***
Новая Зеландия пахнет счастьем. Сехун понимает это тогда, когда около аэропорта их поджидает смугловатый и улыбчивый водитель автобуса, а в лицо через открытое окно ударяет теплый ветерок с запахом моря и фруктов. Окленд — город парусов, расположенный на берегу двух морей. Это Сехун вычитывает из справочника, пока они в открытом холле отдыхают после перелёта. Кожаная обивка дивана липнет к горячей коже, и Сехун залпом выпивает очередную бутылку воды, складывая брошюру в виде веера. Минуты ожидания тянутся словно часы. Чонин забрасывает их вещи в номер сразу, как им выдают ключ, и, не дав Сехуну до конца размазать крем по коже, вытягивает на пляж, толкая прямо в волны. Сехун плохо соображает. У него перед глазами ещё зима. Снег, холод и зябкость, пропитавшая квартиру. Навязчивые люди в костюмах снеговиков, впаривающие брошюры, и ужасно пахнущие обогреватели в некоторых комнатах мужского общежития. Пальцы всё ещё помнят вязаную шерсть и узор варежек. А кожа на шее до сих пор чешется из-за очень плотного свитера Чонина из шерсти альпаки, что Сехун стащил у него до того, как они решили расстаться. Когда Сехун выныривает из воды, и солнце лучами ложится на плечи, пуская мурашки тепла, то он теряется окончательно, понимая, что всё это так несвойственно для зимы. Создаётся ощущение, что его головой окунают в лето. Резко, неожиданно и полностью. Так, что морская соль лезет в глаза, а на зубах хрустят песчинки. — Сехун, просто расслабься. Чонин выходит на берег следом, укладываясь спиной на разгоряченный песок рядышком. Так, что на бледную уже подсохшую кожу попадает пара холодных капель, и довольно жмурится, слыша сбоку чужое недовольное фырканье. Сехун скашивает на него глаза. Чонин мокрый и тёплый на вид. У него в тёмной чёлке путается песок, как совсем недавно путались снежинки, и хочется провести руками по скулам, чтобы на кончики пальцев собрать солнце. Сехун хмурится и закусывает губу, поджимая колени к груди. Отчего-то вместо тепла в груди он чувствует тревогу и жар, которого не испытывал давно. — Трудно расслабиться, когда всё будто вверх ногами, — шепчет Сехун, украдкой оглядываясь по сторонам. Вокруг стафф отеля, нацепив колпаки эльфов с бубенчиками на голову, снуют с подносами, нося прохладительные напитки. Их смешные вытянутые туфли звенят при каждом шаге, пробуждая дух Рождества. Дети на пляже явно строят песковика за неимением снега. А взрослые, собравшись вместе, обсуждают лучший костюм Санты этого нового года. И из всей этой кутерьмы Сехун ничего не узнает. Он ещё раз смотрит на Чонина и замирает. Из него будто море высасывает всю за год скопившуюся усталость. Он лежит, расслабленно растянувшись на песке, и его улыбка, кажется, заставляет что-то внутри Сехуна покачнуться и болезненно заныть. — Послушай… — начинает Сехун и вдруг сбивается на имени, глотая гласные. Какая-то тёплая волна проходит по телу, посылая крупную дрожь. И Сехун ёжится, прижимая коленки ещё ближе к груди и на ощупь ища потерянную в песке футболку. Ему вдруг чудится, что не было никакой осени, и что это ещё один месяц лета, по ошибке названный декабрём. По крайней мере, когда Чонин поворачивает голову, заинтересованно выгнув бровь, у него в глазах отражается только тепло. То самое — тягуче шоколадное и согревающее, хотя на улице и так плюс тридцать два. И в этом, наверное, виноват лишь бескрайний океан. — Давай уйдём с пляжа? Чонин, вопреки предположениям Сехуна, улыбается мягко и, пожав плечами, встаёт без всяких возражений, натягивая футболку, а после без задней мысли подаёт руку, чтобы помочь подняться с нагретого песка. «Никаких перчаток» — проносится мысль. Только тепло и кожа к коже. Такое, кажется, было только летом. Сехун раздумывает пару секунд, а после всё же хватается за чужую руку, поднимаясь неловко. И лишь после опускает взгляд в песок, нацепляя на нос солнцезащитные очки и поспешно одёргивая руку к себе. Чонин рядом тихо хмыкает, но, на удивление, ничего не комментирует. И только за это Сехун благодарен ему всей душой.***
