Цена совершенства

Каждый живёт, как хочет, и расплачивается за это сам. © Оскар Уайльд

       Оставалось ещё больше часа до начала спектакля. Сопутствующая этому закулисная суета сегодня мало его трогала. Обычно он либо раздражался, потому, что гомон и перекривания вырывали его из образа, не давая настроиться, либо вместе со всеми заражался своеобразным весельем, улавливая этот ни с чем не сравнимый командный дух, который витает по закулисью только перед спектаклем. В редком театре обходится без интриг и неприятных сюрпризов, но сейчас труппа, отыгрывавшая порой по два спектакля в день и находившаяся в постоянно подвешенном состоянии между Москвой и Петербургом, просто была не в состоянии плести хитроумные планы. Все искали поддержки друг у друга.        Разве что он в поддержке не нуждался.        Ожогин меланхолично разглядывал своё отражение, наблюдая за тем, как умелые руки гримёра наносят краску на безупречное лицо. Вот она, осторожно касаясь, наносит румяна на скулы, тщательно их растушёвывает, где-то подправляя холодными пальцами. Приступает к крыльям носа, и, буквально на глазах, его форма преображается, становясь ещё совершенней. Чуть искривлённые губы становятся ярче, но все равно больше всего внимание привлекают глаза. Из-за наложенных темных теней они кажутся ещё больше, прорисованные брови подчёркивают выразительность взгляда, и он усмехается, представив, как под этим взглядом сегодня в очередной раз растают женские сердца.       Парик надет – он снова сатана. Этим вечером его свите вновь предстоит устроить переполох в Москве, опять по трамвайным рельсам покатится отрезанная голова несчастного Берлиоза – немое доказательство существования дьявола, и вновь мессир будет разыскивать достойную Королеву и давать бал мертвецов до первого крика петуха, и снова, и снова терять Марго, утопая в муках от безнадёжной тоски и яростного отчаяния…       Ну, или не утопая. Не ощущая ровным счётом ничего, кроме жаркого света рампы, бьющего по глазам. Но играя так убедительно, наполняя свой голос эмоциями настолько глубинными, что каждый в зале в этой чёрной беспросветной тоске захлебнётся, уж это он умеет. Он так хорошо умеет играть, что может убедить кого угодно и в чем угодно, его талант – вершина совершенства.       Ожогин давно уже остался наедине лишь с собственным отражением. В большом прямоугольном зеркале, залитом ярким светом лампочек, отражался его рассеянный взгляд, блуждающий по лицу. Интересно, а с чего они взяли, что дьявол выглядит именно так? Кому пришла идея про этот седой парик или белый костюм? Волосы, собранные в хвост... Он усмехнулся. Им-то откуда знать. Неосознанно мужчина поднял руку и длинными изящными пальцами провёл по холодной поверхности.        – Ну, чего же ещё ты хочешь? Чего? Вожделенную славу ты получил. Признание, восхищение, обожание… Всё принадлежит тебе. Лучшие контракты – твои, лучшие роли, партии – все твоё. Неужели мало тебе? Разве не это было так важно? Нет? Разве не это так волновало тебя, доводя до исступления, тревожило неукротимое тщеславие, не позволяя спать по ночам, душило тебя, не отступая даже с рассветом ? Вспомни, как не давая покоя, страх так и угаснуть неизвестным, неоценённым, похоронить свой талант, даже не успев развернуть его во всю мощь, как этот мучительный страх преследовал тебя, не оставляя ни на минуту воспалённое сознание…        Пальцы сжались, рука, задрожав, медленно опустилась. Сердце, его глупое, многострадальное сердце – он думал, что оно уже навек застыло – снова вдруг заколотилось, словно в попытке сопротивляться, но всё равно неизбежно наполняясь тем самым невыносимым давним страхом. Воздух внезапно стал густым и вязким, будто мерзкая болотная жижа он заполз в лёгкие, не давая вздохнуть. Тишина комнаты вдруг взорвалась восторженными криками, по глазам ударили вспышки фотокамер, громоподобные аплодисменты разорвали барабанные перепонки.       – Разве не об этом ты мечтал?! Неужели тебе может быть мало?       Липкие щупальца беспощадного ужаса сдавили грудь, он чувствовал как они уже обхватили шею, своим нестерпимым холодом обжигая кожу, тянули его, словно желая забрать с собой, туда, во мрак, где не было признания его таланта, где было только зубастое, проклятое тщеславие, которое никогда не сможет уняться, терзая, разрывая на куски, требуя…       – НЕТ! – безумный вопль отразился от стен, актёр в ужасе вскочил и заметался по комнате.       – Нет, нет, хватит,– голос сорвался на дрожащий, едва слышный шёпот, – хватит…       Он был один в этой промозглой темной комнате. Один. И пока он метался по комнате в бессильных страданиях, только лишь отражение равнодушно наблюдало за его мучениями, в бесстрастной усмешке слегка скривив подкрашенные губы.