Пески и кости

Никто не знает, что я любил его. Он называл меня своим младшим братом – как всех, кто был найден после него. И еще называл меня своим другом. Он был всегда приветлив и уважителен. Он принимал мою сторону в спорах, но чаще я принимал его. Он давал мне советы и выслушивал мои. Когда он обращался ко мне, я старался быть максимально рациональным, взвешенным, полезным в своих суждениях. Это всегда получалось у меня лучше всего, и я полагал, что и он ценит меня ровно за эти качества. Я не знал его секретов. Мне известно, кто знал. Мы говорили наедине всего четыре раза до Предательства. И моя память, что типично для подобных случаев, я читал несколько убедительных исследований по теме, ‒ моя память отчетливее всего сохранила мелочи. Особенно шелест его перьев и поверх шелеста ‒ негромкое позвякивание украшений в крыльях, которые он носил в мирной или торжественной обстановке. Я знал, мы все знали, что Гор постоянно дарит ему эти цепочки и подвески, сделанные из неких ценных трофеев, а Сангвиний всегда их принимает. Я никогда не высказывался по их поводу и сознательно старался не обращать внимания. Это было не мое дело. Абсолютно не мое дело. Но конечно, я знаю, почему я до сих пор помню каждое из украшений до мельчайших деталей. У меня нет иллюзий на свой счет. Ему приписывали проницательность, прозорливость, даже чтение в душах, но я не думаю, что он знал о моих чувствах к нему. Я был счастлив назвать его имя, когда пришел мой черед отдать голос за Магистра Войны. Я был счастлив назвать его моим Императором. У меня были и остаются рациональные, взвешенные, просчитанные причины и для того, и для другого. Я взвесил, подверг проверке, верификации и фальсификации все варианты семь раз, я внес поправки на все свои эмоции, которые могли искажать когнитивные процессы. Я до сих пор уверен, что не исказили. Но я был счастлив, принося ему присягу. На всех торжественных событиях он вынужден был носить броню. Нельзя было рисковать им, как бы он ни говорил, с полной убежденностью: «Я умру не здесь». Я знаю, что он тяготился необходимостью на людях все время быть настороже и в полном доспехе. И когда ему протягивали детей, всегда не только открывал лицевой щиток, но и снимал перчатки. Рациональной причины для последнего не было, он мог, как и все мы, неповрежденным взять между пальцев перепелиное яйцо. И все-таки всегда снимал перчатки. Младенцы помещались у него на ладони целиком, и он осторожно щекотал их одним пальцем. Он говорил родителям: «Не нужно беспокоиться. Я умею обращаться с детьми». Никогда не пропускал ни одного протянутого ему ребенка. Это могло растягиваться на часы, но я не вмешивался сам и запретил вмешиваться кому бы то ни было еще. Он так отдыхал, и это была одна из немногих его обязанностей как Императора, которыми он не тяготился, из-за которых не нервничал и не приходил в отчаяние оттого, что не может сделать всё правильно. Было бы бессердечно ему мешать. Он все время брал на себя слишком много, отказывался спать, и в конце концов от стресса из его крыльев начали выпадать перья. Дети никогда его не боялись. Непривычные взрослые, разумеется, сплошь и рядом. Но дети и животные - никогда. Ультрамарская община баалитов преподнесла ему ежегодный дар. В виде живой козы. Они и до того исправно, каждый год, во время, приуроченное к тому дню, когда их прадеды покинули Баал Секундус, дарили своему пророку козу. Точнее, некий виртуальный эквивалент козы, потому что он всегда бывал в противоположном секторе галактики. Само животное причислялось к стаду таких же, которые считались его собственностью. Довольно остроумное решение. Но теперь он был в Ультрамаре, и не было необходимости в ухищрениях. А мне не было необходимости присутствовать, и все же я нашел какой-то повод. Он взял козу на руки, таким же жестом, как обычные люди берут кошку или маленькую собаку. Долго, шестнадцать минут, чесал