Атлант

И в час больших дорог Никто не одинок.

У Юлика руки пока ещё чистые, не забитые татуировками. И смех у него чистый, искренний, живой; Ларин каждый раз замирал, когда Юлик смеялся, потому что звук этого надрывного смеха был схож со звуком разбивающейся вазы. Парень смеялся, когда приходил домой сильно пьяным, ведь его встречали любимые руки. Они будто жили своей жизнью, крепко обнимали за торс, гладили, пока сам Дмитрий покрывал юношу трехэтажным матом. Юлик смеялся, потому что тёплые ладони забирались под его футболку и грели холодное тело, проходились по выпирающим позвонкам, будто скользили по обнаженным хребтам гор. Ларину нравилось касаться его молочной кожи. Потом кончики пальцев обводили малиновые губы, холодные от мороза щеки, а глаза в глаза смотрели с любовью, почти детской чистотой. Ощущение чужих рук на своём теле заставляло Юлика поверить хоть во что-то хорошее, и парень смеялся своим хрупким смехом, обессилено клал тяжёлую голову Диме на плечо. Вся жизнь Онешко состояла из неправильных ощущений родных мужских рук на своём теле. И чувства чистые, непорочные, словно первый мартовский снег. Критик сбрасывает с Юлика парку и сразу же снимает с него футболку, отходя на пару шагов назад. Смотрит на тело скетчера и внезапно говорит вслух, что оно совершенно. Говорит, что Юлик очень похож на какого-то греческого бога, одного из тех, в которого Ларин никогда не верил. Юноша ощущает, как в груди у него разливается странное и непривычное тепло. Он изумлённо смотрит на мужчину и густо краснеет, отводит глаза, пытается руками прикрыть тело от пытливого взгляда. Преодолевая расстояние между ними, Ларин буквально впечатывается в грудь Юлика и вплотную вжимает его в стену. Дима оглаживает плечи, крепко обхватывает, пытаясь сомкнуть руки на широкой спине, словно Онешко – величественный атлант. Парень смущается. От всей этой глупой нежности у него кружится голова, и земля будто бы уходит из-под ног; у Юлика колени подкашиваются, и он отчаянно хватается за Ларина. Кажется, скетчер пьянеет ещё больше. А Дмитрий шепчет в изгиб шеи о том, какой же Юлик всё-таки красивый. Юноше кажется, что он находится между небом и землёй, безмятежно парит в воздухе. Касания Онешко были всегда робкими, не просящими большего. И по одним лишь прикосновениям Ларин уже понимает его. Когда Юлик решался поцеловать Диму сам, почти властно беря его за подбородок, получалось неуверенно, а Ларин усмехался и чувствовал смущение скетчера. И тогда мужчина клал руки на напряженные плечи и едва сцеплял губы с губами Юлика, отрывался и вновь рушил жалкие миллиметры между ними, целуя неторопливо, аккуратно, с удовольствием отмечая, что Юлик тоже пытается проявить инициативу. Юноша прикрывал глаза своими красивыми дрожащими ресницами и улетал куда-то далеко, ему казалось, что бешеное сердце вот-вот проломит грудную клетку. А потом Дима нехотя отрывался от мягких губ и смеялся, потому что Юлик опять смотрел в пол. И мужчина упивался его реакцией, когда откровенно шептал на ухо, что любит его тело. Онешко вспыхивал и толкал критика обеими руками в грудь, называл Диму пидором, а сам Ларин смеялся легко и чисто. Юлик затихал и изумлённо смотрел своими большими глазами, засматривался, потому что искренний смех Дмитрия Ларина – самое красивое, что он видел в своей жизни. А мужчине и правда нравилось его тело. Оно живое и отзывчивое, с этими резными, выпирающими ключицами, красивыми бёдрами, бархатной шеей, которую он очень любил целовать. И Юлик, сжигаемый страстью, поддавался любимым рукам, которые несли его на белоснежные простыни и дарили эстетическое удовольствие. Ларин седлал бёдра Юлика, нависал сверху и целовал искусанные губы, прижимался к россыпи родинок на белоснежной шее. Онешко выгибал спину и притягивал Диму к себе ближе-теснее-жарче, чтобы чувствовать его всего, рёбра к рёбрам. Слетая с тормозов, Юлик беспорядочно покрывал шею Ларина укусами, тянулся к губам и получал желаемое сполна. — Ты веришь мне? – Критик рвано целовал за ухо, в шею, смотря в затуманенные глаза. — Верю. Всегда верил. А спустя некоторый промежуток времени – удовлетворенно дышащий Ларин на его плече, целующий Юлика туда, куда можно было дотянуться. И сам Онешко, вспотевший, усталый и улыбающийся. Почему-то счастливый. Отчего-то Ларин всё равно считал парня беззащитным и слабым. Таким, которого надо было оберегать от любых внешних воздействий. За такие глупые мысли Онешко беззлобно тыкал его локтем меж рёбер, однако в