В поисках любимой

Ворота института захлопнулись, выпустив Александра Лайтвуда. Он раскашлялся, вдохнув сырой уличный воздух, поднял воротник куртки. И почти автоматически пошел по тому пути, по которому бесконечное число раз ходил в своих снах и грезах, прикованный к койке в лазарете. Быстро потерялся он в сутолоке длинного ряда улиц, ведущих к главному парку. Там служила в городской больнице его любимая Листана, «дьявол с глазами дикого жеребца», как прозвал ее Джейс; его невеста и, если угодно, его жена. Разве он имел право так называть ее? После всего, что с ними произошло? А произошли между ними вещи, право же, немыслимые! Он мог воспользоваться такси, но в том, чтобы до последней минуты и секунды насладиться часом, отделявшим его выход из лазарета от свидания с Листаной, было для него какое-то собое сладострастие. Да, вот он идет, увлекаемый потоком суетливых людей и мчащихся машин, а она не видит его! Она не подозревает, что он шаг за шагом приближается к ней. Упадет ли она в обморок? Расширив глаза, он улыбнулся взволнованно, почти к экстазе, но таким несчастным сделала его, к счастью уже прошедшая, болезнь, что эта улыбка была похожа на гримасу боли. Долгая болезнь создала отчуждение между ним и жизнью. Люди, их голоса, лица, жесты казались ему чужими, словно он вернулся в этот город спустя десятилетия, словно он другим вернулся сюда. На протяжении месяцев шумела в нем лихорадочно кровь, и от этого утончились его чувства, и теперь он во много раз острее ощущал движение и шум. Улица мчалась, улица громыхала. Казалось, хаотичный поток увлекает людей и машины – они скользили, неслись мимо, пропадали в сумятице переулков. Искры сыпались из-под колес, голубые огоньки проскакивали брызгами сквозь мокрый воздух. Автобусы, плотно набитые телами людей, - лицо, бледные, тусклые, прижатые друг к другу, - качались, точно корабли, в водовороте площадей, поднимаясь, опускаясь, как на бурном море, и утопали. Почва тряслась и шаталась, воздух гудел, треск раздавался как от взрывов. Поистине, это походило на сражение. Низко нависшее над мрачными домами небо глинистого оттенка равномерно сеяло мелкий дождь, точно сквозь тонкое сито. Дождь оседал пузырьками на плечах и рукавах, и стоило немного приподнять лицо, как он уж обдавал приятною прохладой веки и щеки. Шаг за шагом… А она этого не подозревает! Может быть, у нее вырвется, как бывало, дикий крик? Может быть, она вскинет руки и бросится к нему на грудь в присутствии пациентов, на глазах подруг, под строгим взглядом начальства?.. О, Листана, - она ни с чем не считалась! От больших зеркальных стекол больницы зарябило в глазах. Сердце у Алека стучало: вот он, этот час, о котором он столько раз мечтал и грезил. Через несколько минут он увидит ее… все узнает, уяснит себе все, что было непостижимо. Или… нет? Его тело дрожало. Говоря по правде, многое было ведь не так уж просто: у него только не хватало мужества признаться себе в этом. Кто бы мог в это поверить? У Лайтвуда, не хватало мужества. Как часто он среди ночи вдруг просыпался и лежал с открытыми глазами до рассвета. А что, если ее – ведь и это возможно – там уже нет? Несколько недель – к чему обманывать себя? ... несколько месяцев, ровно три месяца не получал он уже ответа на свои письма… Вот он вошел в здании больницы. Сухой и теплый воздух, свет, подействовали успокоительно. Какое-то чувство уюта, чувство укрытости прокралось в его озябшее тело, румянец окрасил его холодные как лед, и мокрые щеки. Именно здесь он впервые встретил свою Листану. Как часто видел он перед собой эту сверкающую огнями залу, когда по ночам приковывался взглядом к потолочной лампе в лазарете. Но вдруг…вдруг Алек почувствовал, точно у него рвется грудь, точно в ней лопнул сосуд. Вот она, Листана! Он схватился за блестящую стену, у регистратуры стояла девушка; платье на ней было в белую и синюю полоску, в руке она держала записку и говорила. Ноги и руки – несколько худые, спина узкая. На затылке – копна завитых локонов, черных, иссиня черных, отливающих при каждом движении, развевающихся и непрестанно волнуемых. Дамы по видимому, ссорились. Ее собеседница надела очки и с досадой нагнулась над запиской. У Алека стучало сердце. Долго ли еще она будет рассматривать записку? Внезапно девушка с черными локонами повернулась и пошла прямо на него… Это была не Листана. Похоже, но не она. Плоское, бесцветное лицо, вроде тех, какие вырезают манекенам, - пустое и невыразительное. Алек стоял ошеломленный. Деревянное лицо все приближалось, увеличивалось и пронеслось мимо. - Но ведь она, может быть, служит теперь в другом отделении, - сказал он себе и чувствовал, что обольщает себя надеждою, чтобы успокоиться. Медленно, ощущая легкую дрожь в коленах, он пустился бродить по всем этажам здания больницы. Благо руна скрывала его от посторонних глаз. Он приглядывался, искал. Нигде. Алек забился в уголок маленькой пивной, чтобы подкрепиться. Но вдруг вскочил, расплатился и опять побежал к зданию больницы. – Как это глупо! – воскликнул он и с силой ударил себя по лбу. – Можно ведь было расспросить ее подруг! Они бы, наверное, могли дать справку. Целый день потерял, дурак! Подойдя к регистратуре, он ждал своей очереди. Впереди него стояла толстая дама в рыжеватой шубе, похожая на жирного хомяка и девушка подросток в длинных, телесного цвета чулках. Когда подошла его очередь он начал расспрос. Листана Мерц? – ее не знали Мерц? – говорили они. – Нет. Много служищих было уволено. Или переведены в другие города. В личном составе произошли большие перемены. Подошла пожилая уборщица в очках, имя Листаны было ей знакомо. - Я помню, - сказала она. – Но, насколько я знаю, доктор Мерц у нас больше не служит. Мне кажется, если память мне не изменяет, она по своему желанию ушла несколько месяцев назад. Ей представилось лучшее место. - Лучшее? - Возможно, что я ошибаюсь. Справьтесь в отделе личного состава. В довершение несчастья, заведующий отделом личного состава был вызван в суд, а секретарь не решилась выдать справку. Но заведующий непременно будет завтра. Ладно, он подождет. Нет ведь оснований для беспокойства, Листану он разыщет, не сегодня, так завтра. Ведь с ней все в порядке – успокаивал он себя