Разрываюсь

Целый год тренерства Виктор ломает голову над самой большой загадкой в его Вселенной: как кто-то с настолько атрофированной сексуальностью, как у Юри, может превращаться на льду в какого-то порно-героя? «Нет, — перебивает Виктор сам себя, когда видит как пошло — и, прости господи, приглашающе — Юри облизывает губы, глядя прямо на него, — даже в ебаря-террориста». Как можно отжигать на шесте так, что Виктор впервые на том вечере напивается в стельку, даже не заметив этого — просто пытается хоть чем-то смочить резко пересохшее горло; и как можно после этого так мило и стеснительно краснеть просто от того, что его взяли за руку? Да и вообще, как можно так быстро набирать вес — и так быстро его скидывать? Целый год тренерства Виктор ломает голову над самой большой загадкой в его Вселенной: как можно сочетать в себе двух столь разных людей? И даже не подозревает, что ответ, как это часто бывает, кроется в самом вопросе: просто они и были разными людьми. Узнает об этом Виктор в тот самый вечер перед финалом Гран-при. — Нам надо покончить с этим, — уткнувшись взглядом в пол, тихо, но решительно, говорит Юри. Виктор успевает на место «этого» подставить и «тренерство», и «совместное поедание кацудона», и «спать в одной постели», и «ходить вместе на горячие источники», в общем, успевает подставить «все»; в итоге также успевает представить себя брошенкой с собакой на руках в почти тридцатник — да кому он теперь нужен-то! — и расплакаться от своих же мыслей… И оттого сначала даже думает, что в глазах у него двоится из-за слез. О, лучше бы так и было! — Мы не можем больше тебя обманывать. Прости меня, я так хотел выиграть тогда, в Ю-топии; так сильно хотел, чтобы ты остался и дальше тренировать меня, остался со мной, что… — … попросил моей помощи, — продолжает вместо нерешительно замолкшего Юри низкий тягучий голос и рядом с Кацуки на кровать опускается другой парень. Замерев и даже перестав плакать от неожиданности, Виктор смотрит в его глаза, пока еще не понимает и не верит, но уже узнает этот вызывающий взгляд. Именно так обычно на него смотрит Юри в начале исполнения короткой программы. Вернее, не Юри, а… — Его зовут Ючи. Он мой младший брат, — поспешно представляет этого знакомого незнакомца Юри. И зачем-то добавляет очевидное: — Близнец. Виктор бездумно переводит пустой взгляд с одного Кацуки на другого; сравнивает их, таких одинаковых — и совершенно разных, а в его голове тогда впервые среди пустоты полного и искреннего русского охуевания (ибо аналога этому чувству в других языках Виктор не находит) играет музыка и раздаются слова арии из когда-то просмотренного мюзикла: «Как мне быть? Сердце болит и рвется. Как мне быть? Я полюбил двоих, Я не могу без них, Ни без одной из них Я не могу…» Виктор действительно не знает, как жить ни без одного из них. Но и как продолжать с ними после этого общаться — тоже. Целый год он впервые точно знал, чего хочет, упорно добивался своей цели, хотя, надо признать, это временами было довольно-таки тяжело… И тут на тебе. «Господин Никифоров, у нас проводится акция „1+1“, к первому ученику вы получаете второй экземпляр абсолютно бесплатно!» И ладно бы рассказали об акции заранее, а то доставили оповещение спустя год, словно почтой России! Нет, Виктор не отказывается от своих слов: он действительно любит Юри; да, черт возьми, именно поэтому он и надел ему кольцо на безымянный палец!.. Но никогда раньше Никифоров не задумывался, за что именно он его полюбил: за приковывающую взгляд соблазнительность или же за трогающую сердце невинность? Виктор бездумно переводит пустой взгляд с одного Кацуки на другого; сравнивает их, таких