Город пахнет предстоящим праздником. По улицам разносятся ароматы праздничных блюд и напитков с нотками глинтвейна, имбиря и апельсинов. И пусть Сехуну до сих пор кажется дикостью, что Санта Клаусы ходят по пляжу, а вместо большого праздничного стола у детей барбекю на свежем воздухе, он всё равно не может подавить в себе это почти по-детски приятное чувство ожидания новогоднего чуда. Он тайком от Чонина с интересом разглядывает улицы, пока они идут по вымощенной дороге. И открытые улыбки людей поражают своей искренностью. Вот только отсутствие снега и несносная жара на океанском побережье всё по-прежнему напрягают Сехуна, мешая сконцентрироваться и адаптироваться к новому месту. Новая Зеландия живёт по своим правилам, но Сехун не знает даже названия игры. — Поистине издевательство над природой, — бурчит он, слизывая уже подтаявшее мороженое с пальцев. — И это люди называют зимой? Чонин смеётся, несильно пихая Сехуна под рёбра, и вдруг останавливается перед витриной. Сехун замирает следом и, чуть склоняя голову набок, кажется, на пару секунд перестаёт дышать. Там, на наряженной полке, среди разнообразных привезённых новогодних сладостей лежит коробка с латвийским мармеладом «Лимонные дольки». И вроде бы ничего. Так, обычная детская сладость. Вот только Сехуну кажется, что он буквально по буквам считывает с чужих губ слово: «хочу», которое Чонин не решается произнести и чувствует, как от предвкушения у него самого сводит липкие пальцы рук. Всё потому что с этой любимой сладостью у них обоих связано слишком много воспоминаний. И этот терпко-кислый вкус давно привязан к бесконечно сладким поцелуям под звёздами. — Я куплю? — отчего-то почти шепотом спрашивает Сехун, косясь на Чонина украдкой. Он видит, как тяжело тот сглатывает слюну, на секунду прикрывая глаза. А после отрицательно мотает головой. — Да брось, — Чонин хмурится, отступая на шаг назад. И в его глазах мелькает сожаление. — Мы же… Он не договаривает, поднимая взгляд. И в этой тягучей, вязнущей жаре, пропахшей сладостью, его шоколадные глаза кажутся невозможно глубокими. — Ты прав, — порывисто бросает Сехун, отворачиваясь в сторону набережной. Он чувствует, как океанский прохладный бриз приятно остужает кожу под лёгкой рубашкой. Но внезапный внутренний пожар не могут потушить даже сильные волны.***
Где они гуляют целый день — Сехун даже не может вспомнить под вечер, но в номер они возвращаются только за полночь. И, с трудом стянув с себя пропитавшиеся морской солью футболки, обессиленные падают на соседние кровати. Здесь благодаря закрытому окну до сих пор пахнет Сеулом и зимой. А ещё пахнет Чонином, но это из-за того, что в багаже Сехуна ехали несколько чужих футболок. Сехун ворочается где-то полчаса не в силах уснуть. А вот виновник чужой бессонницы, кажется, забывается во сне почти сразу и лишь тихо расслабленно дышит, уткнувшись носом в прохладную подушку. И сон его на вид выглядит таким безмятежным и глубоким, что Сехун, уже было занесший подушку для броска, с громким вздохом падает обратно на свою постель, прикрывая будто песка полные глаза, и протяжно, негромко стонет, смотренный усталостью настолько, чтобы было лень двигаться, но не настолько, чтобы вот так же безмятежно уснуть. Обозлившись не то на мир, не то на самого себя, Сехун сбрасывает с кровати не по сезону тёплое одеяло и просто уставляется в упор на Чонина, стараясь найти в его расслабленных чертах лица то новое, из-за чего непонятные мысли, возбужденные днём, настойчиво лезут в голову сейчас, уже не встречая никакой преграды. Он вспоминает сегодняшнюю улыбку, чужой смех и загоревшийся взгляд при виде лимонных мармеладок. Он вспоминает лето, бесконечное