Ясность

Он знал, он видел её — хоть они и стояли затылок к затылку, спина к спине; сквозь меха он чувствовал, как медленно, слегка судорожно поднимаются ее лопатки, впуская в грудь потоки леденящего ветра предрассветной зари. Она медленно зажигалась на небе, полосуя гаснущий звездный небосклон алыми полосами; еще десяток вдохов, еще несколько порывов, еще немного молчания, пропитанного тоской и умиротворяющим гулом заснеженной степи, и далёкие верхушки снежных гор начнут медленно подниматься надо тьмой — словно замёрзшие айберги над черной гладью Моря Призраков. Солнце коснется их — и настанет час, прекрасный час, жестокий час — тогда тени начнут спадать, тогда придет то, чего люди всегда боятся и ждут — ждут, ибо слишком мучительно порой бывает это повисшее мгновенье перед прощанием. — Ты знаешь, — слова сорвались с ее губ; он почти видел, как они раскрылись, выдыхая в свежеющую полутьму облачко дрожащего пара. Он слишком хорошо знал, как она говорит — не видя ее месяцами, он ни на миг не забывал этих мимолетных мелочей. — Ты помнишь. — Я помню, — отозвался он. Она вздохнула. — Все мы носим в себе что-то такое, то чего нам не отделаться. — Как кровь, что злосчастный убийца никогда не смоет со своих рук. — Как воля судьбы, что мы невольно блюдем. Мы страдаем и порой в глубине души часто видим, насколько это презренно. Забываем о себе. — И ты позабыл о себе. — Ее рука шевельнулась, просочившись в его ладонь — тонкие пальцы, окутанные холодным шелком, мягко обхватили подкованные сталью перчатки. Он аккуратно сжал руку в ответ — осторожно, будто хрупкую стеклянную вазу, будто ломкий весенний цветок. Это мираж, это иллюзия, морок, что всякий раз улетает в пустоту. — Но о многом ты все же помнишь. — Что-то не дает мне забыть. Ты знаешь меня — я ошибался, я жил, я был грешен — и грехи свои мне не смыть уже никак. Пусть я поднесу судьбе полную до краев чашу, пусть она выпьет ее до дна — чашу моей крови, что я готов ей отдать... Я не буду прощен. — Возможно, когда-нибудь я прощу. — Ты чистота, что создана прощать. Всю свою жизнь я думал, что любовь — это что-то вроде того ведомого битвой крика, что вырывается из твоей глотки, когда ты с кипящей, будто у берсерка, кровью в жилах бросаешься в самую гущу сражения. Ты режешь, ты крушишь, и ты смеешься — и ты пьян, и ты безумен, ты очищаешься и истлеваешь, чтобы вновь, когда звон мечей снова кинет тебе свой первозданный клич, сорваться в бездну пылающим фениксом — и взлететь; и так снова и снова, раз за разом. — Он засмеялся, сжав ее ладонь, и та смущенно вздохнула. — Любовь приходит с вечерней полутьмой, что огненным плясом играет в твоей крови — но кровь застывает, встает заря, и тьма спадает — вместе с тем и то, что в те мирные времена я считал любовью. И лишь потом я понял, как опасно ошибался. Ведь любовь — это не битва. — Любовь, — эхом прошептала она, — это война. — Та война, что никогда не кончится. Как и всякая иная. — Что вечно горит в твоей душе, сжигая ее изнутри. — Ее смех был тихим, но гулким, будто шел он откуда-то из недр груди. — Это забавно и странно. Оно не отпускает. Ты больше ни на миг не остаешься один — твой избранник живет в тебе и дышит твоей грудью. Увы, но мы связаны, друг мой, враг мой. И я прощу тебя. Когда-нибудь. Он подавил смешок, крепко сжав ее руку — та судорожно вздохнула, попытавшись высвободить ладонь, и волнение передалось ему через лопатки. Он засмеялся. — Ты простишь. Ты цветок, а я — тот меч, что косит твои поля. Тебя срежут, оборвав твою жизнь под солнцем, но ты простишь, ведь солнце давало тебе силы — солнце, которого я лишил тебя, которое затмил своей тенью. Ты завянешь, а я останусь — я переживу тебя и буду безутешен. — Довольно, — с дрожью в голосе оборвала она. Ее дыхание сбивалось, и она быстро глянула на светлеющие небеса. — Будущее мрачно, и оставим его сгорбленным астрологам, что коротают вечность над пыльными книгами Винтерхолда. Скоро рассвет. Вспомним о нашей заре. Мы не всегда были теми, кто мы есть. — Я помню, как мы встретились. — Подул ветер, принеся с собой первые заливы северных птиц. — Ты была такой же наивной, как и сейчас. — Я выросла, друг мой. — В ее голос мягко, будто рассветные лучи, вплилась