое тело. Он волочил ноги, как мертвец годовалой свежести, не мог говорить и есть. Вода в редких ручьях давала хоть каплю сил, и Какузу полз дальше, руководствуясь чувством направления и интуицией. Смешно, ведь раньше в их команде «по наитию» действовал Хидан, а Какузу бесился от его выходок и решал возникавшие проблемы. Это дико раздражало, но почему-то сейчас Какузу не отказался бы от трескотни напарника над ухом — его раздражающий голос не дал бы сознанию выключиться, постоянно пиная его нематериальными ногами. Если округлить, то до проклятого леса Какузу добирался примерно месяц. Со всеми остановками, привалами и выпаданием из реальности, когда тело отказывалось шевелиться и всё, что ему оставалось, — лежать и думать. За год он порядочно наслушался разговоров охранников, которые сторожили морг. Наверное, они считали это самым скучным и бесполезным занятием в мире, ведь мертвецы не оживают и не уходят, пока деревню разрушают до основания. Какузу не был уверен, но, кажется, к этому приложил руку Пейн. Составлять ему компанию не тянуло — Какузу волновало лишь то, как бы сделать ещё десять шагов и не выплюнуть при этом желудок. Двумя новыми сердцами он обзавёлся спустя три недели. Молодые и неопытные генины из Облака, убить их оказалось не так просто, как думал Какузу вначале. Собственное тело не восстановилось и на десять процентов, что уж говорить про техники и маски. Пришлось попотеть и после пришивать себе руку, зато ещё тёплые и живые сгустки плоти вошли в его грудную клетку, как родные. Не сразу, но они слились с нитями, начали гонять чакру и кровь по венам, вызывая приятное покалывание в ногах. Любая боль — признак того, что он ещё жив, а не поднят с помощью запретной техники. То, как он откапывал Хидана, то, как сшивал его по кускам и как слушал приглушённые ругательства, совершенно не отложилось в памяти. Какузу двигал руками рефлекторно, по привычке протыкая упругую кожу нитями чакры и стягивая края рваных ран. Несмотря на год под землёй, Хидан был живее всех живых, тело его не сгнило и не разлагалось, из ушей даже не лезли черви, когда Какузу пристраивал оторванную взрывом голову к шее. Хидан с каждым стежком матерился всё тише, смотрел всё внимательнее. Наконец он заткнулся, хвала деньгам, оскалился целыми — будто и не грыз землю и камни в исступлении — зубами и выдохнул: — Я, блядь, знал, что ты за мной припрёшься. — Интуиция? — мрачно съязвил Какузу, с удивлением не ощущая привычного внутреннего протеста на всё, что вылетало изо рта Хидана. Непонятно, по какой причине, но он действительно даже не задумался о том, чтобы сбежать в другую страну, на другой континент, изменить имя и внешность. Затаиться и копить силы, чтобы после начать новую жизнь — без Акацки, Пейна и всех этих чёртовых Коноховских ублюдков. Вместо того, чтобы поступить разумно, Какузу приполз откапывать Хидана. И Хидан был так этим доволен, что не затыкался целую неделю, пока Какузу в ярости не разбил ему губы. Ветер крепчает, меняет направление, и косые струи дождя начинают барабанить в тонкие окна. Из щелей и дыр в крыше подтекает. Какузу морщится, но не двигает и пальцем, чтобы отодвинуться от сырой стены. Хидан зябко передёргивает плечами во сне, прижимает колени к груди и вдруг страшно кричит. Он кричит уже неделю как, на утро ничего не помня или делая вид, будто не понимает, о чём речь. Это не от холода, ведь когда им везёт и попадается сухая, тёплая пещера или брошенный дом, Хидан всё равно скрежещет зубами, сипло ругается и мечется с боку на бок, словно давит кого-то. Стоит его разбудить, отстранённо думает Какузу, но ему безумно лень двигаться. Третье сердце не возвращает прежней силы, он по-прежнему слаб, точно последний сопливый генин, только-только получивший протектор. От стонов и воплей немного болит голова, однако их можно терпеть, сосредоточившись на стуке дождя. Если не распогодится, то придётся идти по грязи практически вброд, и это означает новый