Баланс

— Где ты, Дазай, где тебя черти рождественские носят? — орет Чуя в трубку так, что, кажется, динамики должны были уже взорваться. Осаму прячет свободную руку в карман и ежится то ли от криков, разрывающих барабанные перепонки, то ли от холода. Воздух рядом с украшенными лавками и магазинами пахнет хвоей и выпечкой, оберточная бумага шуршит и пестрит в глазах, и Дазай действительно рад, что его одежда впервые за долгое время не пропитана удушливым металлическим запахом крови. Рубашка пахнет Чуей, и дышится так странно, так легко, без приступов панического страха и мгновенно учащающегося пульса время от времени. — Я на парковке. Я замерз. Дазай еле сдерживает смешок и чуть ли не мурлычет от удовольствия, когда на другом конце провода слышит максимально агрессивное «ты, блять, серьезно», сливающееся со звоном бубенцов и рождественскими песнями. — Какого черта ты вообще не помогаешь? — Я курю. — Урод, — Накахара огрызается моментально, почти одновременно с ним, Дазаем, как будто заранее прочитал сценарий к этому диалогу. – Ты врешь. — Я люблю тебя, — продолжает Дазай на выдохе и, слушая, как Чуя захлебывается в смущении и ругательствах полушепотом (потому что этого в сценарии не было, это чертова импровизация) добавляет: — И я ловлю нам такси, поэтому, если ты не трансгрессируешь в мои объятия буквально сейчас, я уезжаю без тебя. Гневное шипение не успевает его настигнуть: Осаму сбрасывает звонок, вся злость врезается в телефонный экран с воображаемым громким хрустом. Точки над i, конец драмы и все такое. Осаму плечом вжимается в телефонную будку, плечо немного саднит, и хорошо, что ноющая боль — это единственное, что сейчас напоминает ему о работе (может быть, еще пистолет, иногда касающийся кожи, но от этого не избавишься: обязательные меры предосторожности, говорит Мори, на всякий случай, Дазай, пожалуйста). Дазай пропускает первое такси, второе и третье тоже, нелепо пытается согреть руки и оглядывается назад, ищет в бесконечной полуживой массе людей рыжий всплеск лютого недовольства. Находит. Цепляется взглядом за поистине дурацкую шляпу, потом — за взъерошенные вихры волос, от снега завитые еще сильнее. Белоснежный гипс на его левой руке мелькает в толпе бельмом. Чуя целиком и полностью как бельмо среди толпы. Цветное, отчаянное и злое. Дазай машет почти приветливо и, выражая искреннюю радость, чуть ли не виляет воображаемым хвостом. Чуя не замечает ни его, ни показного счастья. Чуя сосредоточен и весь как на иголках: искусно не замечает проходящих мимо людей, утопает в напряжении, усталости и заебанности. Пестрые блестящие пакеты вот вообще никак не придают ему праздничной атмосферы, потому что, глядя на него, можно сделать только два вывода: Во-первых, это именно он убил Санту. Во-вторых, сейчас он идет за вами, бегите. Дазай ловит его за предплечье, когда он чуть ли не сшибает девочку в лиловом, и буквально заталкивает в первую же рядом стоящую машину. Она большая и просторная, но до чертиков неповоротливая; салон светлый, сидения расположены близко друг к другу, водитель не похож на сумасшедшего гонщика (фото семьи рядом с иконой, текст молитвы, наклеенный на бардачок). Значит, думает Дазай, если вдруг вражеская атака, то вряд ли мы выживем. Значит, думает Дазай, бежевая обивка неизбежно станет бурой, пропитается агонией их тел и будет стянута судмедэкспертами. Это будет отвратительное рождество, конечно же, но не самый отвратительный финал для них, так что выше нос, не стоит отчаиваться, еще можно успеть натянуть на Чую праздничный колпак Санты и поржать. — Я говорю, — голос Накахары внезапно втискивается в сознание, — ты худший напарник. Что в работе, что в подготовке к праздникам. Дазай кивает, отвратительно-миленько улыбается, и Чуя только мученически вздыхает и отворачивается к окну. У него болит голова, ноет сломанная рука и настроение ниже океанских глубин, хотя местами и варьируется до полупраздничного. Дазай почти невесомо касается пальцами его гипса, разглаживает скрутившиеся бинты так осторожно, что сам удивляется. Чуя накрывает своей ладонью его запястье (чтобы убрать к чертям чужую руку и поспать минут двадцать хотя бы в дороге, думает он, чтобы переломать эти хреновы пальцы и поспать; но рука Дазая внезапно приятно охлаждает кожу и действует как горсть успокоительного на ночь, поэтому Чуя закрывает глаза и делает вид, что все