одинаковых — и совершенно разных, а в его голове тогда впервые появляется мысль, что где-то он по-крупному нагрешил. Или облажался. Мыслей о том, что делать дальше, по-прежнему нет — наверное, тоже почтой России идут. Стыд приходит раньше: на следующий день, во время коротких выступлений в финале Гран-при. Ведь теперь Виктор в курсе обмана; как тренер, он должен все рассказать, снять кандидатуру Юри… но он не может. Виктор просто хочет увидеть его — их? — катание. Просто знает, что неважно, кто из близнецов сейчас на льду, этот кто-то все равно старался наравне с остальными, если не больше, и вполне заработал свое право на эти две минуты славы. Но лишь только пронзительная музыка разбивает напряженную тишину, а Ючи начинает двигаться, Виктор нервно прижимает кулак к губам. Что это был за взгляд? Непривычный, больше упрямый и чуточку испуганный, чем страстный. И отчего Виктор, наблюдая за тем, как еле заметно дрожат ноги ученика на входе в прыжок и на приземлении, чувствует, что его сердце вот-вот взорвется от волнения? Разве Ючи вот так катал «Эрос»? И почему Ючи допускает касание льда рукой при выходе из четверного флипа — ведь он всегда безошибочно исполнял его на тренировках! Это так на него непохоже! А когда Ючи, завершив программу, падает на лед и утыкается в него разгоряченным лбом, бессильно сжимает кулаки, разочарованный сам собой, Виктор не бежит к нему, не пытается успокоить. Виктор, мать его, думает, что старость подкралась незаметно и ему пора покупать очки, ведь только сейчас он замечает отблескивающее на пальце фигуриста золотое кольцо, только сейчас понимает, что ни хрена это был не Ючи. А он — дурак. — Юри сказал, что в этот раз хочет откатать сам и короткую программу. Не только произвольную, — раздается позади Виктора голос: низкий, волнующий — и волнующийся. Полный искренней гордости. — Мой ani*, мой наивный честный братец. Уже потом, после объявления результатов, после разговора с журналистами, после просьб фотосессий — потом, когда они, наконец, доходят до места, где их никто не увидит, Ючи снимает с себя маскировку в стиле наивного Плисецкого — очки да капюшон — и бросается на шею Юри, отблескивающему подозрительно влажными глазами. Успокаивает его, гладит по голове, говорит ласковые подбадривающие слова — в общем, делает все то, что хотел и не сделал сам Виктор. А Никифоров же смотрит со стороны и окончательно запутывается. Оказывается, Юри вполне может быть эротичным. Оказывается, Ючи вполне может быть сострадательным и нежным. Оказывается, выбор между ними становится совершенно невозможным. Кацуки протягивают к нему руки — Виктор даже не может определить, кто потянулся первым, — и вовлекают в свой круг, крепко цепляясь за его талию и одинаково прижимаясь совершенно одинаково пахнущими гелем для укладки волос макушками к груди. Виктор вдыхает такой родной запах, а в его голове строки из песни снова навязчиво напоминают о себе: «Как мне быть? Что же мне остается? Как мне жить? Ни разорваться мне, Ни отказаться мне, А притворяться мне Невмоготу!» Порой Никифоров, как и большая часть его фанатов, жалеет, что у него нет брата-близнеца. Серьезно, так было бы намного проще выйти из этого бермудского треугольника, чтобы и самому не потонуть и никого не обидеть… Однако жалеет недолго: Виктор слишком собственник, чтобы делиться тем, что любит. Пусть даже и с почти собой. И если он порой слишком нерешительный, то Кацуки всегда слишком понимающие: — Мы примем любой твой выбор, но позволь сначала познакомить тебя с нами по отдельности? Тогда Виктор, отчаянно цепляющийся за любую соломинку, что может вытянуть его из болота неопределенности, решает, что