автобусе позволял критику сажать себя в угол, а дома, на кровати – оттеснять к стене; парень прятал тёплую улыбку в изгибе плеча и вскоре засыпал, а Дима зачем-то считал каждый его тревожный и неровный вздох. У Онешко поразительно аккуратное лицо с длинными девчачьими ресницами, с которых Ларин часто сцеловывал соль; карие глаза, настежь распахнутые, всегда смотрящие с противной и щемящей заботой; небольшие алые губы, которые раньше, в пыльном и грязном Санкт-Петербурге любили всё тело критика; сейчас они с ожесточением и ненавистью лишь шлют к чёрту. В настоящее время Ларину кажется, что у него дежавю. — Зачем приехал? «Послать тебя нахуй в последний раз». — Забыл вещи. Дима смотрит на этого ебаного Карлсона-который-обещал-вернуться и видит в нём новые странные черты. И критику кажется, что тело у Юлика стало каким-то неправильным, угловатым: впалые, острые скулы, потертые локти, странные синяки на руках, содранная кожа на костяшках пальцев. Шея в уродских засосах. Дима кривит губы. Ларин вообще не понимает, откуда взялись эти мелкие увечья на его теле. А потом он, стараясь игнорировать татуировки на руках, смотрит на идеально белые запястья с синими дорожками вен и видит рубцы. Смеётся нервно. — Ты как херова школьница с суицидальными наклонностями. — Нахуйидисука. Вот и поговорили. Хотя Ларина напрягает ещё кое-что. Движения Юлика будто бы надломленные. Косые, дёрганные, неуверенные. А у юноши слов нет, есть лишь раздражённое сопение, неопределённое мычание в ответ на любой адекватный вопрос Ларина, есть крепко-крепко сжатые кулаки от нового приступа злобы. Есть глубокие синяки под глазами, сгрызенные ногти и искусанные до крови губы. Есть прокуренные до фильтра чувства. Пропитая юность. А чего-то настоящего и искреннего просто нет. Ларин ничуть не удивился, если бы узнал, что в груди Онешко больше не бьется настоящее горячее сердце. Что нет души. Что кости – обыкновенное крошево, а чувства – лишь окурки его сигарет. Иногда Диме казалось, что ненависть – единственное, что осталось от Юлика, человека, которого он когда-то любил чистой, непорочной любовью, который, в свою очередь любил его также светло. Критик твёрдо понимает, что так, как раньше, уже не будет. — А ты всё такая же хладнокровная тварь, Ларин. Всё такой же одинокий. — Да что ты. Приехал разбавить одиночество? Скетчер поджимает губы и обозляется ещё больше, но молчит. Уродливое, рубцованное естество, изломанное и грязное тело. Юлик изменился. Однако эта волчья сущность, кажется, впала Ларину в самое сердце. И улыбка у Юлика наверняка безумно красивая. Такая, как раньше. — Выглядишь скверно, приятель. Что... — Потому что после расставания с Лизой меня постоянно спрашивают: «Тогда кто твоя первая любовь, Юлик? Почему молчишь?». И что я, блять, должен на это отвечать? Что я в юности был влюблён в тридцатилетнего мужика – так, Ларин, это делается, да? Его юность закончилась с первым расставанием. А критик усмехается. Нервно, самоуверенно, оголяя ряд белоснежных зубов. Чувствует фальшь. — Всё косишь под влюблённого, Юлик? – Дима смотрит и будто бы пристреливается. — Тебе очень хорошо без меня, признайся. В Москве связался с Джараховым, а в Питер приезжаешь к Хованскому. К Кузьме. Как он, кстати? А то по приезде в Питер ты сразу к нему рвёшься. Друзья же, блять. Или не друзья? Или он вовсе из твоих кругов, Юлик? — Ларин чеканил слова резко, холодно, точно штамповальная машина. Лицо у него расслабленное, спокойное. Ни один мускул не дрогнул. Онешко поджал губы и буквально почувствовал, как кто-то холодными нитями прошивает его тело раздражением. Дима подошёл к парню слишком близко, с ядом взглянув в горящие глаза напротив. — Ебётесь, да? И как тебе? Юлика передёргивает. Он губы сжимает презренно, заламывает пальцы и сверлит Ларина взглядом, заёбанным, острым. Перед глазами как некстати проносятся картины прошлой яркой жизни, и скетчер вспоминает тёплые руки на своих рёбрах, полубольной влюблённый бред Димы по вечерам, мягкий шёпот в самые губы, первые робкие поцелуи; все те неправильные ощущения, которые Юлик отчаянно пытался почувствовать с чужими руками. Когда Онешко целовала Лиза и доверчиво льнула к его телу, юноша закрывал глаза, пытался позорно представить Ларина на её месте. Девушка пахла розами и сладкими духами, а губы Димы имели мягкий и свежий запах корицы. Жизнь в теле Юлика раньше - это океан со всей населяющей его живностью, эмоциями и мыслями. Жизнь струилась по кончикам пальцев, разгонялась