идет по плану). *** Дом семьи Накахары украшен вдоль и поперек и светится почти на весь квартал, надпись «Счастливого Рождества», скрученная из разноцветных гирлянд, мерцает прямо над крыльцом. Атмосфера праздника вгрызается в воздух. Радуйся, смейся, дружок, иначе вали отсюда к чертовой матери. Чуя фыркает и прячет лицо за массивным шарфом, ловит себя на мысли, что ему точно следовало бы остановить машину на два квартала раньше, покурить и привести мысли в порядок (или лучше вообще сбежать и не появляться здесь сегодня). — Скажи, что я выгляжу довольным, выспавшимся и опьяненным праздничной феерией, — говорит он Дазаю, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов. Осаму всматривается в разочарование за его зрачками, отмечает сведенные брови, плотно сжатые губы, которые Чуя время от времени то облизывает, то кусает, и красноречиво кашляет в кулак. — Ну хоть немного. — Нет. — А если попробовать улыбнуться? — Господи, пожалуйста, нет, твои родители решат, что у тебя нерв защемило. Чуя почти скулит, но Дазай знает, что он справится, поэтому подталкивает его к двери (а потом поднимает его руку к дверному звонку, заставляя нажать на кнопку). — Я ненавижу Рождество. И Осаму смешно, потому что это уже третье одинаково спланированное Рождество, которое они празднуют вместе. Все начинается два года назад со звонка пьяного вдребезги Чуи, который отчаянно жалуется, иногда путая слова и задыхаясь, и заебаного работой Дазая, которому просто нечего терять. Спортивный интерес и «мы всего-то коллеги», ничего более. И это действительно оказывается забавным: Чуя часто матерится, дергается по мелочам даже сильнее, чем обычно, и еще острее реагирует на издевки. Он похож на оголенный нерв, и Дазаю по-настоящему нравится задевать его. Чуя ненавидит себя. Искренне так ненавидит. Но на самом деле в конце вечера им вдвоем лучше, чем паршиво, и факт остается фактом: идея не такая провальная, как может показаться на первый взгляд. На второе Рождество они трахаются в каком-то баре, и единственное, что отпечатывается в памяти Чуи с того вечера, — это то, как ярко мелькает дешевый ночник на стене, пока Дазай ему отсасывает (еще один праздник в копилку не самых обреченных). Третье Рождество крутится по тому же замкнутому кругу. Дазаю привычно, Чуе спокойно (ну, относительно). Родители Накахары встречают их так добродушно, что кажется, будто они ждали этого всю предпраздничную неделю. Охают и причитают, замечая гипс на руке сына, а Чуя совершенно спокойно врет, рассказывая, как по собственной невнимательности поскользнулся на улице и неудачно упал. Конечно, он умалчивает о том, что на самом деле эту руку ему выламывали и прижигали, потому что это немного не та история, которую следует рассказывать по праздникам. Да, мам, в этот год я снова вместе с Дазаем, говорит Чуя (да, мам, весь этот год я буквально вместе с Дазаем, и это самая отвратительная вещь на планете, но, видимо, мне нравятся отвратительные вещи, так что прости). Родители Накахары мирные, неконфликтные и спокойные: у матери есть целая оранжерея, а отец вроде как коллекционирует самурайские мечи. Все по стандартам традиционной японской семьи. Дазай обмозговывает это за ужином в первый год, во второй и сейчас, в третий, тоже, смотря на то, как Чуя пытается расслабить плечи и сменить свой вечный оскал на улыбку заботливого сыночка, и в голове каждый раз появляется только один вопрос: Как у этих настолько адекватных людей могло появиться настолько вспыльчивое и неуравновешенное существо, запертое в человеческом сосуде? Дазай накалывает маринованную креветку на вилку и слушает, как Чуя умело выдает продуманную в течение недели ложь за свою настоящую жизнь. Он говорит, что на работе аврал, что их отдел завалили ненужной документацией, еще и Хана, одна из лучших работниц, уволилась совершенно внезапно, а он как главный менеджер должен теперь во всем разбираться. Чуя выглядит вполне себе живым, иногда забавно рассекает палочками воздух и, в общем-то, неплохо справляется со своей ролью. Дазай ему не мешает, иногда даже понимающе кивает, но не верит. В его рассказе есть только одна правда: одной из лучших его подчиненных действительна была Хана, Хана-теперь-только-в-прошедшем-времени, потому что пару недель назад во время зачистки ее догнала пулеметная очередь в спину (на похороны Накахара так и не пришел, но напился в тот