это хороший выход. Спустя пару чередующихся свиданий с каждым из близнецов, Виктор понимает, что это на самом деле вход. И новое болото уже приветливо распахнуло объятия, готовясь засосать с головой и прочими частями, которыми Виктор явно не пользуется. «Как мне быть? Я лгу в лицо обеим. Как мне жить? Я говорю одной то же, что и другой, Что я ее люблю, И я не лгу!» Строки из песни, играющей фоном в голове, уже привычны. Виктор чувствует себя чертовым диснеевским принцем, у которого песня подходит к любой жизненной ситуации. Но что поделать, если это действительно так? — Люблю тебя, — шепчет Виктор, склоняясь в тени потухшего фонаря к губам по-детски доверчиво жмурящегося Юри. — Хочу тебя, — выдыхает Виктор следующим вечером, прижимая к стене неподалеку от все еще не горящего фонаря Ючи, развратно потирающегося пахом о его бедро. После каждого свидания Виктор запирается в душе, где под холодной водой заново рисует в сознании доску, делит ее на две колонки с родными именами, подносит к ней мел и замирает, пытаясь выставить плюсы и минусы каждому. Юри — нежный, милый. Настойчивый и решительный, если дело касается фигурного катания. Способен доводить себя тренировками до изнеможения, до синяков — и Виктору хочется снять с него одежду и бережно зацеловать каждую лиловую отметинку, каждую ссадинку. Ючи же хочется их наставить. Своими же пальцами, крепче вцепляясь в эти упругие ягодицы, вжимая это вызывающе изгибающееся тело в свое, заполняя его собой полностью, насколько это только возможно! Доска в сознании так и остается пустой, мел сломан, а холодная вода не помогает. После каждого свидания Виктор сходит с ума, не зная, кого выбрать. «Свет и мрак Дружно меня манят, Грех и брак, Лакомый мед и яд. Кто бы смог Все это совместить И душу сохранить, Я не могу!» — Не могу! — признается спустя четыре дня Виктор Юри. — Не могу! — повторяет в тот же день Виктор Ючи. «Не могу!» — обреченно стонет он уже сам себе и запускает руки в волосы, от бессилия до боли зажимая пряди между пальцев. Сердце кровью обливается при одной только мысли, что придется отказаться от одного из них — но вместо сердца и вовсе появляется дыра от другой мысли, твердящей, что своими действиями он делает кому-то из них больно. Уж лучше страдать самому! Когда чужие ладони накрывают его руки и синхронно убирают от лица, Виктор недоверчиво поднимает голову. — Мы понимаем, — впервые их улыбки абсолютно одинаковы. Понимающие. Участливые. Любящие. Как у святых на иконах, и будь Виктор проклят, если он после всего этого достоин на них смотреть. Но святые не хотят быть всего лишь изображением, занавешенным и отставленным в почетный — но все равно угол. Они тоже хотят жить — и совершенно не по-святому предлагают последнюю проверку: через постель. Виктор тогда не понимает, кто больший дурак: они оба, раз такое выдают, или он, раз соглашается? «Но отказаться мне невмоготу…» Философские размышления на тему «Как я дошел до жизни такой?» прерывают: реальность требовательно напоминает о себе прохладными пальцами, обхватившими горячую плоть. Виктор несдержанно стонет, подается бедрами вверх, за приторно-сладкой лаской, чувствуя постыдно-скорое приближение еще более сладкого конца этой пытки. И открывает глаза, уже зная, кого увидит. Ючи нравится примерять его вещи. Никифоров даже готов поставить все свои медали, что костюм для проката «Эроса» выбрал именно он. — Держи себя в руках, Виктор, ты же не хочешь запачкать свой любимый красивый костюм? — укоряюще произносит Ючи, его влажные после неаккуратных жадных поцелуев губы изгибаются в порочной улыбке. Эрос во плоти. Он сидит на его бедрах, точно на троне, совершенно