ее двумя пальцами за ушами и между рогов, еще под подбородком, улыбался и шептал вполголоса. Коза была полностью спокойна и неподвижна, как под гипнозом, но я совершенно уверен, что он не пользовался никакими своими ментальными способностями. Я ведь до сих пор избегаю называть его по имени, Сангвиний. Потому что знаю: несмотря на все мои старания, я произношу его имя особым образом. Объективно особым, можно отследить по записи. Я уверен, что если бы кто-то проанализировал, как я говорил о нем, и особенно в его присутствии все эти годы, моя уловка, мое старательное избегание его имени стало бы очевидной. Но оно больше не нужно. Он умер. Не осталось никого, кому я не хотел бы себя выдать, опасаясь каких бы то ни было последствий. Можно. Никто не знает, что я любил Сангвиния. * * * Я почти ненавидел Сангвиния, когда он решил, что мы должны отправиться к Терре. За его безрассудство. За его чудовищное упрямство. За его полную, тотальную невосприимчивость к логическим аргументам, к моделям, к просчету вероятностей. За его дикарские суеверия, в конце концов, которые неизбежно прорывались спустя несколько часов беспрерывного спора. За все его слова о надежде и о возмездии. За всю его готовность положить себя на алтарь. И если потребуется, умереть так же храбро, как и бессмысленно. Но Сангвиний мог мне приказывать, потому что я сам назвал его своим Императором. А я не мог препятствовать ему покинуть Макрагг, каким бы самоубийственным ни было его рвение. Будет ложью сказать, что у меня не было искушения, но он был моим Императором, и я не мог. Он мог бы приказать мне, мог с самого начала, но он потратил часы, убеждая меня и споря со мной. А он считал эти часы драгоценными, каждый из них. Он пришел ко мне в ночь перед своим отбытием, когда все решения уже были приняты. Я обнаружил его в своих аппартаментах, у него были коды от всех дверей, и я до сих пор не считаю, что это было излишним доверием. Он ходил взад и вперед, когда я появился, подметая концами крыльев пол. «Сядь», ‒ сказал он, и я сел. «Я много думал… ‒ продолжил он. ‒Я не хочу расставаться с тобой вот так. Я хочу, чтобы ты понял. Мне нужно, чтобы ты понял. Ты должен понять». «Свет!» ‒ бросил он отрывисто и чрезмерно нервно. Он всегда был из тех, кто отдает приказы автоматическим системам так, словно интонации имеют значение. Мы оба видели в темноте, особенно неполной, но я думаю, что это было нечто ритуальное для него. «Закрой глаза», ‒ велел он, и я подчинился. Я услышал, как он сел на пол, на колени. «Дай мне руки» ‒ сказал он, и когда я это сделал, положил руки на колени мне. Он сидел теперь в позе признания и покаяния, которая принята у баалитов. Я был уверен, хоть и не знал, склонил ли он голову. Я никогда еще не был к нему так близко. Он прошептал что-то на пределе слышимости, но с большой решимостью. Затем я ощутил некую неправильность, того же рода, когда рядом кто-то входит в телепортационную камеру. Когда масса и плотность только что были рядом, и сразу исчезли. Наши органы чувств не могут правильно обработать эту информацию, и потому мы ощущаем нечто синестетическое, случайное. Для меня это чувство холода. У Сангвиния был заметный тремор, когда он взял меня за запястье и положил мою руку себе на спину. Где не было ничего, кроме, собственно, его спины. Ему пришлось очень сильно податься ко мне навстречу, и теперь он упирался головой мне в грудь, но я подумал об этом не сразу. Его спина в том месте, из которого раньше выходило крыло, была горячее, чем вокруг, но и только. А возможно, даже это было только иллюзией, компенсацией за чувство холода. «Понимаешь? – спросил он. – Понимаешь?..» Я не мог сказать ему, что не понимаю, что у меня есть только равно бессмысленные гипотезы. Но он и не дождался моего ответа. Он заговорил, сразу обо всем, быстро и сбивчиво, совершенно не заботясь, внятно ли. Я даже не уверен, что он все время помнил обо