It's time

Питеру пять, и он переполнен трепетным ожиданием. Закусив нижнюю губу, мальчик старательно выводит на белоснежном листке причудливые линии, время от времени в порыве вдохновения хватая по нескольку цветных карандашей за раз; те раскиданы по столешнице то тут, то там в полнейшем хаосе. Или в творческом беспорядке, знаете ли. Питеру уже целых пять, и он все еще был самым не особенным ребенком в самой особенной школе. Ему нравился этот возраст — тот самый, когда ты считаешься достаточно взрослым, чтобы поучаствовать в супер крутых и опасных экспериментах Хэнка, — на деле оказавшихся той еще скукотой, — чтобы ложиться в постель на час позже обычного, а также заиметь доступ в невероятных размеров библиотеку Чарльза Ксавьера. Вид книжных шкафов, что простирались от пола и прятались где-то в темноте, под потолком, каждый раз рождали в душе Питера совершеннейшее благоговение. Не то чтобы для него существовал сам факт закрытых дверей, однако приятно, когда с тобой вроде как считались. Впрочем, это и тот самый возраст, когда приходилось нести ответственность и очень-очень часто чувствовать себя виноватым — на обыкновенную проделку больше не закрывали глаз и отчитывали порядком шести или семи долгих минут, в течении которых Питер упрямо гипнотизировал носки своих кроссовок. Так что да, в свои полные пять лет он был прекрасно осведомлен, насколько опасен окружающий мир для крайне шаловливого, сверх меры активного мальчика, уж поверьте, он знал. Но в свои полные пять Питер едва ли умел бороться с собственным любопытством и тягой к приключениям, которые — он не сомневался — поджидали его за каждым углом. Маленький Питер, может, и слыл крайне непослушным, невыносимо громким ребенком, в то же время он был любим абсолютно каждым обитателем огромного, старинного особняка. И Питер достаточно смышленый, чтобы понимать: каким бы очаровательным его ни считали, не стоило играть с огнем лишний раз и расстраивать Чарльза. Улыбчивого, добродушного Чарльза; профессора Питер любил честно и бескорыстно, той самой детской, незапятнанной годами и предрассудками любовью. Хмуря светлые брови, мальчик усердно закрашивает ядовито-зеленым карандашом Халка, который вовсе не походил на Халка. Тишину время от времени разрывает незаурядный мотив прилипчивой песенки, ноги, обутые в новые кроссовки, не достают до пола буквально пару дюймов и весело болтаются в воздухе. На столе, подпирая спиной стопку комиксов, восседает Капитан Америка, уменьшенный раз в тридцать и закованный в дешевый пластик. Игрушка верно следовала за Питером, куда бы тот ни пошел, и потому вид ее оставлял желать лучшего. Сейчас, спустя годы, Кэп мог похвастаться тем, что перенес нападение уличного пса по меньшей мере шесть раз, героически лишившись щита и части руки, искупался в унитазе, а также травмировался под колесами инвалидного кресла. Чарльз однако травмировался слегка посерьезней и не только в физическом плане, но это уже другая история. В общем, Кэп был всецело обожаем и на покой не собирался уж точно, намереваясь сопровождать маленького Питера и в будущее, в самые яркие мгновения его жизни. Итак. Питеру пять, и он переполнен трепетным ожиданием. Он ждет гостей. Халк скалит зубы и крушит скалы, в то время как Железный Человек парит в воздухе, собираясь атаковать. Но атаковать пока что некого, Питер оставил пустое место справа, чтобы вернуться к нему потом. Он целиком ушел в себя, захваченный процессом, темные глаза горят предвкушением и озорством, потому он вряд ли схватывает тот момент, когда в мысли вторгается смутно знакомое чувство, почти бесшумное, заполняющее, приносящее с собой стойкую уверенность в том, что ты больше не один, что твои глаза используют, чтобы видеть, уши, чтобы слышать и даже, конечности, кажется, напрягаются, готовые следовать чьему-то повелению. Довольно неуютно, да? Питер вздрагивает и застывает, узнает в своей голове чистый, полный энтузиазма голос Чарльза Ксавьера. Это похоже на дурацкое радио, вещающее прямо тебе в сознание. Его ожидание наконец прерывается. И когда мальчик появляется внизу, все еще хмурый, не совсем освобожденный от собственных дум и просто-напросто дезориентированный, он всерьез прикидывает, может ли Эрик Леншерр, маячивший в отдалении, обтекаемый солнечными лучами, быть всего лишь заманчивым видением или сном. Или проделками Чарльза. Питеру приходится задрать голову кверху, чтобы иметь возможность беспрепятственно пялиться во все глаза. Ладно, по всей видимости, это определенно Эрик, с идеально ровной спиной и в неизменной черной водолазке, спрятанной под пиджаком, с этим выражением лица, будто он готовился к войне каждую секунду