солнце и тягуче-вязкие поцелуи дни напролёт под тенью зелёной листвы. Он вспоминает запах травы, вкус ягод и тепло чужого сверху наваливающегося тела. И пальцы в волосах, и губы у виска, и любовь, что не пережила осень. И глубоко-глубоко вздыхает, устало прикрывая глаза. Он до сих пор смутно понимает, что между ними происходит: это в любом случае слишком сложно назвать чем-то определённым. В этом всём надо просто разобраться. Но у обоих всё никак не хватает ни времени, ни сил. Встав с кровати, Сехун трёт глаза и, взяв со стола недопитую бутылку вина, выбирается на пляж прямо через окно наблюдать за волнами. (благо, у них всего первый этаж) Ночная прохлада мелко покусывает оголенные тощие плечи и бледные лопатки. Сехуну лень вставать и ползти обратно в номер за пушистым одеялом, и он только большими глотками пьёт вкусное, полусладкое вино, сделанное на местных плантациях. Напиток этот неплохо греет изнутри, пусть и холодом отдаёт на кончике языка, но Сехун всё равно не отказался бы сейчас от порции глинтвейна. Мысли о Чонине, лете и такой приятной, но упущенной любви потихоньку путаются с другими. И Сехун улыбается тёмной бездне воды довольно и облегченно, наконец чувствуя, как его отпускает из стального капкана прошлое. Внезапно чья-то горячая ладонь ложится на плечо и, мягко огладив пару раз, ползёт ниже. Сехун против воли напрягает мышцы спины и замирает каменным изваянием, прикрывая глаза. А после над ухом раздаётся чуть хрипловатый после сна голос, что сладостью обжигает там, где обычно у влюбленных порхают бабочки. — Если будешь много пить в одиночку ночью, то скоро сопьёшься. Чонин, ещё сонно моргая, плотнее кутается в одеяло и бесшумно присаживается рядом на холодный песок, забирая из чужих рук почти пустую бутылку. Сехун косится на неё с сожалением и дёргает плечом, до сих пор ощущая на коже жар чужой ладони. — Ну и пусть. Ночная свежесть холодом ложится на тело, посылая мурашки. Чонин приподнимает одну сторону одеяла, смотря на Сехуна. А тот снова косится недоверчиво то на мягкую ткань, то на самого Чонина пару секунд, расценивая жест, как приглашение. И, ещё с минуту подумав, всё-таки перебирается ближе. Тело, оказывается, уже успело достаточно сильно окоченеть, хотя Сехун и не заметил, пока не почувствовал руку на своём плече. И теперь он жмётся к соседнему телу так, будто это единственный источник тепла на всём белом свете. Волны мягко разбиваются о песчаный берег, и подвыпившего Сехуна тянет на разговоры и поцелуи. Вот только Чонин может и не оттолкнёт сейчас, но завтра… Сехун жмурит глаза и плотно сжимает губы, вслепую прижимаясь теснее. Хочется тепла и чего-то ещё — волшебного, тихого, мягкого, что расслабленный мозг уже не может сформулировать. И Сехун начинает довольствоваться тем, что Чонин просто молча сидит рядом, рассматривая отражающиеся в воде звёзды. Постепенно жар от чужого только поднятого с постели тела начинает усыплять. Туманные, расплывчатые мысли плавают в голове, как недосягаемые образы. И на секунду, когда Сехун от усталости кладёт голову на чужое плечо и зарывается носом в волосы, ему кажется, что в голове остаётся одна приятная вязкая пустота. — Спи, Сехун, — мягко шепчет Чонин на ухо, допивая содержимое, и его дыхание на уровне чужих губ пахнет также терпко сладко, как раньше на вкус были такие привычные поцелуи.***