мне, хотя вцепился в меня с такой силой, что почти на мне повис, а все его длинные распущенные волосы лежали у меня на коленях. Он перешел сначала на баальский, затем – на архаичный диалект баальского, язык священных текстов, не заботясь, понимаю ли я их. Я выучил оба языка, но никогда напрямую не говорил ему об этом. К словам быстро присоединились образы, и я не уверен, что сперва он позволил им просочиться намеренно. Он так часто повторял, как заклинание: «Я не психир», но теперь, вероятно, это уже стало неважным. Я видел и переживал его воспоминания, его сны, его видения, видения, которые показал ему кто-то другой, видения в видениях. Я то смотрел на мир из его глаз, то видел его со стороны, от третьего лица. Я подумал сперва: это как-то связано с тем, насколько я мог ему сопереживать. Сейчас я думаю, что я зря ищу какой-то дополнительный смысл. Таковы механизмы воспоминаний, и только. Но разумеется, я очень хочу его найти и не оставляю попыток. Я видел Сангвиния скорченным, сидящим на полу у какой-то стены. Он держал, крепко прижимая к груди, странно, неудобно и болезненно вывернув запястье, тело своего астартес… своего сына. Марахиил, я знал его имя, потому что Сангвиний знал его имя, потому что Сангвиний знал все их имена. Сангвиний плакал над ним, громко, навзрыд, раскачиваясь всем телом, почти воя, не замечая, что прядь собственных волос попала ему в рот. На теле астартес не было никаких повреждений, кроме шеи, явно сломанной одним движением. Я знал, что ее сломал Сангвиний. И еще я каким-то образом знал, что у него не было выбора. Я видел, как Сангвиний шел во главе своего легиона через пустыню, к дрожащему горизонту. Шел, не летел. Я подумал сперва, что это Баал, но вместо этого Сангвиний отчетливо сказал: «Первый знак». Сигнус Прим. Я видел, как на горизонте появилось нечто темное, подступило ближе, обрело очертания. Я понял почему-то, что это здание – храм, хотя оно не было похоже ни на один храмовый канон, что мне доводилось видеть. И этот храм, огромный, одинокий храм в центре пустыни, целиком, от фундамента до купола, был сложен из человеческих костей. Я должен был испытать отвращение, Сангвиний должен был испытать отвращение. Но его не было ни у Сангвиния – ни через него у меня. Сангвиний – баалит, человеческие кости священны для них, и нет лучше материала для святилища, чем тщательно, с почтением очищенные кости мертвых. Они вызывают благоговение, не страх. Храм надвинулся, закрыл полгоризонта, его тень легла на Сангвиния и его легион. Чтобы увидеть вершину купола, пришлось сильно задрать голову. В моих мыслях отчетливо отдалось, как отдалось в его мыслях: «Сними обувь твою. Ибо земля, по которой ты идешь, есть земля святая». Я видел, как створки ворот чудовищной высоты – каждая с титан «Император», открылись бесшумно и плавно. Некто появился из них, вышел на свет – или скорее выплыл, не касаясь земли. Он был в броне, но безоружен, и он раскинул руки в жесте радости и приветствия. Сангвинию – и мне через него – его лицо мучительно и сладостно напомнило лицо Гора. Не только его. Он был похож еще и на Фулгрима, и чем-то – на Хана, чем-то – на Лоргара. И чем-то – на меня. Но еще у стоявшего в воротах были крылья. Огромные белые крылья. «Великое празднество будет в доме нашего отца, ‒ сказал он. ‒ Ведь брат мой был мертв – и ожил. Был потерян – и ныне вернулся». «На каком языке он говорил с тобой?» ‒ спросил я Сангвиния, до сих пор не понимаю, зачем. «Не знаю, ‒ Сангвиний помотал головой. – На всех сразу, так мне казалось». Я видел, как Сангвиний колеблется, прежде чем задать вопрос: «Кто ты такой?». «Ты можешь пока звать меня Вторым, ‒ последовал ответ с улыбкой. – Одиннадцатый тоже здесь, но он всегда запаздывает». Я видел, как Сангвиний вошел в храм, не имевший пола, по дорожке из травы, обычной зеленой травы. В самом центре пустого и гулкого пространства был источник, старательно