Возвращение на Ворлон

      Перекрестным огнем сбивало лампочки по стенам ангара, от грохота звенело в ушах. Обхватив ладонями голову, Лита вжалась спиной в угол за дверью в коридоре, чувствуя, что уйти не может, пусть даже больше не нужна. Она хотела не смотреть — но все равно видела, как бились электрические разряды о фиолетовый, испещренный лиловыми и синими пятнами широкий воротник скафандра, похожий на полумесяц, опрокинутый рожками вверх, как вскинулась бессильно и гордо узкая, похожая на змеиную голова с единственным красным глазом, как разлетелись от выстрелов мелкие клочья тяжелой тканой мантии. Видела, как раскололась хрупкая скорлупа ворлонского костюма, служившего таящемуся внутри существу и украшением, и маскировкой, и как на свет вырвался тот, кого никто, кроме нее, не должен был видеть, в холодной ярости сокрушая все вокруг. На долю секунды ей показалось, что взметнувшееся в воздух полупрозрачное щупальце сейчас прорвется к ней, обовьется душной петлей, сожмет тело до хруста костей, мстя за предательство — но оно пронеслось мимо сияющим вихрем. Она обманулась, полагая, что ему может быть дело до нее — даже сейчас. Как и кому-нибудь другому.       Первый посол Ворлона, Кош, погиб, когда Литы не было рядом. Теперь он ожил, таящийся в другом человеке, на одно мучительное мгновение, чтобы она могла увидеть его вновь — и снова потерять, теперь уже навсегда.       Второй посол Ворлона, так и не назвавший себя, был убит прямо на ее глазах и с ее помощью людьми, которым не было до нее дела.       Она и не ждала, что кто-нибудь к ней подойдет и спросит, все ли в порядке, разумеется, их всех — и Деленн, и Иванову, и Гарибальди — больше волновал Шеридан, приходящий в себя после битвы, во время которой из него вытащили причудливую смесь энергии и материи, которая была когда-то частью Коша.       По-видимому, они получили, что хотели. Лита выполнила уговор — больше она была не нужна. Она убеждала себя, что это и ее дело не меньше, чем Шеридана, и уж конечно, она пошла на предательство не для Шеридана, а потому что, как и он, думала, что иного выхода нет.       И все же ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и утешил, но никто не пришел. Безучастная, она добрела до кровати (единственной мебели в комнате, которую ей оставил этот несносный ворлонец), кое-как разделась и забралась под одеяло. Ей и раньше было здесь неуютно с пустыми стенами, но до сих пор эта комната словно одушевлялась им — ей вечно казалось, что он смотрит на нее своим единственным красным глазом, и этот взыскательный взгляд не давал покоя, раздражал, заставлял бодрствовать и надеяться. Теперь же на Литу смотрела только непроглядная пустота.       Она повернулась на бок и подтянула ноги к голове, съежившись в позе эмбриона. Все внутри словно застыло, превратилось в одну неподвижную глыбу льда, и даже пальцы рук не разгибались, скованные почти физическим холодом, а слезы замерзли в глазах, и ни одна из них не скатилась по щеке. И страшное, глубокое и чистое, как ледяная вода в незамерзающем колодце, страдание поглотило ее, не оставляя места ни для каких других мыслей и чувств.       «Все, что мы сделали, останется с нами навсегда, для чего и для кого бы мы это ни сделали».       Прошло несколько лет. Ее положение изменилось, другими стали заботы и трудности. Она выросла душой за эти годы, стала рассудительней, злей и практичней. Оставила трепетные мечтания о сказочно красивых мирах, расположенных у далеких звезд, не оставив умений и талантов, привезенных с этих миров. Способности читать и внушать мысли, управлять чужой волей и создавать иллюзии, так пугавшие ее поначалу, теперь, во время затяжной и муторной войны, превратились в повседневный рабочий инструмент, с каждым разом все ловчее и ловчее сидящий в руке, но теряющий с каждым разом ореол невозможного волшебства.       