поток брани от теплолюбивого и вечно всем недовольного напарника. Какузу правда не понимает, зачем вернулся за ним. Зачем терпит, бьёт, не бросает и, ненавидя его убогие ритуалы, безмолвно наблюдает за очередной кровавой жатвой. Быть может, это в нём говорит возраст, пресловутое нежелание стариков что-либо менять в своей жизни. Кто-то упрямо цепляется за вещи, кто-то хранит воспоминания, а у Какузу из ценного остался лишь бессмертный, мать его, напарник. И если уйти без него, оставить на вечную медленную смерть в яме, то вместе с ним останется и что-то важное. Про себя Какузу называет это привычкой и блажью, а ещё предсмертной агонией интуиции. Не одному же Хидану предсказывать дождь и неприятности по внутренностям убитых им людей. В какой-то момент Хидан затихает. Лежит неподвижно, Какузу слышит, как колотится его сердце, а затем просит…именно просит, а не требует, значит, завтра кто-то где-то сдохнет: — Скинь их с меня, Какузу. — Кого? — ветер снова меняет направление, завывает слева и справа, обдувая их временное пристанище. Холодно, но Какузу терпеливо ждёт ответа, не спеша прятать руки под мышками, чтобы согреться. Впервые за долгие годы ему интересно, что ещё за дурость выкинет Хидан. — Насекомых, — выплёвывает тот глухо. — Они по мне ползают. Черви. Гусеницы. Личинки. Ты не видишь? Какузу не видит, но начинает понимать, почему Хидан во сне кричал. Что ж, у всех бывают кошмары. Если бы он кричал от своих, то сорвал бы голос ещё пятьдесят лет назад. — У тебя галлюцинации? — У меня грёбаные опарыши в животе! — срывается на рык Хидан, одним движением вскакивает на ноги и крутится на месте, пытаясь скинуть с себя нечто невидимое. Нечто, чего нет, но что без сомнений жрало его заживо целый год и один месяц. Какузу наблюдает за ним с интересом исследователя, поймавшего ранее не известного науке зверя. Ухмыляется краем губ, медленно встаёт, чувствуя, как скрипит каждая косточка, как натягивается каждая жила и мышца. С сожалением думает, что скоро придётся искать на замену новое сердце, а ещё — жилище получше, пусть и за чужой счёт. Грабить одиноких путников он никогда не считал зазорным. — Замри. — Хидан поворачивается к нему лицом, губы его кривятся в брезгливой гримасе, глаза широко распахнуты. Он не выглядит жалким и не вызывает порыва себя пожалеть. Да Какузу скорее себе язык вырвет, чем скажет хоть слово утешения. Он методично осматривает Хидана, проводит широкими ладонями вдоль всего его тела, задирает майку и щупает живот — абсолютно целый, без единого шрама. Все рубцы и раны затянулись на нём всего за несколько дней, когда как Какузу до сих пор не мог использовать правую ногу в полную силу. — Их много? — сипло спрашивает Хидан, его колотит, но голос как будто ровный, как будто нет в нём паники. Какузу хмыкает, проверяет швы на шее и напоследок заставляет Хидана открыть рот, чтобы проверить, нет ли там насекомых — червей, опарышей, личинок… С лексиконом Хидана оттуда могли выпрыгивать разве что змеи и жабы. — Уже нет. — Пиздишь. — Не устраивает — не проси помочь. В следующий раз с тебя двести рё за впустую потраченное время. Хидан пялится на него взглядом «будто ты, мудак, не в курсе, что у нас вообще бабла нет», но на удивление послушно снова укладывается спать. Натягивает плащ до подбородка, ёрзает очень долго и шумно и наконец вырубается. Какузу качает головой, недовольный галлюцинациями напарника, но всё-таки садится неподалёку, где меньше протекает с крыши и не так сильно дует. Если виной всему его старческий консерватизм, то это, в принципе, не так уж и плохо. Дыхание у Хидана выравнивается, становится почти неразличимым. Какузу уверен, что утром тот будет притворяться, будто ничего не случилось, а потом ляпнет какую-нибудь чушь «по наитию». Пусть его голос раздражает до зубовного скрежета, а убогие ритуалы адски тормозят, с некоторыми привычками Какузу не согласен расставаться даже за… Впрочем, за Хидана ему всё равно никто не заплатит.