Когда-нибудь - непременно

Стоило ему войти в бальную залу, как большинство разговоров замерло и даже музыка будто начала звучать на пару тонов тише. Мужчину это не смутило. Обогнув исполинскую колонну из серого мрамора, он выбрал себе место возле столика с напитками, и очень скоро вокруг само собой образовалось пустое пространство. Словно никто не решался переступить невидимую черту, приблизиться к незнакомцу и уж тем более завести с ним беседу. — Одиозная личность, — сухо прокомментировала Серафина, склонившись к плечу Грейвса и понижая голос до вкрадчивого шепота. — Слышал о нем? Грейвс промолчал, неотрывно наблюдая за странным гостем через толпу у камерной сцены: не слышал. Хотя определенно должен был, не с потолка же свалилась такая опасливая неприязнь. Персиваль знал поименно всех «одиозных личностей» магической Америки, и теперь чувствовал себя уязвленным. И самую капельку — заинтригованным. — Это Геллерт Гриндевальд, — охотно пояснила Пиквери, верно истолковав мрачное выражение его лица. — В Старом Свете о нем говорят, как о сильнейшем темном волшебнике своего поколения. Странные слухи ходят. Многие утверждают и даже готовы побиться об заклад, что через пару лет он развяжет войну, — после короткой паузы она добавила с оттенком пренебрежения: — По мне, так этот Гриндевальд слишком молод для своей славы. Гриндевальду было около тридцати, но Грейвс, в отличие от Серафины, не понаслышке знал, как мало подобные вещи значат в вопросах магического потенциала. — Я тебя оставлю ненадолго, — полуутвердительно произнес он, поднося изящную смуглую руку к губам, но не касаясь поцелуем. Пиквери благосклонно кивнула. В своем длинном платье цвета индиго с вышивкой на рукавах она была ослепительна как никогда, и друг детства, вызвавшийся сопровождать ее на ежегодном Рождественском балу, теперь являлся скорее помехой, чем желанным собеседником. Грейвса манила опасность, затаившаяся среди гостей, как кошка в голубиной стае. — Зачем вы пришли туда, где вам совершенно не рады? Это было своего рода проверкой — вопрос на самой грани между интересом и грубостью. Персиваль ожидал, что реакция Гриндевальда не станет обыденной, каким-то шестым чувством понимал: человек перед ним не привык слепо повиноваться условностям и именно в этом находит азарт, пикантную остроту живого общения. — Смелое заявление, — с ноткой одобрения отозвался Гриндевальд. — Особенно для такого нежного возраста. Он невозмутимо пригубил из своего бокала что-то темное, почти черное и наверняка очень крепкое. Грейвс невольно поискал взглядом на столике сосуд с таким содержимым, но не нашел ничего похожего: кажется, это была смесь из нескольких напитков. Персивалю исполнилось двадцать шесть, и сам он, разумеется, считал, что успел войти в пору зрелости и сознательности. Какая-то невероятная ирония крылась в том, что замечание Гриндевальда последовало сразу за репликой Серафины о его собственном возрасте. Пусть даже он об этом не знал. — Если к смелости прилагаются хоть сколько-нибудь выраженные таланты, вы далеко пойдете, мой друг, — так же спокойно, почти монотонно заметил «сильнейший темный волшебник своего поколения». — Мы живем в мире трусов. У него было удивительно несимметричное лицо: глаза разного цвета, правая бровь, рассеченная тонким шрамом, чуть прямее и выше левой, строго «половинчатая» усмешка. Изящный абрис рта, нижней челюсти, высокие восточные скулы и прямой тонкий нос в сочетании выглядели почти женственно, но в глубине угольно-черных зрачков — единственного «пятна» на арийской белизне лица — угадывалась сталь. — Вы немец? — зачем-то спросил Грейвс, хотя конкретно этот пункт биографии Гриндевальда ему совершенно не был интересен. — Австриец. Но долгое время жил в Англии, а после кочевал по миру. Так что если вы пытаетесь распознать, какой у меня акцент — оставьте это пустое занятие. Тем временем, объявили менуэт. Персиваль поискал глазами Пиквери и, обнаружив, что она уже приглашена, испытал мимолетное чувство облегчения: воспитание не позволяло ему оставить даму скучать в