своего существования. На краткий миг это внушает Питеру легкий укол страха. Прямой взгляд Эрика Леншерра, поблуждав вокруг в меланхоличной незаинтересованности, останавливается на маленьком сыне, чьи короткие, привычно взлохмаченные от беготни волосы топорщатся на макушке в полнейшем беспорядке, а темно-карие глаза загораются чистейшим любопытством. Мальчик смотрит на Эрика, и тому ничего не остается, кроме как смотреть в ответ. Внутренности будто режут тупым ножом, со стороны Леншерр выглядит перегруженным, почти что беспомощным, он, черт возьми, не может. Он просто не может, он так давно не видел Питера, это ощущается слишком мощно. — Пап! Голос его собственного сына пронзает легкие притоком воздуха, и отныне есть возможность дышать и жить, мир приходит в движение. Как и Питер. Он срывается с места, мелькает перед глазами смазанной серебристой дымкой — поразительная скорость — и в следующий момент шею Эрика душат крепкие, яростные объятия. Леншерр ловит его, приподнимает на руках, позволяя холодному носу и теплым выдохам касаться его кожи. Питер тяжелый, пахнет ветром и чем-то приторно сладким, возбужденный голос заполняет пространство и, похоже, теперь этого ребенка просто не заткнуть. Но едва ли Эрик против — он не слышал Питера столько же, сколько не видел. Он хотел воскресить в памяти, каким тот мог быть раздражающим. Фантастически раздражающим, знаете. — А где ты был? Что ты делал? Летал в космос? О-ой, стой, или круче — катался на полицейской машине? Эрик понятия не имеет, почему полицейская колымага в понимании Питера приоритетнее возможной вылазки в космос, однако, помилуйте, кто он такой, чтобы судить о подобного рода вещах. Поток детских откровений преображается в белый шум; в пальцах покалывает. Если бы Эрик когда-нибудь взялся описывать весь спектр противоречивых эмоций, которые он испытывал к своему сыну, то, очевидно бы, пришел к неутешительному выводу, что повисший у него на шее Питер, являлся именно тем, чего Эрик никогда не хотел. Мальчик прибавлял лишних забот, нарушал шаткое равновесие и был тем, кого так или иначе приходилось учитывать. В чужих руках он также мог быть оружием, которое однажды убьет Эрика Леншерра. — Хочешь познакомиться с Куртом? Он мой новый друг, и он крутой! Спроси, почему. Ну, спроси меня, почему. Спроси-и. Па-а-ап? Он синий, и у него есть хвост, а еще… Эрик знал не так много людей, которых мог назвать семьей. Чарльз, Рейвен, быть может, Хэнк. Некоторые мутанты, перенявшие его взгляды тоже могли сойти за прообраз семьи. Леншерра не прельщало лишиться хотя бы одного из них. Но Питер — это совершенное иное. Нечто неприкосновенное, глубоко личное. Потому Эрик с легкостью принимал простой незыблемый факт: даже если он и не хотел Питера, Питер в то же время был всем. — Па-а-ап, — тянет мальчик, настоятельно тыча в лицо Леншерру листок, прихваченный с собой. — Смотри! Я нарисовал. Круто, да? Халк такой офигенный, оох! И он огромный, а Железный человек стреляет лазером, и… Питер захлебывается словами, пытается рассказать, поделиться всем, что накопилось за многие месяцы — Эрик не возвращался к нему так долго, Питер ждал его, лежа по ночам без сна в предвкушении, он бы не хотел ничего упустить. Он шумный, переполненный эмоциями маленький мальчик, желает обниматься, не разрывать контакт. И хотя ему уже целых пять, и он вроде как взрослый для чего-то такого, в то же время ему всего пять, и он безумно хочет всего этого. Эрик ухмыляется, мысленно цепляясь за все эти словечки типа «круто» и «офигенно», решая для себя, что его сын подозрительно много времени проводит в обществе пубертатных подростков, чей словарный запас подразумевал под собой наличие в твоем кармане словаря. — Э-эй, ты не смотришь. Па-ап? Несомненно, Эрик проходил сквозь эмоциональную мясорубку всякий раз, когда Питер называл его «папой». Он уже должен привыкнуть к этому. — Ты собираешься смотреть? Эрик со снисходительным видом разглядывает занятные каракули в окружении цветовых пятен с ногами-ушами и почему-то размышляет о чем-то неуместном — моменте, когда ему придется выпустить Питера из своих рук. — Полагаю, мне стоит спросить Чарльза насчет художественного класса? *** Чарльз, конечно, не был алкоголиком, кто бы что ни говорил. Чарльз страдал чертовой мигренью второй день к ряду, спасался любыми доступными способами и вовсе не собирался отвечать на цепкий, многозначительный взгляд Эрика Леншерра, почтившего их своим присутствием в это непростительно раннее утро. Головная боль, казалось, увеличилась троекратно, едва Чарльз покинул бурлящее сознание Питера. Соваться же туда снова не было никаких сил. Мальчик взрослел, и с каждым