и любовно обложенный костями, а из источника текла чистейшая, прозрачнейшая, холодная вода. Дети гонялись за кожаным мячом по траве, не обратив на Сангвиния никакого внимания. Над источником возвышалась деревянная, рассохшаяся статуя, по виду – возрастом в несколько сотен лет. Трещины в дереве были глубоки, но лицо осталось узнаваемым. Это было лицо Сангвиния. Я видел – потому что он видел, а он видел, потому что ему показали, и я не мог отличить его эмоций от собственных. Я видел Баал – теперь наверняка Баал, безошибочно Баал, покрытый сплошь алыми и белыми цветами. Баал, который нельзя терраформировать. Я наклонился раздвинуть цветы и нашел под ними не песок, а почву, жирную, рыхлую черную землю. Я поднял лицо кверху – и почувствовал дождь, и дождь был чистым, без привкуса радиации и смерти. Я был в доме моего отца – моего истинного отца, а не самозванца, что похитил нас, чтобы срастить со смертными телами в страдающие химеры. «Нас?» ‒ спросил я Сангвиния. «Нас всех», ‒ ответил он глухо, и я подумал только, как часто бывает, парадоксальным, абсурдным образом, который пробуждается под воздействием стресса и дефицита мозговых мощностей: «Что, и Мортариона? Тот еще похищенный ангел». Я видел своих детей подле себя, я поил их своей кровью и пил их кровь, и в ней тоже не было привкуса безумия и смерти. Моя плоть и их плоть состояла из света, музыки и чисел. Я был чистейшей яростью в руке моего отца – и я же был чистейшей любовью. Мои братья были со мной, все мои братья до единого, и драгоценнейший из них. Я протягивал ему руку, и наша плоть не соприкасалась, но сливалась воедино, как сливается вода, как сливается звук, как сливается свет. Этот образ задержался. Он длился и длился, долгий шлейф эмоции, растянутая, бесконечная эйфория, и я решился спросить: «И что произошло?..». Сангвиний не дал мне договорить. Я видел, как он стоял на коленях над источником внутри храма. Кости были разбросаны, и вместо воды текла кровь. Крови нужно совсем немного, чтобы полностью окрасить воду, отсюда и все выражения про реки, текущие кровью. Но здесь было иное. Густые, начинающие сворачиваться у поверхности, струи крови лились из источника, собирались у ног Сангвиния, вокруг перчаток, все перья пропитались красным понизу. Доспех был разбит, провода сервомоторов торчали из сочленений. Сангвиний стоял на коленях на разрытом песке, отбросив сломанный меч, по щиколотку в крови, и одной рукой держал за волосы отрубленную голову, с обнаженным шейным позвоночником и обрубленными сосудами. Обезглавленное крылатое тело лежало поблизости. Сангвиний смотрел, постоянно смаргивая, потому что у него была обожжена сетчатка, этой голове в лицо – все еще очень красивое лицо, на котором застыло последнее выражение недоумения и кроткого упрека. Сангвиний почти кричал – а потом и не почти. «Превращайся! Превращайся, ты! Ну же! Покажись, что ты есть! Давай, мицфелет! Давай, сволочь!..» Его голос сорвался на визг, но ничего не изменилось. Он по-прежнему держал в руках отрубленную голову второго ангела, а тело грузно лежало поблизости. Я ждал, что Сангвиний добавит еще что-нибудь, словами или образами, но все прекратилось, как будто он посчитал увиденное мной достаточным. Аудиальная и ментальная тишина показались мне очень долгими, хотя на деле длились лишь нескольку секунд. Сангвиний отпустил мои плечи, и теперь его голова просто лежала у меня на коленях. «Теперь ты видел, ‒ сказал Сангвиний. – Теперь ты должен понимать, почему я лечу на Терру». Нет, я все еще не понимал – только чувствовал отголосками его собственных чувств, а этого никогда не достаточно. Но я не решился сказать ему, не в ту секунду. «Извини, ‒ сказал он вдруг совершенно будничным, обыденным тоном. – Я не могу оставаться так слишком долго…». Я понял, о чем он говорит, и затем почувствовал – снова синестезия – волну жара, когда его крылья вернулись на место. Я забыл убрать