грустная насмешка. — Как и ты. А лучше бы мы навсегда остались детьми, что стояли, взявшись за руки, на берегу быстротечной реки — времени, что неумолимо течет и по сей день. Все было иначе, и мы встречали рассвет лицом к лицу, не стыдясь самих себя и того, чем мы стали. Мы были чистыми. — Ты возвращалась из Сиродила со своим отцом. — А ты направлялся на Высокий Хротгар. Они развернулись, как один человек — живя друг в друге, сложно мыслить раздельно, как нельзя оторвать день от сумрачной ночи. Ульфрик схватил ее за запястья. Элисиф вырвала их, и лицо ее, обрамленное незатейливой коймой мехового одеяния, исказилось разбитой надеждой — ужасом; будто бы она знала, что увидит, но до самого конца верила, что все обойдется иначе. Солнце всходило, и не было место недомолвкам. — Убийца, — с болью в голосе выдавила она. Норд сжал кулаки. — Ты не любила Торуга, когда тебя выдавали за него замуж. — Я любила другого человека, но в то время он был не рядом. Он был где-то там, в подоблачной вышине под дланью Кин, — воздела Элисиф руки, — а я была здесь, у земли, и я была женщиной, Ульфрик. Женщиной на выданье, женщиной с отцом, что хотел пристроить меня перед своей смертью. — Это была всего лишь политика. — Всего лишь. — Как и мое убийство, — отрезал Ульфрик. — Начатое политикой должно ей и завершиться. Все в мире приходит к своему закономерному концу. Элисиф мягко улыбнулась, отвернувшись, и норд взял ее за плечо; оно вздрогнуло, и Ульфрик понял, что женщина вот-вот заплачет. — Торуг частенько говаривал, что тебе не к лицу слезы, — тихо проговорил он. — Ты писала мне об этом, будто бы гордясь своим мужем — хвастаясь его любовью. Но я не согласен с ним — совершенно не согласен, Элисиф. Ярл вздрогнула, услышав свое имя. — Тебе к лицу все, но страдания не должны касаться тебя, я знаю. — Ты глупец и убийца. — Это слова из твоей речи перед жителями Солитьюда. — Это мои слова — я писала все эти речи, Ульфрик, все до одной. — Она развернулась, и безликий свет лег на побледневшие щеки. — Ульфрик — убийца, Ульфрик — предатель, лицемер, самозванец, узурпатор, бунтовщик и варвар. Это мои слова, это мои мысли. — Тогда бы ты не пришла бы сюда. Нордка сделала шаг назад, натянуто улыбнувшись. Разведя руками, она судорожно сжала губы; ветер сорвал с нее капюшон, выбив из-под него копну золотистых волос. — Я пришла сюда не для того, чтобы прощать или отпускать чужие грехи. Ты ошибся, Ульфрик, — я не цветок; цветы замерзают на севере, а я стою перед тобой живая и уверенная в завтрашнем дне. — Она рассмеялась, и норд отступил на шаг: все повторялось из разу в раз. Всякий раз они, будто заигравшиеся в прятки дети, жили вчерашним днем, не поворачиваясь, дабы не видеть сегодняшних лиц. Всякие раз они надеялись на перемены — и всякий раз свет ясности разгонял эфир иллюзий, разметал, будто рассветный ветер. — Близится рассвет, Ульфрик. Мы, как и он, разделяем день и ночь; забыв обо всем, мы разрываем наш край на куски, искренне веря, что действуем сами. На деле же не рассвет делит свет от тени — нет, Ульфрик; солнце делит. Воспаряющее солнце, играющее золотом на закате Империи; солнце, чья тень сенью величия возносится на орошенный кровью небосклон мироздания, а тень его, Ульфрик, что же его тень? Ты знаешь, друг мой, враг мой. Ты сотню раз видел его — наяву и в своих кошмарах, где оно, расправляя орлиные крылья, сжигает твой край; и бушующее пламя бросает на снег золотистые тени. А знаешь, Ульфрик, что ты видишь в конце? Веревки, протянутые в небо; в ужасе ты замечаешь, что они идут прямо из твоих рук. Ты кукла, ты игрушка, ты никто — как, впрочем, и я. Завтра мы встретимся, и я отдам тебе твое досье — насколько я знаю, последний экземпляр, что остался в Скайриме. Норд равнодушно поднял брови. — А я отдам твой амулет Талоса, что ты забыла у меня тогда — а ведь Конкордат уже был в силе, Элисиф. Нордка улыбнулась, и улыбка ее переросла в смех — она отошла назад, не прекращая смеяться. Луч солнца упал на ее лицо, заискрился на белоснежных зубах, засверкал золотом волос — заря воспылала, и ясность не оставила места иллюзиям. Ульфрик на прощанье помахал рукой. — До встречи на Хротгаре, ярлесса. — До встречи на переговорах, мятежник.