годом вторжение в его мысли влекло за собой малоприятные последствия, телепат даже близко не мог предвидеть, почему так происходило. Могло ли то быть началом пробуждающейся мутации? Будущих способностей? Наклевывающегося СДВГ? Кто знает. Эрик тем временем едва ли чувствует какое-либо неудобство: располагаясь в кресле, цепляет взглядом интерактивную доску с ворохом криво примагниченных листков поверх химических формул. Он позволяет улыбке появиться на губах, как только признает знакомые каракули. Что ж, попахивает излишней экспрессией, но Эрик ни в коем случае не стал бы отрицать, что Питер обладает своим собственным стилем. — Питер очень скучает по тебе. — Чарльз не имеет привычки лезть в чужие головы без спроса, он просто чересчур наблюдательный. Не упрекает, сообщает почти буднично. — Его вопросы увеличиваются с каждым днем. Море вопросов, если ты меня понимаешь. Чарльз не хочет, но держится настороженно. Он не видел Эрика шесть долгих месяцев, и им действительно было, что сказать друг другу, однако следовало помнить: появление подобных гостей не сулило ничего хорошего — никому. Это были слишком редкие визиты, не оправданно редкие, чтобы воспринимать их как нечто безмятежное и само собой разумеющееся. Потому Чарльз не собирался предаваться каким-либо ожиданиям, больше нет. Эрик никогда не приходит один. Вслед за Эриком влачатся тени прошлого. Чарльз смотрит на него, и на языке разлагается привкус острой, гложущей тоски. — Еще он думает, ты супергерой, мотающийся по секретным заданиям. Подозреваю, дело в его тяге к ночному телевидению. Или, быть может, твоем плаще. Эрик усмехается, потирая пальцами бровь, но не спешит отвечать, выглядит на удивление несобранным. Казалось, на плечах его лежал груз целой вселенной. — Чарльз, ты знаешь, я не могу. — Голос Эрика спокоен и невозмутим, однако в глубине глаз, Чарльз уверен, затаились горечь, невысказанное сожаление. — Допускаю, что можешь, друг мой. — У меня не выйдет защитить его, если я буду отсиживаться здесь. — Питер в безопасности рядом с тобой, Эрик. — Ксавьер двигает ближе инвалидное кресло. — Когда-нибудь и ты это поймешь. — О, Чарльз, — не без иронии тянет Леншерр, — я знаю, что ты так не думаешь.  Ну, он прав. Давайте смотреть правде в глаза: Эрик, в общем-то, никогда не претендовал на звание отца года. У Эрика несколько иные приоритеты, но он работает над собой. В воздухе повисает затишье, мимо неохотно проплывают секунды, минуты, часы и вечность. Чарльз думает о Питере, пятилетнем, нуждающимся Питере, его не робком нраве и строптивом характере, отчаянном желании быть с отцом. Думает о нежелании Эрика быть этим отцом. Чарльз ведь не железный, он не может оставаться в стороне, никогда не мог. Чарльз любил Питера как любил любого своего ученика, безмерно им дорожил, но одновременно понимал, что самому Питеру недостаточно его любви, недостаточно только Чарльза. Он так мал и уязвим, ему все еще нужен был Эрик. — Сегодня ты здесь не из-за Питера, — Чарльз не спрашивает, утверждает. — Итак. Что это? Эрик хранит молчание какое-то время. — Мне бы не помешало твое участие, Чарльз. И затем. Сознание Эрика бьет по нему точнейшим выстрелом в голову, мозг взрывает красками знакомый, непрошеный образ — не его вовсе — образ светловолосой Рейвен, чей взгляд слишком жесток и всеобъемлющ для девочки, которая по-прежнему жила у него в воспоминаниях, девочки, которой он лишился. Только в воспоминаниях Эрика она другая, Чарльз сломлен и восхищен ею, этой женщиной с лицом его младшей сестры — верность собственным идеалам, готовность сражаться за них, жертвенность — навечно заключена в ее глазах, равно как и стремление быть понятой, желанной, быть собой подле одного единственного человека; она никогда не переставала следовать за ним от самой Кубы. И сила, о, эта сила… уникальна. Рейвен получила свободу, она была прекрасна — любая. Она была Мистик. Чарльзу больно смотреть, думать о ней и понимать, что та оставалась родной настолько же, насколько и чужой, недостижимой. Даже сейчас. Чарльз тосковал, но не хотел притеснять, отнимать у нее право выбора. Все дело в том, что она не принадлежала ему уже очень давно, возможно, задолго до появления в их жизнях Эрика Леншерра. Именно тогда Чарльз чувствует это. Ему не нужно копать глубже, эмоции Эрика подобны неравномерно сошедшей с вершин лавине. Боль свербит в висках, в ушах, в зубах, везде. — Рейвен, — произносит Чарльз на грани хрипа, так, точно вынырнул из воды. Не контролирует дрожь в собственном голосе. — Она?.. Эрик встречает взгляд Чарльза совершенно бесстрастно, голова клонится к груди: пугающее изображение смирения. — Пропала. И она не единственная.