Просто еще одно преимущество, позволяющее протянуть в этой войне немного дольше.       Последние дни были слишком беспокойными и заполненными неотложными заботами, что не оставляло ни времени, ни места, чтоб остановиться хоть на минуту и думать о чем-то менее мимолетном, вспоминать и осмыслять происходящее. Пойти, вернуться, сказать то, передать это, услышат ответ, получить указания, отдать указания, выполнить. День, ночь, день, ночь, провалиться в короткий бездонный сон, проснуться и снова идти. Лита не думала уже ни о том, когда и чем кончится эта война, ни о том, за что сражаются они, ни о том, хуже или лучше будет, если они победят. Все, что имело значение — выполнить ту задачу, которая поставлена перед тобой прямо сейчас, наилучшим образом, и остаться в живых. А потом снова и снова.       В какой-то момент ей показалось, что на этот раз все обернулось крахом. Группу ее засекли, она бежала, отстреливаясь, по темным коридорам. Справа сверкнула ослепительная вспышка от взрыва: Лита едва успела увидеть краем глаза кусок стены, летящий прямо на нее, тело накрыло удушающей болью, и все погасло — на какое-то мгновение.       Она не успела подумать о смерти.       Очнулась Лита уже в другом месте. Она лежала ничком на твердой поверхности: маленькая рыжеволосая женщина, перепачканная кровью и известью, грязное пятно посреди вылизанного до блеска пространства. В глазах было мутно, в голове — шумно, и нестерпимо саднила какая-то рана, возможно даже, не одна.       Безотчетным движением Лита поднесла руку к голове, и пальцы ткнулись во что-то влажное и липкое, перепачкавшее волосы.       Первой мыслью было: все, она попалась, ее взяли живой и притащили в камеры пси-корпуса. Но очень быстро она поняла, что ошиблась — по ощущению, которое вызывал в ней пол, и едва видимые стены, и мягкий свет. Это место было странно знакомым, и совершенно иным, чем все, в которых она была до сих пор — не космическая станция, не кабинеты пси-корпуса, не жилища беглых телепатов на Земле или Марсе.       Она погладила прохладный пол ладонью, словно шкуру незнакомого зверя. Ничто не качалось и не вибрировало, но поднимающееся из глубин чувство пространства подсказало, что она — на космическом корабле. На чьем корабле? Кто и как вытащил ее из-под развалин? В глубине души уже зная ответ, но не смея его подумать вслух, Лита приподнялась на локте, кривясь от боли, повела головой кругом — и вздрогнула, от внезапности того, как быстро исполнились ее ожидания: прямо за ее спиной возвышались неподвижными колоннами два ворлонца в скафандрах, покрытые блестками и тяжелыми складками мантий.       Между ними стояло на тяжелой подпорке овальное зеркало в массивной бронзового цвета раме, повернутое чуть к верху так, чтобы сидящий на полу человек не могу поймать своего отражения.       Лита почувствовала, как сильно забилось сердце, и кровь прилила к щекам. Она перетащила непослушное тело по шероховатому полу так, чтоб развернуться к ворлонцам лицом, присела на колени, упираясь ладонями в пол, и, широко распахнув глаза, переводила взгляд с одной массивной фигуры на другую.       Призраки ее беспокойного прошлого, возникшие вдруг перед ней. Прошлого ли? Еще недавно ей казалось, что не проходило и дня, даже среди всех суматох, чтоб она не вспомнила хотя бы на мгновение Коша. Но теперь она понимала, что совершенно его забыла: время истончает воспоминания, они превращаются в тени и ныкаются по углам, бледные подобия прежних чувств, но реальность, прорываясь своим светом и тяжестью, уничтожает тени.       Золотое и зеленое, цвета жухлой осенней травы, тяжесть испещренной мелким рельефом мантии и блеск драгоценных камней, напоминающих о наперснике древнеиудейских первосвященников с двенадцатью камнями, закругленные очертания скафандра и склоненная в вечном поклоне змееподобная голова. Терпение, внимание, понимание, смирение. Зеленый глазок сужается и расширяется, заметив ее взгляд.       «Под этим скафандром может быть кто угодно», — сказал однажды Шеридан Кошу. Он мог так сказать, но не Лита: она бы никогда не перепутала Коша ни с кем другим, в каком бы облике он не явился.       — Кош?       «Что ты хочешь сказать, называя это слово? Не думаешь ли ты, что это действительно его имя?» — возникло у нее в голове само собой, вероятно, чужие мысли, передаваемые телепатически.       Ясность рассудка потихоньку возвращалась. Он живой и стоит сейчас перед ней, молчит — он всегда молчит, почти всегда. Она знает его, хуже, чем хотела бы, но все-таки знает.       — Кош — так я его называю, важно ли, настоящее ли это имя? Есть кто-то, — она протягивает раскрытые ладони к желто-зеленой фигуре, — кого я называю «Кош», и это его имя — для меня он всегда будет Кошем.       «Разве ты знаешь, кто он?»       В ней поднимается буря из возмущения, боли и желания. Почему им нужно испытывать ее? Разве не она пошла на край света, только раз увидев Коша? Разве не она верила ему во всем и слушалась каждого его слова.       — Я очень люблю его.       Кош наклоняет голову, принимая ответ.       Зеленый — цвет надежды.       Но тут еще был тот, другой.       Золотое и лиловое, переходящее в глубокий фиолетовый, разрезающие воздух рога-полумесяц, двойные острые кончики скафандра, синий камень на ромбическом нагруднике, продолговатая голова разрезает плоскость узорчатого ворота, высоко поднятая, обнажает суставчатую механическую шею.       Красный глаз светит ровным немерцающим огнем.       — …       Она так и не знает, как его называть. Казалось, он должен был стать для нее вторым Кошем, она не смогла это принять. Теперь они оба стояли здесь, только один из них был — Кош, как же назвать второго?       — Улкеш.       Нельзя считать, что это его имя, точно так же как «Кош» не было именем другого. Тот, кто приходил на «Вавилон», назывался Кошем, и для тех, кто был связан с ним, навсегда оставался Кошем, но, стоящие в одном пространстве, они не могли носить одинаковые имена — это бы убило сам смысл имянаречения — и потому второй подобрал себе другое название.       Фиолетовый — цвет покаяния.       Она сжимается вся, глядя в красный зрачок скафандра, съеживается и обхватывает себя руками. Одно произнесенное им слово заставляет проснуться воспоминания, которые бы хотелось выжечь из памяти навсегда. В его присутствии, как и раньше, снова и снова, в ней поднимается липкий страх, не ужас человека перед неведомым, что было бы не так унизительно — а скорее страх школьницы перед директором с розгой, страх секретарши, пролившей кофе на документы суровому боссу. Она пошла на предательство, обманула его и заманила в ловушку, где он нашел свою смерть, не только, а может быть, и не столько для того, чтоб помочь общему благому делу, но и чтоб изжить в себе этот страх, доказать, что она сильнее и может справиться с ним. Не помогло. Улкеш был убит, а теперь он снова стоит перед ней, и она снова боится.       Она всегда пыталась стать для него достаточно хорошей, и всегда ей казалось, что угодить ему невозможно. И только теперь, продираясь сквозь страх, она вдруг начала понимать: он и не ждал, чтоб она ему угождала. «Уважение не важно».       «Уважение — от кого?»       — Может быть, я ошибалась насчет тебя больше, чем насчет кого-нибудь другого, мои чувства затмили мне разум. Ты был суров со мной, мне было холодно, больно и одиноко, — голос задрожал, слова прозвучали беспомощно и бессмысленно.       Оправдания не важны.       Опять тишина в ответ. Не та тишина, в которой она просыпалась ночами последние годы, разговаривала сама с собой и не ждала ответа, тишина пустоты и одиночества. Эти двое, стоящие здесь, несомненно присутствовали перед ней, и само молчание их было ответом — или новым вопросом. Они требовали, ждали, надеялись — на что?       — Я должна что-то сказать, или что-то сделать? — Лита обернулась к Кошу, у которого она скорее надеялась найти поддержку.       Ворлонцы переглянулись между собой поверх зеркала, синхронно развернувшись полукругом, так что закачались тяжелые складки мантий.       «Ты не понимаешь».       «Ну вот, они живые, — подумала Лита. — Совсем живые и, кажется, не окончательно разочаровались во мне, раз еще чего-то хотят».       Она подняла руку к лицу — щеки были мокры от потока теплых слез.       — Как это может быть, разве вы не умерли?       Можно ли перепутать видение со сном, а реальность — с видением, может ли быть так, что она находится сейчас совсем в другом месте, в пси-корпусе или больнице, а Коши — лишь тени из ее подсознания?       Может быть, она мертва.       — Смерти нет. Ты находишься здесь и сейчас.       — Где мы?       — Поднимись и посмотри на себя.       Первым движением она рванулась было привстать и заглянуть в зеркало, но резкое усилие отдалось всплеском боли в истерзанном теле, а следом пришел ужас, а с ним — понимание, что она вовсе не хочет смотреть на себя.       Что она там может увидеть? Раскрошенная в труху, разбитая на части, никогда не имевшая себя, потерявшая смысл и цель своего существования, подменившая его мелкими поводами жить, просчитавшаяся в самом главном.       Тогда заговорил Кош:       — Тебе предложено нечто очень большое, ты можешь взять это или отказаться, но ты не можешь разорвать это на куски. Да или нет?       И внимание ее обратилось внутрь ее самой, и вся жизнь пронеслась перед внутренним взором яркими всполохами. Принять — что? Все эти годы потерь, обид и страданий, редко-редко перемежающиеся мимолетными пятнами счастья.       Сказать «да» — той девочке-сироте при живых родителях, бросивших ее на воспитание в заведение, напоминающее помесь монастыря и казармы, так никогда не позволивших ей узнать — почему?       «Да» — ломающей душу идеологии, запрещающей сомневаться и верить, сострадать и любить, в которую она так верила какое-то время, потому что ей хотелось во что-нибудь верить. Стоит ей вспомнить сейчас о себе молодой, как внутренности свиваются в жгут от стыда — а она еще не успела ничего натворить, никого не убила, не пытала, не свела с ума. Только смотрела, как это делают другие, и остановилась — слишком поздно, для того, чтоб не корчиться в муках вины.       «Да» — прошедшим впустую годам, занятым той работой, которую не она себе выбирала, просто никто не давал ей возможности выбирать.       Вот, она чувствует вкус своей жизни на языке, и она горька, как полынь.       «Да» — внезапной, одинокой и страшной смерти Коша, случившейся, когда Лита была за тысячи тысяч миль.       «Да» — ледяному холоду Улкеша, испытывающего ее на прочность — зачем? Или просто потому, что он не мог быть другим?       «Да» — жестокости правительства Ворлона и ответной жесткости перепуганной кучке людей, убившей в страхе того, кто показался им самым досягаемым врагом из всех?       «Да» — одиночеству и забытости после великой войны, мелким и оттого еще более унизительным бюрократическим дрязгам, безработице и безденежью?       «Да» — гибели ее человеческой любви, так внезапно появившейся и так же быстро отнятой у нее. Хоть бы она знала, кого винить — если бы ей стало легче от того, что можно кого-то обвинить — за то, что никогда не вытравит из памяти образ своего любимого, корчащегося в пламени и дыму.       «Да» — самой себе, отчаявшейся и озлобленной, перевернувшей станцию вверх дном, перепугавшей всех до полусмерти разрастающимися сверхъестественными и непостижимыми для них всех способностями, подаренными ей ворлонцами?       И Улкеш поворачивается к ней и кивает, и во всем его облике чудится непреклонность и несгибаемая воля, готовая выдержать любое страдание.       — Вы меня бросили — почему? Вы делали для меня все — сначала, я думала, так будет всегда — почему вы оставили меня одну? Я бы поняла, — «нет, не поняла», — если б вы не могли — я думала, вы умерли, — она гневно приподнимается и указывает на каждого из них раскрытыми ладонями. — Испытания, да? В этом мог быть какой-то смысл, если б они сделали меня лучше, сильнее или добрее — но они не сделали. Я не стала лучше, я стала злее, я сделала много всего, о чем смертельно жалею, и чего теперь не исправишь.       — Смысл не в том, чтоб не совершать ошибок, — сказал Улкеш.       Она обхватывает себя руками за плечи, раскачивается взад-вперед, захлебывается слезами, шепчет, причитая бессвязные слова, не способные выразить глубину ее горя.       — Выберешь ли ты отказаться от любого смысла, потому что не смогла найти смысл в каждом событии, поступке и мысли?       Она поняла. Смотрела на них недоверчиво, исподлобья.       — А кто решает, есть ли смысл? Вы? Кто вы вообще такие, чтоб решать за других, зачем они живут? Нет? Вы скажете, это не так, и решать — мне, но ведь это вы определили мою жизнь, сделали ее такой, а не другой — во всем, во многом — даже в том, что я телепат, а не простой человек. Разве не вы превратили людей в телепатов, не спрашивая их об этом, не давая возможности решить, хотят ли они этого?       — Может быть, да, а может — и нет. И мы не знаем, кто родится телепатом в каждом поколении.       — Мы не выбираем, кого позвать, мы зовем — и ждем тех, кто откликнется. Ты услышала нас.       Лита подняла взгляд на Коша, который чуть покачивал головой, сосредоточенно и сочувственно, пошевеливал короткими отростками-трубками, симметрично выступающими по краям плавного обвода скафандра. Она чувствовала в нем сострадание, но было ли его чувство хоть немного подобно человеческим? Она всегда верила, что ему не все равно — но было ли его «не все равно» тем же самым, что испытывал на его месте любящий человек?       И все же само его присутствие утешало ее, обволакивало душу, как обещание невиданного счастья, зачеркивающего все прежние горести, и ей захотелось снова окунуться в него, позволить себе утонуть, как и прежде.       Как человек, долго идущий по безводной пустыне, находит оазис, где вода в глубоком колодце прозрачна и холодна, и растет зеленая трава, и он поднимает скрипучим воротом ведро, опускает в воду лицо и руки, ловит на дне ускользающую звезду. Красота, в которой нет изъяна, не заключенная в материи, любовь без страсти, не заключенная в чувствах, истина, которую нельзя оспорить. Она не подозревала, что так бывает, и думала встретить что-то подобное, но когда встретила — узнала сразу, будто всю жизнь ждала только его одного.       Да.       Острая боль и тяжесть в душе медленно отходили под натиском других, трудно определимых, но знакомых чувств. Лита попробовала повернуться — и почувствовала, как затекла нога от долгого сидения в одной позе. Побаливали недавние раны на теле, но это было ничего. Лита снова коснулась висков, почувствовала приближающуюся дрожь и покалывание в пальцах, и ту особенную пустоту и ясность в голове, и жар, растекающийся в груди, и ее непросохшие еще глаза наполнились новыми слезами.       — Кто вы? — без прежнего упрека повторила она. — Кто же вы, что за одну встречу с вами я могу смириться со всем?       — Я — порядок и предопределение, я — симметрия кристаллов и гармония соединений элементов, я — законы, которые нельзя нарушить, я — лед, я — вопрос, требующий ответа, я — призыв, я — основание, я незыблемость и верность, я — тот, кто заставляет идти, я — меч, и лезвие мое остро, — сказал Улкеш.       Кош сказал:       — Я — порядок, воплощенный в случайности, я — извилистая линия цветка, я — невидимая глазу асимметрия живого организма, заключенная в симметрии, я — дыхание жизни, а жизнь всегда более упорядочена, чем смерть. Я — тепло, я — возможность преображения. Я выполненное обещание, я ответ на вопрос, который был не задан, я тот, к кому идут. Я — отдых неустанно ищущих.       