руку с его спины, и ощутил еще один ложный сенсорный образ: как сухожилия, кости и перья прорастают прямо сквозь мою ладонь, не причиняя, впрочем, никакой боли. Я открыл глаза и увидел, что крылья Сангвиния расправлены вокруг него. Моя рука лежала у него на плече, гораздо выше крыльев. Он вздохнул, и это явно был вздох облегчения, но не шевельнулся. «Мне нужно было… ‒ сказал Сангвиний, – Мне нужно было рассказать…» Он был совсем один со своим грузом. Были его легионеры… его сыновья, но это они всегда искали у него утешения, не наоборот. И ни к кому из них он, конечно, не мог придти вот так, как пришел ко мне, как к равному, как мог бы придти раньше к… Я почувствовал нечто очень сильное, настолько же древнее и примитивное, насколько и предельно неуместное. На три четверти секунды мне хотелось взять Сангвиния за плечи, встряхнуть, не рассчитывая силу, благо, он был таким же примархом, как я, и крикнуть: «Я – не его замена!». Но это было бы совершенно по-детски, абсолютно неприемлемо и, что самое главное, неверно. Я ведь действительно был заменой. И я был бы очень хорошей заменой. Лучшей из всех возможных. Будь у нас временя. Будь у нас хоть немного времени. Мне хотелось положить руку Сангвинию на голову, погладить по волосам. Я не позволил себе сразу, взвешивая, насколько уместен мой жест, не будет ли он понят как слишком эгоистичный. Я задержал ладонь на весу. «Нам нужно обсудить все, что ты показал мне, ‒ сказал я. ‒ Сравнить с тем, что видел и наблюдал я, на Калте и здесь. Попытаться вывести закономерности, и только тогда мы сможем решить…». «Я знал, что ты именно так и скажешь, Робаут», ‒ ответил он. Он поднялся на ноги, одним слитным, плавным движением, слегка задев головой мою руку. Я думаю до сих пор, изменилось бы что-нибудь, если бы я тогда промолчал и позволил себе погладить его по волосам. Я почти уверен, что ничего. Одно из свойственных нам всем когнитивных искажений – придавать слишком много символического смысла тем мелочам, которые мы не успели сделать. Сангвиний все решил задолго до того, как пришел ко мне. Я почти уверен, что если бы у меня был шанс поколебать его решимость, он не стал приходить бы вовсе. Почти уверен. Два с небольшим процента сомнения. «Завтра я отбываю на Терру», ‒ сказал Сангвиний, очень спокойно, с той мягкой улыбкой, которая у него появлялась, когда он вспоминал, что он мой старший брат. Я услышал слабый скрип от его шагов, когда он ушел. На полу был тонкий, почти невидимый глазу слой кварцевого песка. Утром, на торжественной церемонии отбытия, Сангвиний держался прямо, сдержанно и приветливо. Мы пожали руки под прицелами пиктеров, мы сказали друг другу подобающие случаю слова. Это не был по-настоящему последний раз, когда я видел его живым. Это даже не было прощание, ведь я собирался последовать за ним, так быстро, как только смогу. Но как часто бывает, воспоминаниям все равно, что объективно произошло. И когда я думаю, как видел его в последний раз и как прощался с ним, то в памяти не всплывает ничего другого – только ветреный, солнечный день на Макрагге, и как он откидывал волосы, спадавшие на лицо и сам держал свой шлем под мышкой. Он действительно был весь золотой под солнцем и все время бессознательно облизывал губы, которые, видимо, сохли на ветру. * * * Меня не было там, когда корабли Сангвиния вышли из варпа у самой Терры. Не было, потому что он обогнал нас, меня и Лиона, так сильно, как не мог ни теоретически, ни тем более практически. Мне рассказали потом, что его навигаторы сдались примерно на середине пути. Это не остановило его, даже не замедлило. Открыто не говорят, но подразумевается, что Сангвиний провел свой флот сам. По какому-то только ему одному известному пути, на котором в кораблях из ниоткуда раздавалась музыка, на переборках расцветали цветы, из цветов сочились вода и вино, а коридоры заметало песком. Все бесследно исчезло, разумеется, сразу