одиночестве. Каким бы интересным не выглядело новое знакомство, Грейвс без раздумий завершил бы его, возникни в том необходимость. Он не был из тех, кто слепо идет на поводу у своих увлечений. — Персиваль Грейвс, департамент защиты магического правопорядка, — запоздалое представление получилось слишком резким и неловким. — Полагаю, мое имя вы знаете. Иначе бы не подошли. Впервые за все время их диалога, Гриндевальд повернулся к нему и посмотрел в упор. Грейвс не подал ему руки, отчего-то зная наверняка, что так будет правильно. Вместо этого он схватил со столика первый попавшийся бокал и тоже сделал глоток. Гриндевальд теперь наблюдал за ним, неотрывно и пристально. — Что привело к нам в Штаты? — Вы как будто ведете допрос, мистер Грейвс. Легче. Спокойнее, — это не прозвучало упреком, Гриндевальд вновь усмехнулся одним уголком губ, и веселье в его глазах отразилось сотнями белых искр. — Я, своего рода, искатель. Только интересуют меня не конкретные вещи, а настроения и идеи. Иногда люди, но значительно реже. Когда идеи уже есть, человеческий вопрос становится проще. — И как успехи? — В стране, где даже сильнейшие и достойнейшие трепещут, не решаясь поднять голову и отстоять свое право на свободную жизнь? — вопросом на вопрос отозвался Гриндевальд. — В стране, где все до сих пор исполняют волю одной перепуганной женщины — десятилетиями! — даже не помышляя о борьбе? Позволю вам догадаться самому. И столько холодного презрения, столько скрытой, надломленной гордости было в его словах, что Грейвс не нашелся с ответом. За менуэтом последовал котильон, Серафину снова пригласили — какой-то малоприятный щеголь из министерских сыночков, но раз уж дама не стала возражать, Персиваль тем более не собирался вмешиваться. Минуты текли в молчании, оркестр, сыграв напряженное крещендо, повел плавную, без переливов, мелодию. В теплом сиянии парящих под потолком свечей танцующие пары сливались и тут же расходились, как в калейдоскопе. — С чем вы предлагаете бороться? — Не с чем, а за что, — уже мягче поправил Гриндевальд. — И мой ответ наверняка вас разочарует: всего лишь за возможность дышать полной грудью. Быть теми, кто мы есть. — Вы хотите отмены Закона Раппопорт? — невольно вернувшись к прямолинейной, «допросной» манере речи, уточнил Персиваль. — Нет, мой друг, гораздо большего. Я хочу, чтобы ни у кого и никогда впредь не возникало нужды принимать подобные законы. Часы пробили полночь. В такт мелодии венского вальса начал сыпать волшебный снег, бесследно исчезавший в воздухе над головами. В зале по-прежнему было тепло, Грейвсу даже казалось, что душно. Кто-то зааплодировал, рядом одна за другой открывались бутылки «Веселящей воды», а Персиваль стоял в самом центре праздника будто оглушенный. Хотелось спросить еще, спросить о многом — как если бы человек рядом мог знать ответы на все когда-либо тревожившие его загадки. Даже если на самом деле это было не так — наверняка не так — одной иллюзии Грейвсу хватило, чтобы на миг забыться. В Гриндевальде было что-то дьявольское. Аура всемогущества, пусть недоброго — его обещаниям хотелось верить. — Позволите вас пригласить? — Почему нет? — опустив недопитый бокал обратно на столик, Гриндевальд коротко дернул плечами и выпрямился, шагнул вперед. — Я даже буду настаивать, чтобы вели именно вы. Мне хотелось бы посмотреть, как это получится. Осанка у него тоже была особенной — не военная выправка и не аристократическая грация, но нечто среднее, изящное и величественное. Устроив ладонь на чужой спине, чуть выше поясницы, Грейвс втянул его в первый тур вальса, стараясь не думать о заученных движениях: тело помнило гораздо лучше, разум же был затуманен алкоголем и сомнениями. — А мне хотелось бы поговорить с вами еще, — просто сказал он — потому что действительно хотелось, не в дань любезности. Гриндевальд, неподвижно смотревший в какую-то точку за правым плечом Персиваля, тонко улыбнулся, слегка подался вперед всем корпусом, не нарушив танца, и в столь же простом ответе прозвучало нечто до дрожи интимное: — Когда-нибудь — непременно.