Комната таяла и плыла, линия, где встречались потолок и стены, двоилась и теряла очертания. Только двух ворлонцев Лита видела по-прежнему четко — и огромное зеркало в тяжелой раме между ними. Она уже знала, что придется подняться и посмотреть на свое отражение, больше того, знала, что сделает это. И в какое-то мгновение поняла, что сможет. Нет, она не перестала бояться, не перестала стыдиться и сожалеть, ей не стало все равно. Это ее жизнь, как ей могло быть все равно? Можно ли стереть хоть одно мгновение прошлого, которое прошло — и никогда больше не повториться, хорошее ли, плохое, безвозвратно потерянное, то, которое она выбрала и прожила, то, которое выбрало ее, сделало ее той, которой она стала. Можно ли хоть что-нибудь зачеркнуть, как строчку на исписанном листе? Она слишком много пыталась зачеркнуть, и теперь с горечью поняла, что мерзко быть исчерканной бумажкой, черновиком человеческой души.       — Я так же сильно, как ты, не люблю беспорядок, — сказал Улкеш, — но приму его ради высшего порядка. Я могу разделить твою боль.       — Драгоценная душа моя, — сказал Кош, — я могу осушить твои слезы.       И тогда она поднялась на ноги, качаясь, сделала шаг вперед и заглянула в темную, как озеро, поблескивающую гладь. И она увидела себя, но, еще яснее, вглядевшись, увидела в глазах отражение яркого света, и подняла, удивленная, взгляд на ворлонцев.       Скафандры исчезли, и оба ворлонца парили над ней в своих истинных обличьях, окутанные туманом, светом и дымом. Комната тоже исчезла, за ней растворилось в воздухе и зеркало — искусная иллюзия великого разума. Лита почувствовала, что тонет, и тут же поняла, что тело ее исчезло, а сама она — дух, парящий посреди неведомых пространств, и все, что она ощущала до сих пор, было миражем, фантомной болью. Ей не было страшно. Сверху, сквозь кирпично-красную завесу, прорывались широкие полосы света, такого густого, что в нем можно было искупаться, ходить по нему. Она вгляделась внимательнее и увидела то, что было скрыто от смертных глаз: мириады молекул, атомы и частицы, пространства и другие миры, заключенные в них. И Кош, огромный, как целая вселенная, скользнул рядом, и она узнала в узлах и пучках сочленений и жил его сияющего тела карту скоплений галактик и великих звездных стен.       Она ощутила вдруг бег планеты и поняла, как быстро они мчатся вместе с рыжими облаками, уходящими в мерцающие глубины, где нельзя было рассмотреть землю, и только видно было, как вьются клубы тумана, гонимые инопланетным ветром. Несколько порывов отнесли пушистую сизую тучку в сторону, и Лита увидела цветы, поднимающиеся вверх на зеленых стеблях, покачивающие мерно огромными головами из лиловых и синих лепестков. Это были ворлонские корабли, вырастающие из недр планеты.       Она услышала хор звенящих голосов, сплетающихся в искусную симфонию: она назвала это голосами, только потому, что слишком привыкла к прежним, телесным обозначениям, и не имела других слов. Но теперь ей казалось, что она может видеть звук и слышать свет. Их было тысячи — отдельных мелодий, вспышек света, сочетаний цветов, но ни одна не заглушала другую, и Лите казалось, что она сможет узнать любую, лишь единожды прислушавшись и вычленив ее среди прочих — если только хватит вечности прослушать все.       Рядом были те, чьи голоса не нуждались в усилиях для узнавания — теперь ей казалось, она знала их всегда. Улкеш несся вперед кометой, красивый и грозный, и она восхищалась его красотой.       — Где мы? — спросила она, уже догадываясь, каким будет ответ.       — На Ворлоне.       — Но я была там, он не такой!       — Ворлон — планета из газа, ты не смогла бы там быть… пока была жива. Ты была на спутнике Ворлона.       — Пока была жива… А вы — вы живы?       — Мы прошли сквозь смерть, как и ты. И теперь впереди нет ничего, кроме вечности.