Сехун просыпается только ближе к обеду, чувствуя, как неприятно гудит его голова. Чонина в номере не наблюдается, как собственно и в холле, куда Сехун спускается спустя пятнадцать минут изрядно помятый и с топорщащимися во все стороны высветленными волосами. Чонин находится на камне за пустой лагуной, что они вчера успели облюбовать. Сехун и сам не понимает, как натыкается на него здесь, полностью скрытого от людей, поэтому не удивляется тому, что тот узнаёт его всего лишь по шагам. — Ты уже проснулся? — интересуется Чонин, даже не открывая глаз. Тень от скрестившего руки на груди Сехуна ложится на его лицо, заставляя поморщиться. — А ты хотел, чтобы я до вечера проспал? — Сехун проводит рукой по волосам, приглаживая их, но с неким неудовольствием отмечает, что из-за соли они перестали быть мягкими. — Ты спал так сладко, что я не решился тебя разбудить. Чонин пожимает плечами, открывая глаза. А после тянется на песке, примирительно доверчиво поднимая руки над головой. Сехун ещё пару секунд делает вид, что до сих пор дуется, но после расслабляется, не в силах отказать чужой улыбке, и присаживается рядом, поправляя ворот гавайской рубашки. — За вчерашнее, Чонин… — Сехун набирает в лёгкие побольше воздуха, но так и не договаривает. Краска пятнами идёт по его никогда не загорающей бледной коже на шее и щеках, и он становится похож на Рождественского оленёнка из старого мультика 60-х годов, — прости… Чонин улыбается, смотря на Сехуна с полуприщура, а после шепчет: — Забудь. И не несильно пихает Сехуна, заставляя упасть в воду. — Дурак, я в одежде! Остатки сна снимает как рукой. Нега, только-только начавшая пробуждаться из-за жаркого солнца, в момент спадает, и Сехуну начинает казаться, что его из летней сказки выдергивают обратно в реальность. Чонин смотрит с камня довольно, глазами скользит по чужим мышцам, прорисовавшимся сквозь насквозь промокшую и теперь почти прозрачную рубашку, а потом разбегается и стрелой прыгает с камня в прохладные волны следом. — Чтоб не обидно было, — говорит он, выныривая рядом. А у Сехуна руки чешутся его сейчас утопить. Он тянет его на себя. В ту часть, где глубже и ноги не касаются дна, а после всем весом давит на чужие плечи, начиная смеяться, стоит Чонину забавно сморщить нос из-за попавшей в рот воды. Они барахтаются в воде, словно подростки, и посылают по ровной глади воды лёгкие волны. Сехун не знает, почему от чужого смеха ему становится лучше, и почему магия тепла и света действует так безотказно. Сехуну кажется, что он даже забывается здесь. Не вспоминая ни обид, ни тревог, ни холода. Лишь тепло. Сплошное тепло и счастье, что кончиками пальцев можно собрать с чужих скул. Когда Чонин замирает, почувствовав в своих волосах пальцы, и его спина против воли напрягается, сбивая дыхание, то Сехун обрывает смех, и сердце вдруг стремительно ухает вниз, а рука порывисто одёргивается от чужих волос. Всё потому что теперь то, что раньше считалось жестом дружеской заботы, воспринимается совсем иначе. — Прости, — шепчет он едва слышно. Собственный порыв кажется ему очередной дикостью, хотя он прекрасно понимает, что сделал всё это неумышленно, но желанно. — Сехун, ты… — Не надо. Непрошеная горечь от чужого такого мимолётного испуга превращается во что-то такое, что тисками обвивается вокруг горла. Сехун, хмурясь, поспешно выходит на берег, ведь молчание и поджатые губы Чонина режут не хуже ножа. Завернувшись в полотенце до макушки головы, он присаживается у края утёса и принимается рассматривать трясущийся около самого горизонта воздух, чтобы попытаться вновь забыться. Там чайки, сморенные жарой, лениво пикируют вниз, не успевая поймать рыбу. И в гавань периодически заходят белоснежные яхты. Где-то недалеко слышатся людские разговоры, детский смех и пляжная музыка, а здесь вокруг Сехуна только неловкая тишина и тихое цыканье полуденных цикад. Чонин, помедлив, всё-таки подходит ближе, но замирает за чужой спиной в паре шагов, ударяясь о вмиг воздвигнутый невидимый барьер. — Сехун… — Я не умею дружить, — бросает он, напрягая острые плечи, — не после всего того, что было. Только не так, Чонин, — Сехун замолкает, продолжая с силой бросать в воду камни. Но даже спустя минуту не услышав чужого ответа, продолжает ещё яростнее, так, что глаза его темнеют, в тени становясь почти чёрными. — Ты серьезно хочешь, чтобы мы продолжили