голый, совершенно бесстыдный, совершенно возбужденный — весь совершенный. Точнее, почти голый: единственная одежда, распахнутая темно-розовая рубашка от костюма, в котором Виктор — о боже, это было так давно! — выступал на последнем своем Гран-при, идет ему просто до боли. До боли в напряженно поджатых яйцах. — Otouto**, — осуждающе тянут над Виктором. — Перестань дразниться! Никифоров почти благодарно смотрит наверх, на Юри, у которого лежит головой на коленях. Ючи фыркает. — Ну-ка, подержи, ani, — он задирает черную футболку Виктора выше, Юри послушно прижимает ее возле самой шеи, не давая ткани скрыть обратно обнаженную, рвано вздымающуюся грудь. «Пожалейте старика», — хочет шутливо пожаловаться Виктор, чувствуя, что сердце стучит, словно сосед молотком утром в выходной: громко, быстро, часто, беспощадно. А воздух становится в дефиците, Никифорову дышать все тяжелее, он это делает все чаще. Юри, заметив, успокаивающе проводит рукой по его белоснежной, немного в мурашках от холода и возбуждения коже, щекочет ребра своими мягкими пальцами, немного пухлыми в отличие от тонких — брата. И именно это вышибает из Виктора последний воздух вернее сжимающе-скользящих движений другой ладони по его члену. «Юри, Юри, что ты делаешь! Ты меня убиваешь!» — хочет кричать Виктор, но тут ему приходится пересмотреть свои выводы насчет самого опасного из братьев: Ючи начинает шевелиться на его бедрах, чуть отодвигается, отчего Никифоров вздрагивает от озноба, — и опускается обратно, направляя рукой его уже почти до слез болезненно пульсирующий член внутрь себя. От вернувшихся прикосновений чужого тела Виктору становится уже не просто тепло — жарко. И жар лишь усиливается с каждым довольным стоном Ючи, как патокой обволакивающим Виктора, с каждым движением, когда тугой анус скользит по всей длине его члена, от головки, почти соскальзывая, вырывая от одной мысли о высвобождении из плена недовольный судорожный вздох, до самого основания, от чего Виктор просто бессильно откидывает голову обратно на мягкие бедра Юри и цепляется за них рукой. Он определенно умер — и попал… нет, завис между Раем и Адом, ибо то, что сейчас с ним происходит, можно считать как пыткой — так и наслаждением. Пыткой наслаждением. В очередной раз сдвинувшись назад от участившихся движений совсем забывшегося в своей страсти Ючи, Виктор чувствует ухом что-то твердое. После мягкости бедер это непривычно. Достаточно непривычно, чтобы Виктор распахнул немного слезящиеся глаза и заметил, что Юри смотрит только на его лицо. Не дальше, на то место, где брат так тесно соединяется с телом Виктора, где член Виктора так глубоко и хлюпающе проникает в его тело — только на лицо. А сейчас, когда его раскрыли, и вовсе смущенно отворачивается в сторону. Словно и сам остается в стороне от происходящего. Чего Виктор никак не хочет. Сдув — или, вернее, попытавшись сдуть — прилипшую ко лбу челку, Никифоров поворачивает голову вбок и накрывает ладонью оттопыренные в области паха домашние штаны, столь любимые Юри. Потом запускает руку под резинку, круговым движением оглаживает вставший член и вытаскивает его наружу. Юри всхлипывает еще от первого касания, пытается неловко отстраниться — Виктор лишь сильнее нажимает затылком, настойчиво заставляет парня остаться на месте. А потом Юри уже просто не может не то что шевелиться — даже просто отвести расширившихся глаз от губ Виктора, касающихся его члена в поцелуе, затем чуть приоткрывающихся — и влажно скользящих сбоку вдоль всего ствола, прямо навстречу ладони, крепко обхватывающей орган длинными пальцами. У Кацуки кровь пульсирует в ушах в том же ритме, что и в налившемся красном