день до чертиков, пляшущих перед глазами). Когда Чуя снова повторяет ее имя, нелепо улыбаясь, мол, случаются неудачи, но мы это переживем, мам, а теперь подай, пожалуйста, вон тот салат, его плечи чуть подрагивают. Как, думает Дазай, как тебе удается терпеть пулевые ранения и раз за разом возвращаться ко мне из ада, если сейчас ты больше похож на фарфоровый сервиз. Чуя как будто слышит его и хмыкает, бросает гневный взгляд и губами шепчет «помогай, напарник». Дазай смотрит в упор и сладко улыбается. Издевается, в общем. И, когда решает, что компромата за этот вечер собралось достаточно, переводит тему, рассказывая очередную дурацкую историю из его головы. Родители слушают заинтересованно, иногда даже посмеиваются, шутят, и Чуя наконец-то может расслабиться ненадолго. На самом деле Дазай играет подло: под столом проводит по внутренней стороне голени вверх-вниз, надавливает на косточку щиколоток (Чуя ерзает на стуле, пару раз шумно выдыхает, а потом привыкает, выравнивает дыхание и иногда даже жмурится). И, когда они прощаются в дверях, когда Дазай целует руку его матери и прощается с его отцом, когда они ловят такси в течение пары минут и несутся через кварталы, Чуя думает о том, что вечер был неплохим и что он никогда бы не прожил его заново по собственной воле. — Я люблю их, — внезапно выпаливает он где-то между строчками из рождественской песни по радио, — но не могу терпеть эти ужины. Я не могу смотреть им в глаза. Хреновый из меня сыночек вышел, ты знаешь. Я так проебался. И тот факт, что они вроде как не догадываются, вины с меня не снимает. Дазай переводит на него усталые глаза, слегка улыбается краешками губ и говорит: — Я знаю. А потом добавляет легко и беззаботно, даже как-то шутя: — Хорошо, что мне не нужно заботиться об этом. — Прекрати. — Во всем есть свои плюсы, запомни. В мертвой семье — тоже. — Идиот, — Чуя ощутимо бьет по щеке и злится (что-то из этого точно отрезвляет), отворачивается, лбом прислоняется к холодному окну. — Не хочешь хотя бы в этом году быть немного меньшим ублюдком и сходить к ним на могилы? Дазай смеется и выводит непонятные знаки на белом-белом в вечернем свете гипсе. — Ни в этом, ни в прошлом, ни в позапрошлом, ни во всех предыдущих и последующих годах. Скука смертная, боже. Заставь еще почтить их минутой молчания — у меня язык одним толчком выбьет зубы и начнет болтать сам. Чуе правда хочется вдавить свой кулак в его челюсть и бить-бить-бить до кровавого перфоманса на лице, но Дазай мягко кладет свою голову ему на плечо и дышит так размеренно и так глубоко, что все желание, как будто при взаимодействии с серной кислотой, разъедается до пустоты. *** Такси останавливается, скрипя колесами, у высокого черного решетчатого забора, острые штыки которого, кажется, пронизывают небо. Чуя неловко пожимает плечами, а внутри все стягивается в морской узел. Он немного нервно барабанит пальцами по пачке сигарет через ткань кармана пальто. Люди несутся мимо них бесконечным потоком, их голоса, сплетенные в песни и крики, дробят остатки хрустального спокойствия. Чуе кажется, что они в этой картине самый неудачный фрагмент. Вместо них здесь неплохо смотрелись бы родители с детьми или пара будущих молодоженов. На крайний случай — бездомный, просящий милостыню, продрогший до самый костей. Это смотрелось бы органично, правильно, никто бы даже не вздрогнул, не заметил бы подвоха. А вокруг Чуи и Дазая скачут пьяные черти, внутри — вертятся круги ада, и аура, опоясывающая их, чернеющими пятнами смазывает идеальную картинку. Дазай на выдохе бросает «я скоро», разворачивается на носках и быстрыми шагами направляется к массивной двери с изображением распятого Христа. И, когда он исчезает за ней, сливаясь с толпой, церковь не воспламеняется, фундамент не трещит, не ломается по кирпичам, из крестов и фресок не струятся кровавые ручьи, как и в первое и второе Рождество. Но Чуя почему-то упорно продолжает ждать апокалипсиса, потому что это же Дазай в церкви. Хочется то ли заржать, то ли забаррикадироваться в доме и надеяться на лучшее. Чуя закуривает почти сразу же и, выпуская дым сквозь слегка приоткрытые губы, впервые за вечер чувствует себя максимально расслабленным и даже немного счастливым. Черные штыки полосуют небо, он бездумно пялится на них не моргая и с остервенелой нежностью целует фильтр сигареты. На языке немного горчит. Он не знает, во