по прибытии на Терру, и никто не может поручиться, что экипаж и легионеры не были охвачены массовой галлюцинацией. Я слышал в записи, она хорошо сохранилась, как в тот самый момент, когда сигнатуры его кораблей были получены и распознаны, весь вокс, на всех частотах, загудел от единственного слова. «Ангел!.. Ангел!..». Мужские голоса и женские, прямо посреди передачи, которую вели, бросив на полуслове отчеты, рапорты, донесения. Панические отчеты, полные отчаяния рапорты, безнадежные донесения - так будет точнее. У меня нет доказательств, нет иных аргументов кроме того, что я слышал, но я уверен, что ни для кого из тех, кто с облегчением и надеждой выдыхал в вокс свое: «Ангел здесь!» - это не было метафорой. Споря с ним, я сказал ему в сердцах: «Ты не можешь спасти всех и всё один!». Он ответил, так же запальчиво: «Так последуй за мной, и я уже не буду один!». Не знаю, верил ли он сам, что его одного – достаточно. Знаю, что было по крайней мере несколько секунд, когда много тысяч людей искренне верило, что достаточно. И Сангвиний слышал их. У меня был флот больше втрое и Легион больше вчетверо, но когда мы прибыли, нас приветствовали не так. Меня не было там, когда они встретились у Великих Ворот. Красный Ангел, Кровавый Ангел. Когда дело закончилось, остался один, и теперь он был красным с ног до головы, до кончиков крыльев. Точнее – алым. Или даже рыжим. Наша кровь, кровь примархов, гораздо богаче гемоглобином, и поэтому даже венозная остается ярко-красной, артериальная же может выглядеть почти оранжевой. Сангвиний стоял оранжевый с ног до головы после того, как растерзал в Воротах Ангрона. Но я понимаю, что это звучит вполовину не так поэтично. То слово, которое выкрикивала свита великого демона, то слово, которое потом записали как имя и добавили в список побед Сангвиния - это слово было из награкали. Мой брат Ангрон научил меня ему, когда-то очень давно, играя со мной в регицид. У этого слова, «гха’бандха» сложная семантика. Оно означает «неминуемая смерть», но еще «предельное счастье». Считалось бы омонимами, но не в награкали. А кроме того это слово означает противника, про которого не знаешь, победишь или будешь побежденным, но неважно, кто отдержит верх, потому что бой с ним – исполнение твоего предназначения. Если это и было имя, то имя Сангвиния. Я не единственный из выживших, кто знает награкали. Но я не стал вмешиваться и пытаться исправлять чужую ошибку. Я не думаю, что дальновидно позволять кому-то знать, во что мы можем превращаться, во всяком случае, не сейчас. К тому же, это ничего не изменит по сути. Судьба нашего брата Ангрона неизвестна, а Сангвиний разорвал на куски в Великих Воротах могущественного демона. Меня не было там, когда Сангвиний встретился один на один с титаном класса «Император» ‒ и оставил от него обломки, не подлежащие восстановлению. Я не знаю, как он это сделал. Это невозможно. Нет ни расчетов, ни модели, которые могли бы сделать подобное реальностью. И я не поверил бы, если бы я не видел следов. Глубокие рытвины и борозды, по которым очень легко восстановить траекторию движения. Где титан шел вперед. Где он остановился. Где он стал пятиться. Титаны класса «Император», как и любые другие, не слишком хорошо предназначены, чтобы пятиться, но никак иначе назвать его отступление нельзя. Где титан упал, завалившись на бок – и так остался. Внутри и снаружи у него мешанина. Объективных свидетельств нет. Камеры и датчики укреплений Дворца и самого титана сохранили последние кадры, с разных ракурсов и углов. Как Сангвиний взмыл навстречу титану с размозженного орудийного гнезда стены. Затем последовала вспышка предельной яркости, и все возможные датчики и сенсоры выгорели необратимо и одновременно, с точностью до миллисекунды. Допросить экипаж титана тоже невозможно. Они ‒ трое принцепсов, модераторы, сенсоры, кибернеты, все, кто вел бой умерли от массированного