члене; кажется, орган, точно как и сам Юри, покраснел от столь пристального внимания Виктора. Виктора! Юри даже в самых смелых фантазиях никогда не мог решиться даже на мысль о подобном — сразу бы слег с инфарктом или умер бы от кровопотери! Но почему-то, вопреки собственным многолетним убеждениям, он все еще жив. Kami-sama, да он никогда еще не ощущал себя настолько живым! И поэтому, вопреки истерящим и полыхающим смущением мыслям, Юри запускает подрагивающие пальцы в сверкающие в этой полутьме лунным серебром — нет, платиной — волосы Виктора и, нежно надавливая на затылок, даже пытается задать темп. Никифорову и самому хочется ускориться. Он даже пытается совсем повернуться на живот, чтобы было удобнее брать солоноватый от смазки член полностью, больше погружать в жаркую глубину своего рта, чтобы понять, есть ли предел этому стыдливому полыханию щек Юри и можно ли в итоге самому умереть от умиления этой картиной… Но его бедра по-прежнему крепко фиксируют, обнимают потными от этого трения ляжками и, даже если бы ему позволили, Никифоров не уверен, что вообще смог бы двинуться. Тело сейчас не принадлежит ему — его делят между собой два Кацуки. «С той одной Будет вся жизнь моя! С той другой Все забываю я! Выбор мой — Либо тепло и свет, Либо огонь и зной, Выбора нет!» Да, сейчас Виктор отчетливо осознает, что не хочет делать этот чертов выбор! Ни сам, ни чтобы за него это делали другие — он хочет их обоих, целиком и без остатка. Впервые после череды приевшихся побед в нем просыпается жадность. И с этой жадностью Виктор бросает взгляд на вызывающе облизывающего губы Ючи — этот Кацуки в ответ крепче сжимает мышцы ануса вокруг его члена, показывая, что он тренирует их и там; его стоящий член шлепает Виктора по прессу при каждом спуске — перед следующим подъемом. С этой жадностью Виктор, вздрагивая от каждой выходки Ючи, находит в себе силы приподняться на локте и, используя всю гибкость, изворачивается, накрывает губами член Юри — этот Кацуки в ответ сжимает его волосы в своей руке и запрокидывает голову. Виктор видит, как судорожно дергается его кадык, когда Юри часто-часто сглатывает накатившую слюну. В какой-то момент стоны Юри и Ючи сливаются в одно целое, в ритмичную музыку жадной неудовлетворенной страсти, которой Виктора накрывает, накрывает, все больше поглощает, заставляет задыхаться от невыносимого удовольствия — или от слишком глубоко проникающего в горло толстого члена. Виктор чувствует, что объят пламенем с двух полюсов: сверху — нежным и согревающим, снизу — обжигающим и сжигающим дотла… И с готовностью сгорает в нем, наслаждаясь каждой секундой, когда его сознание словно расщепляется на кучу маленьких осколков, искрящихся, как снежинки. Кацуки кончают после него, но практически одновременно, синхронный стон теперь особенно громкий — и музыка стихает. В этой ленивой послеоргазменной тишине Виктор снова слышит другую песню — ту, что слышна только ему: «Как мне быть? Сердце болит и рвется. Как мне жить? Я полюбил двоих!..» И, кажется, теперь Виктор знает, под какую музыку и с каким сюжетом будет ставить свою программу, с которой вернется в следующем Гран-при. Ведь сейчас он чувствует то, в поисках чего год назад ушел: новые эмоции, которые щедро отдали ему эти два любимых человека. И вернуться на лед — меньшее, что он в благодарность может отдать им взамен. — Мы любим тебя, Виктор, — с двух сторон к его губам, приоткрытым в попытках выровнять дыхание, прижимаются улыбающиеся Кацуки: один целует в правый уголок рта, а второй прикусывает и тут же влажно засасывает левый. В этот момент Виктор понимает, что Юри много не бывает. А ему лишь бы пострадать.