разыгрывать этот спектакль? Чтобы мы до конца жизни притворялись, будто ничего не было? Ничего из того, что стоило для меня так много? Так не бывает, Чонин. Я человек и у меня всё-таки есть чувства, которые… Сехун давится воздухом, когда Чонин садится рядом, рукой снимая полотенце. Он смотрит вроде спокойно, но на дне его глаз тлеют опасные угольки. Вот только когда он задаёт вопрос, его голос звучит совсем не агрессивно. — Которые что? — Забудь, ты меня не поймёшь, — Сехун выдёргивает полотенце и заворачивается в него снова, ещё сильнее, чем прежде хмуря брови. — Ты просто никогда не привязывался к людям, потому что ты настолько собственник, что если что-то не может принадлежать тебе в полной мере, ты не станешь привязываться к этому. А людьми владеть невозможно. Сехун порывается встать и уйти с пляжа, чтобы начать складывать сумки. Их отдых не вечен, а студенческие стипендии не шибко велики, чтобы позволить себе столь дорогое удовольствие надолго. Вот только Чонин резко перехватывает его за руку, останавливая, и задаёт вопрос полушёпотом, смотря точно в глаза: — Мы поэтому расстались? Сехун весело хмыкает, отрицательно мотая головой. — Нет. Мы расстались из-за того, что после лета, что располагало к любви, шла осень, которая любовь убила. С пляжа диктор через микрофон объявляет о том, что до Нового Года осталось чуть меньше восьми часов, и Чонин вдруг улыбается лукаво прежде, чем шепчет: — Всё правильно. Вот только после этого лета начнётся весна. Барьер Сехуна рушится как карточный домик. Тёплый ветер сдувает полотенце куда-то в океан, но Сехун и не замечает. До носа доносится чужой аромат. Чонин сам пахнет концентрированным счастьем. Сехун понимает вспоминает это со вчерашнего вечера, но убеждается только сегодня. Но ему до сих пор кажется, что он об него обжигается. Особенно тогда, когда Чонин протягивает руку, пальцами касаясь запястья, а после говорит: — Диктор сказал, что до нового года чуть меньше восьми часов, а мы ещё не купили шампанское.***
Новая Зеландия растапливает сердца, переворачивая всё вверх ногами. Сехун понимает, что снова влюбляется. Но он не уверен, что это и есть то, что ему сейчас нужно. Чонин заглядывает в витрины, разыскивая своё любимое. Не слишком дорогое, но брендовое. Сехун, по правде говоря, в шампанском не смыслит ничего. И не сказать даже, что очень любит. Он больше специалист по «лимонным долькам» и красному полусладкому, но ни того, ни другого сегодня не будет на их столе. Температура воздуха уверенно держится на отметке «под тридцать», и Сехун даже не рискует брать мороженое, понимая, что не пройдёт с ним и десяти метров. И поэтому он снова тормозит чуть позже, когда Чонин останавливается напротив той же витрины и заискивающе смотрит. Сехун не разрешает. Точнее, Сехун не хочет разрешать. Но он почему-то молчит, когда Чонин толкает дверь плечом, заставляя колокольчик тихонько звякнуть. Не возражает он даже тогда, когда тот, облокотившись обоими локтями на прилавок, лениво следит за тем, как продавец заворачивает купленную сладость. И только взгляд потупляет в пол, когда чужая рука протягивает бумажный пакет со словами: — Часть моего подарка.***
До вечера они едва обмениваются парой-тройкой ничего не значащих фраз. Сехун только внутри ведёт нескончаемые диалоги и очень много думает о том, что сегодня сказал, против воли выплёскивая то бурлящее внутри наружу. И пусть легче на душе становится значительнее, хотя прикосновения чужих рук теперь и жгут особенно горячо и желанно, но что-то неясное, не до конца раскрытое Чонином продолжает навязчиво терзать изнутри. Почему Чонин позвал его, если они расстались? Почему не нашёл замену, хотя был почти месяц на это? Почему Новая Зеландия, а не Лондон, о котором сам так мечтал Чонин? Сехун забирается в свои мысли так глубоко, что, когда тротуар внезапно сменяется