кровоизлияния в мозг, но все – уже после того, как титан упал. Когда я был рядом с ним последний раз, то видел на нем красные цветы из свернутой бумаги, ленты, и надписи – с благодарностями Сангвинию. И с просьбами к нему. Как только титана уберут, и сровняют оставленные им следы из вздыбленного, разрытого до камня и до земли рокрита, не останется ничего, никакого подтверждения. Меня не было там, когда Гор убил Сангвиния. Я даже не знаю, как знают все Кровавые Ангелы, точного времени его смерти. Я ничего не почувствовал в тот момент, как почувствовали они все, даже очень глубоко в пылу боя. Это был просто момент, как все предыдущие, как все последующие. Я был очень занят. Я узнал потом. Все, кто видел тело Сангвиния, не сговариваясь, описывают его одинаково. Наши братья, легионеры, обычные люди. Даже выражения подбирают одни и те же. Кто-то сдержанней, кто-то с куда большим благоговением и трепетом. Они говорят о его прекрасном лице, которое каким-то чудом осталось неповрежденным, о крови на золотых волосах, о сломанных, но по-прежнему белоснежных крыльях. Лица там не было – только спекшееся месиво, с вдавленными и вплавленными обломками костей и керамита от шлема. Едва можно было угадать край нижней челюсти и надбровные дуги. Волос не осталось. Тело нельзя извлечь из доспеха, потому что с ним примерно то же самое, что с лицом. От крыльев остались обугленные лучевые кости, вплавленные в керамит. Броня повреждена и раскроена так, что не всегда возможно с уверенностью сказать, как были нанесены эти повреждения. Снаружи или изнутри. Но перья действительно уцелели. Я помню, что долго смотрел на них: белые пуховые и маховые перья, и вспоминал точную температуру, при которой плавится и течет керамит. Еще был песок. Мелкий, грязно-бурый песок, который налип на все, забился во все сочленения. Рогал сказал мне, что тело Сангвиния лежало на палубе «Мстительного духа» почти до половины занесенное песком. Я не уверен точно, кто еще видел то же, что и я. Я думаю, как и я, они не спешат заговаривать об увиденном. Но я встречался глазами с Ралдороном над телом Сангвиния, и? хотя он не сказал мне ни слова, я глубоко уверен: мы видели одно и то же. Иногда я задаюсь неизбежным вопросом: что, если это мне не хватает чего-то, чтобы видеть правду? Да, Ралдорон видел то же самое. Но я однажды слышал, хотя слова, разумеется, не предназначались для моих ушей, как один из капитанов Кровавых Ангелов сказал Ралдорону: «Честное слово, ты, Ралдорон, ‒ Ультрамарин-подкидыш». Интонационные инварианты и эмоциональная окраска (досада на фоне симпатии, раздражение на фоне привычного терпения) с уверенностью свидетельствовали, что это не было комплиментом. Если бы я был суеверен, я решил бы, что образ мертвого тела Сангвиния – и сопутствующий запах обугленной плоти - образ, который моя память с неизбежностью зафиксирует навсегда, послан мне в наказание. Если бы я был суеверен, я сумел бы составить длинный список, за что. Я был там, когда мы обсуждали похороны Сангвиния. К моему облегчению, мне не пришлось самому придумывать варианты, нашлось кому это сделать. Построить гробницу. Или мавзолей, который вмещал бы всех паломников. Возможно, даже в пределах Дворца. Ралдорон все эти дни и недели говорил с любым из нас тихо, почти не интонируя, не поднимая глаз. Его седина и морщины впервые начали бросаться в глаза. Тут же он поднял голову, оглядел всех нас – шестеро примархов, высокие лорды Терры. Его лицо прояснилось, впервые стало осмысленным и живым. Он высоко задрал подбородок, насколько позволял горжет доспеха, и сказал громко и твердо, как о деле решенном: «Мы заберем тело нашего отца на Баал и похороним его там. По тому обычаю, по какому он желал быть похороненным». Затем он перевел взгляд на меня, и добавил, тем же ровным, но почти повелительным тоном: «Мы подчинимся вашему Кодексу, лорд-регент. Но нашего отца мы похороним