что вляпался Дазай и что сидит, рычит и кусается у него внутри, раз он действительно молится уже третье Рождество подряд и не шутит на эту тему. Однажды он мельком говорит, что, мол, это все влияние одного хорошего друга. Можешь думать, что это обязательство, Чуя. Чуя не спрашивает, не влезает в чужое личное пространство, просто остается ждать за треклятым черным решетчатым забором и много курит. Думает, что никогда бы не зашел внутрь, никогда бы не произнес слов молитвы, потому что ему в любое священное место вход априори прегражден криво распиленными досками с острыми гвоздями и ловушками для демонов, потому что если у него и был ангел-хранитель, то он давно был использован в качестве живого щита. Осаму, в общем-то, ничем особо не отличается, но зато его не трясет, когда он крестится у иконы, когда он складывает руки в молитве, закрывает глаза и беззвучно просит прощения за все свои (и не свои) грехи. Наверное, в этот момент у него дико напряжены брови, на лбу проступает морщинка, а губы плотно сомкнуты. Может быть, он путается в словах или нервно мнет пальцы. Может быть, он спокоен, сосредоточен, дышит ровно и даже успевает мысленно съязвить что-нибудь на тему верующих. Чуя не знает ничего этого, потому что никогда не видел и не собирается. Увидеть Дазая таким — значит просочиться сквозь его ребра вглубь, к запятнанной душе или к месту, где она когда-то находилась, перезнакомиться со всеми его демонами, обменяться рукопожатиями и запомнить их имена. Это лишнее, правда, они всего-то вместе празднуют третье Рождество, чтобы сохранить баланс счастливых и несчастных в городе. Вообще, при слове «исповедь» Дазай должен шипеть, пузыриться и выворачиваться наизнанку, но этого не происходит: он всегда возвращается целым. Он всегда возвращается человеком даже более искренним и настоящим, чем обычно (если, конечно, не брать в расчет одну из теорий Чуи о том, что Дазай занимается этим ради соблазнения монашек, двойного самоубийства или хотя бы секса перед алтарем). И в этот раз, когда Чуя выбрасывает уже пятый окурок, и тот с искрами ударяется об асфальт, Дазай снова приходит к нему таким же засранцем Дазаем. От него пахнет ладаном, и он хватает Накахару за запястье, тянет за собой, идет мелкими быстрыми шагами спиной вперед. Заворачивает в какую-то подворотню и с ошалелой улыбкой вжимает Чую в красную кирпичную стену с такой силой, что слышно, как хрустят лопатки. — Грешишь, — напоминает Накахара, когда на его ключице смыкаются острые зубы. — Я договорился с Господом. Нам не зачтется. Чуя усмехается, позволяя расстегнуть верхние пуговицы своей рубашки. Баланс, равновесие, если минус на минус дает плюс, значит и одного полноценно счастливого человека из двух обреченных — тоже. У Осаму руки странно теплые, как будто молитвы, которые он шептал в них, действительно доходят до барабанных перепонок высших сил. Жилка на его шее пульсирует в такт его поцелуям, его движениям, и в глазах у Чуи вспыхивают рождественские гирлянды. Такие же, как над крыльцом в его доме. — Не забудь поздравить Акутагаву, — шепчет Чуя куда-то в висок, одновременно целуя в него. — Хотя бы смс-ку отправь. Дазай почти смеется ему в губы. *** К четвертому Рождеству Дазай уходит из мафии без слез и прощаний и посылает церковь, молитвы и веру к чертям собачьим. Богу показывает средний палец, курит целую ночь напролет и даже думает съездить на кладбище, упасть на колени перед промерзшими надгробьями. Только желание особо не рвется изнутри вихрем из цветных звездочек, и каждый раз, когда Дазай собирает волю в кулак, а мысли рассортировывает по папкам, сигарета оказывается приоритетнее. Чуя звонит родителям, неискренне извиняется, придумывая на ходу нелепые оправдания, и в этот год забивает на ужин, ценности и традиции. Баланс нарушается, переламывается и хрустит, как вырванные кости, притоптанные грязными ботинками. Ничего личного, просто бог любит троицу (четвертый год вместе — непозволительная роскошь и все такое), а это его полноценный праздник, можно и подъебнуть кого-нибудь от всей души (вообще, Чуя врет и недоговаривает: на одну единственную традицию он не плюет и непослушными пальцами вечером набирает «не забудь поздравить Акутагаву», залпом допивает бокал и отправляет сообщение) (чтобы в результате получить сухое и безжалостное «ваше сообщение не может быть отправлено» через несколько минут).