травой, спотыкается о корень какого-то дерева и, растянувшись на газоне животом, глухо стонет от боли. Чонин, что до этого так беспечно болтал по телефону со своей роднёй, поспешно прощается и, нажав на кнопку блокировки, спешит на помощь. — Хорошо, что я не доверил тебе нести наше шампанское, — тревога с чужого лица сменяется весельем. Потому что если Сехун ворчит и приглушенно ругается, то, значит, он в полном порядке. — Знаешь что, мистер ты-иди-дальше-а-мне-надо —договорить- с-о-боже-ещё-одной-сестрой, лучше бы руку подал, а не с бутылкой носился. Чонин заливается смехом и, положив пакет с шампанским на землю, без задней мысли протягивает руку, собираясь помочь встать. Но Сехун, отличаясь злопамятностью, резко дёргает его на себя, заставляя упасть рядом, и только после этого начинает смеяться тоже. — Не знал я, что ты на самом деле такая гадина, — Чонин выплёвывает попавшую в рот траву и, отряхнув руки, ложится сверху, щекоча незащищенные бока. Сехуну становится плохо от того, что было слишком хорошо, и он начинает скользить белой футболкой по траве, собирая ею весь зелёный сок. Чужая тяжесть не мешает, а кажется привычной, но позабытой, она заставляет переворачиваться на спину, чтобы отбиваться. И Сехун пробует до последнего, пока вдруг не замирает из-за того, что у него перехватывает дыхание от подобной картины. Над ними, широко раскинув большие ветви, нависает новозеландское дерево Похутукава. Его ярко-красные бархатистые цветы среди тёмной ночной зелени кажутся похожими на тлеющие огоньки. Сехун, опомнившись, едва заметно прикасается к чужой руке, шепча: — Ты только посмотри, какая красота. — Я вижу. Сехун неспешно переводит взгляд на Чонина. Тот смотрит на него с той долей заботы, которую трудно вообразить и очень трудно воспринять. — Я вижу красоту, — повторяет Чонин, не отводя взгляда. И Сехуну кажется, что у него сердце приятно щемит от того, что он испытывает. Ту любовь, которую, как ему казалось, убила осень. Но осень ли её убила, или сам Сехун? — Чонин… — сглотнув вмиг скопившуюся слюну, начинает Сехун, рассматривая своё отражение в чужих зрачках. — Не сейчас. Сехун хмыкает, воспринимая чужие слова иначе. — А когда же? — Когда всё на миг погрузится в темноту только для того, чтобы ночь стала светлее.***
В темноте их комната с распахнутыми настежь окнами вмиг пропитывается ароматами моря. Сехун устало наблюдает за звёздами, чувствуя внутри какое-то до этого невиданное спокойствие, и тихо под нос мурлычет приставучую песню, названия которой даже не знает. От шампанского он пьянеет медленнее. То ли от того, что не любит, то ли от того, что старается распробовать его вкус также тщательно, как Чонин. Тот стоит лицом к окну, одним плечом оперившись на оконную раму, и явно ждёт чего-то, что точно должно произойти. Приятная вязкая тишина топит комнату. И Сехун окончательно расслабляется, когда на языке чувствуется сладкая кислинка от любимой сладости. — Сехун? — Мм? — тот поднимает взгляд на Чонина, проглатывая десерт, и замирает, в нерешительности обваливая кончиками пальцев следующую дольку в сахаре. — Ты когда-нибудь жалел, что мы расстались? — тот лениво болтает шампанским в бокале только для вида и не сводит своих глубоких глаз с губ Сехуна, на которых остался сахар. Сехун закусывает ту самую нижнюю губу и опускает глаза, как будто задумывается о чем-то. — Раньше мне казалось, что это было единственно правильное решение, — наконец нерешительно отвечает Сехун, залпом допивая бокал. — Думаешь, любовь перегорает? — спрашивает Чонин, отстраняясь от окна. В свете огромной луны, что свойственна жарким странам в разгар зимы, его фигура кажется будто выточенной из мрамора. — Ты был единственной моей любовью, разве я могу делать выводы? — Сехун отставляет в сторону свой пустой бокал. За окном уже постепенно зажигаются гирлянды, выманивая на праздник, и