как Легион». Я часто слышал, как копией Сангвиния называют Азкаэллона. Сходство действительно почти полное и неоспоримое: в чертах лица, в голосе, в манерах, в рисунке движений. Но ни Азкаэллон, ни кто угодно другой, никогда не был так похож на Сангвиния, как Ралдорон в ту минуту. Ралдорон никогда не вдавался в подробности, описывая похоронный обряд баалитов, и мне понятна его предосторожность. Уже сейчас найдется немало тех, кто будет глубоко возмущен, узнав, как именно они собираются поступить с телом Сангвиния. Два вида пустынных жуков на Баале Секундус, конвергентные вымершим жукам на Терре, за очень короткое время очищают кости с почти молекулярной точностью от мышц, сухожилий, связок, снимают даже надкостницу. Открытое пустынное солнце довершает остальное. Дальше, чтобы разделить на части крупные кости, потребуются уже иные технологии: соединения иридия и титана, которые заменяют в костях примархов соединения кальция, очень устойчивы к механическому разрушению. В гробнице Сангвиния будут лежать только его череп и пустой доспех. Фрагменты его костей Кровавые Ангелы разделят между собой так, чтобы по частице забрал каждый из них. Кости забирают дети умершего, таков обычай, поэтому я не слишком надеюсь, что по возвращении на Терру Ралдорон предложит один из фрагментов мне. Я не стану заводить об этом речи сам. Мне есть что обсудить с ним, ему наверняка известно про дефект геносемени Кровавых Ангелов, который причинил столько страданий Сангвинию. Я должен понять, что в моих силах сделать. Сангвиний наверняка перепробовал всё, о чем знал. Но я знаю больше. Я внес это в список моих дел с таким высоким приоритетом, с каким смог себе позволить. Один из стихов в священном предании баалитов, который принято произносить на похоронах, звучит так: «Все, что останется от твоих дел под солнцем – пески и кости». Напоминание одновременно о тщете и о величии. Мне всегда казалось странным, что здесь не говорится о крови – метафорической, в потомках. Вся религиозная и повседневная культура Баала выстроена вокруг образности, так или иначе связанной с кровью, они говорят о крови постоянно, по любому радостному или печальному поводу. Но не здесь. Удивительно, как мало осталось изображений Сангвиния. Он никогда не получался на пиктах, неизменно вызывал технические проблемы: пересвет, расфокус, прямой отказ техники. Я знаю, что в конце концов летописцы приноровились снимать его со спины, фрагментами. Знаменитая «Девочка и Ангел» ‒ у меня есть на Маккраге ее копия – именно такова. Там от Сангвиния руки, край доспехов и размытое сияние на месте крыльев. Есть много его статуй, и скоро появится гораздо больше, но они, разумеется, очень условны. Детали его парадного доспеха гораздо достоверней на них, чем его лицо. А позировать для парадных портретов красками Сангвиний чаще всего отправлял Азкаэллона, и весь Великий поход подшучивал по этому поводу. Словесные описания или рисунки по памяти многочисленны, разной степени художественности. И они противоречат друг другу, начиная с мелких деталей и заканчивая цветом его волос или глаз. Даже по очень поверхностному анализу видно, что каждый просто описывает или рисует лицо, которое кажется ему идеально красивым. Возможно, я тоже так никогда и не видел настоящего лица Сангвиния, кроме как… Да, я любил его. Но брось, Робаут Жиллиман. Все любили его. На его лицо все время ложились лишние тени от крыльев. Внешние уголки его глаз опускались ниже внутренних. Задумавшись, он подносил большой палец к губам, и поверхность ногтя на нем была неровной. Когда он хмурился или вскидывал брови, складки на лбу пролегали слегка, едва заметно ассиметрично. Чем спокойнее и веселее он был, тем больше проступало мелких, естественных ассиметричностей в его лице. Когда он смеялся, немного обнажались десны. У Сангвиния было пять темных пятнышек на радужной оболочке. Два в левом глазу, и три – в правом.