кровью по всему естеству размеренно и правильно. Почему-то после отъезда все мысли из черепной коробки улетучились, выветрились из воспалённой головы Юлика, и теперь думать о чем-то постороннем скетчеру казалось бессмысленным занятием. Отчего-то Онешко мерзко и горько, он выдыхает, понимая, что Ларин совсем не изменился. «Ебётесь, да?» Его голос – как единый звук в голове Юлика, в котором яд, усмешка и пренебрежение смешались воедино. Парень моргает и будто пытается сморгать все эмоции с лица. — Какой же ты ублюдок. Онешко буквально выплёвывает эти слова ему в лицо. Внезапно кидается в холл, суёт ноги в кроссовки, судорожно осматривая грязную квартиру в поисках сотового телефона, и напарывается на взгляд критика, сухой, бледно-зелёный, безжизненный. Плевать. У Ларина перед глазами всё вновь рассыпается. — Ты никуда больше не поедешь. – Он больно хватает Юлика за запястье, дёргает на себя, отчего парень врезается ему грудь, и тащит в ванную, а там буквально швыряет парня на дно душевой. Онешко бьется затылком о кафель и как ошпаренный подскакивает на месте. — Сдохнисуканенавижу!!! Юлик бьется в кольце рук, сучит ногами, а критик включает воду, дёргает юношу за волосы и подставляет его лицо навстречу ледяным струям. Его будто током прошибает. Парень захлёбывается и ему на секунду кажется, что он сейчас задохнётся. От ненависти. Онешко заносит кулак для удара, брыкается и промахивается, мажет кулаком по скуле Ларина. Содеянное походило на моральное изнасилование, потому что было стыдно, горько, а ещё смешно. Ларин будто бы пытался смыть то, что уже никак не смоешь. Он одной рукой держал Юлика за шею, а другой – за волосы и будто бы надеялся на что-то. Но надеяться было не на что. Дима изредка ловил взгляд Онешко, парень смотрел презренно, ядовито. Сквозь. Юлику хотелось, чтобы ему к чертям выкололи глаза, чтобы он больше никогда в своей жизни не видел Дмитрия Ларина. Парень просто сидел на дне душевой и, кажется, смирился, оставив любые попытки выбраться из этой квартиры. Он чувствовал, как медленно остывает его кровь, как злость сменяется смятением и омерзительным сожалением. — Н-нахер... т-тебя... За всё. За противоречивые чувства, слабость и помутнение в голове. Юлик ненавидит вспоминать, как его нагое тело безмятежно лежало на безукоризненном Димином, как парень любовно обводил его губы пальцами, а потом целовал, целовал до исступления, до боли, до крепко-крепко зажмуренных глаз. Ларин водил руками по спине, по хребтам гор, по звёздному небу, где звезды – глаза вселенной, редкие родинки на идеальном и совершенном теле Юлика. Парень отрицал, говорил, что он неидеальный, самый обычный, ничем непримечательный, но для Ларина это было не так. Он видел в Юлике античного бога и могучего атланта. Сейчас он видит в нём лишь заплутавшего мальчишку. У парня губы не малиновые, а синие, дрожащие, и глаза убогие, выжженные, уставшие, в которых остались лишь дотлевающие угольки ненависти. Он руки опускает, и взгляд тоже, смотреть Ларину в глаза наотрез отказывается, будто стыдится чего-то. А мужчина понимает и даже немного ослабляет хватку. Намокшая футболка липнет к телу, и скетчер сцепляет зубы от холода. Дима отпускает шею, тянет руку к мраморному лицу, но юноша дёргается, избегает прикосновения. И тогда критик наклоняется сам, подставляется под ледяные струи, закрывает от них Юлика. Онешко крупно дрожит и отползает, упирается в стены душевой, Дима заглядывает в родные глаза, огромные, красивые, ловит в них океан сожаления. И вновь приближается. В критической близости он смотрит на слипшиеся ресницы, синюшные искусанные губы. Онешко весь в напряжении, словно оголенный нерв, словно натянутая струна. Вот-вот – и порвётся. Он разобьётся, как самый хрупкий и дорогой в мире сосуд. Дорогой для Димы. Ларин смотрит со странной и щемящей сердце нежностью. Парень поверить не может в то, что до сих пор ощущает эту сильную зависимость. От этих рук. От этих глаз. От этого Дмитрия Ларина. Юлик с этими девчачьими ресницами необъяснимо притягателен. Даже сейчас. И Ларин не может справиться с искушением. Он медленно приникает к холодным губам, а дальше не делает ровно ничего. Мягко гладит по щеке, успокаивает, целует так, как в самый первый раз – аккуратно и ласково. Их объединяют общий холод и общие потерянные чувства. Юлик выдыхает с поразительно странным ощущением спокойствия, прикрывает глаза и просто отвечает. Юлик хочет полюбить заново. Парень, кажется, все ещё что-то чувствует.