вроде хочется присоединиться к всеобщему веселью, но что-то таинственно романтическое удерживает на месте в этой темноте одной комнаты. — Порой люди делают выводы за пару секунд, — шепчет Чонин, — а тебе не хватило даже полугода. Сехун глубоко смеётся, смотря в эти знакомые и такие родные глаза, и шепчет совсем близко, так, что дыхание запечатляется на соседних губах, словно краска на листе бумаги. — Я любил тебя, Чонин, — Сехун проводит тыльной стороной руки по чужой скуле, — сильнее, чем ты можешь себе представить. — Я знаю, — перебивает он его мягким поцелуем, придавливая Сехуна к краю стола. Он запускает длинные пальцы в светлые волосы, притягивая ближе, а Сехун кладёт обе руки к нему на шею, впиваясь сильнее, сладко кусая знакомые губы. Они целуются то глубоко, то урывками, сходя с ума от жара, что сковывает и распаляет их тела. Это оказывается медленно, даже слишком. Так, что хочется поторопить, но что-то мешает. Сладость. Та сладость, которой отдает такой провоцирующе медленный, тягучий поцелуй. Горячий, как сам Чонин, но похожий не ревущее пламя, а на те самые оранжевые угли, готовые вновь вспыхнуть от лёгкого порыва новозеландского ветра. — Чонин, — выдыхает Сехун в самые губы, — предатель, разве мы не расстались? — он чувствует горькое дыхание Чонина, его сладкий голос, и, кажется, дуреет от происходящего. — Нет. Я никогда не отпускаю то, что моё. Ты же помнишь. Он дышит прямо ему в губы, отчего становится непозволительно мокро дышать. И так хорошо, что сердце замирает от счастья. — Чёрт, — шепчет Сехун в поцелуй, а потом заходится в почти истеричном смехе, пряча голову в чужой шее. — Ты всё спланировал, гад! Господи, ну конечно, вся эта поездка только для того и была, чтобы… — Чтобы вернуть тебя, — сладко мурлычет Чонин, кусая чужую шею. — Всё, что мы делали, — Чонин скользит своими мягкими губами выше. — Только чтобы ты понял. Чонин ещё ближе притягивает его к себе, заставляя бедра плотно прижаться друг к другу. — Бесишь своим нахальством, — тихо выдыхает Сехун. — Неужели нельзя было просто сказать? Чонин расплывается в поистине чеширской улыбке и тянется за новым поцелуем. А Сехун фыркает и поворачивает голову так, что поцелуй Чонина становится обычным клевком в щёку. За окном слышатся залпы фейерферков, что сливаются с шумом под ночь прохладных волн. Над головой нет омеллы, ведь они не в Англии, но Сехун и так думает, что он самый счастливый парень в радиусе хотя бы этого острова. Где-то далеко приглушенно бьют куранты.***
«Внимание, объявляется регистрация на рейс Окленд-Сеул. Просьба пройти к стойкам в зоне В.» Сехун тянется, перебрасывая сумку на другое плечо, и, нащупав билеты, протягивает один Чонину, в зубах зажимая паспорт. Люди не торопятся на рейс, ведь из жарких стран в холодную пургу мало кому хочется улетать. У Сехуна на телефоне высвечивается -21, и он тихонько стонет, блокируя экран. Чонин рядом заглядывает через плечо, забирая паспорт, и потом не торопясь направляется вместе с Сехуном в зону ожидания. — Можно тебя поцеловать? — шепчет он, когда они замирают около самого дальнего окна, напоследок рассматривая колышущиеся пальмы. — Ты уже столько раз сделал это без спросу, что сейчас можешь не строить из себя джентльмена. Раздаётся объявление на посадку, и Сехун замирает, с неохотой поворачивая голову в сторону дверей. — Пора, — Чонин закидывает руки на шею, успевая оставить на губах растерявшегося Сехуна ещё один мимолётный поцелуй, а потом забирает сумку, не спеша направляясь вперёд. Взгляд его тягуче соблазнительных глаз сверлит в Сехуне дырку. — Давай не будем улетать. — Ты сам говорил, что когда мы прилетим — наступит весна. Чонин улыбается мягко, а потом внезапно кладёт свою ладонь Сехуну на грудь и, прислушавшись, в тишине тихо говорит то, от чего в сердце распускаются бутоны: — Главное, чтобы здесь всегда было лето.