я хотел бы быть твоим фотографом или рисовать тебя мелом. я хотел бы быть географом твоего тела.
Когда говорят «расстояние в сотни тысяч километров», я только пожимаю плечами. Не знаю, сколько это — пустота внутри чисел давно изъедена молью, зато я знаю, что между нами мои так и не спетые песни, оставшиеся знаками на нотном стане, похороненными под мертвым скрипичным ключом, потому что если не тебе, то никому и никогда. Это было весной, верно? Ты была в платье, да — белое платье с откровенным разрезом чуть ли не до пояса. Как дурак смотрел на едва виднеющуюся линию бедра и краснел. Четыреста сорок три женских имени в записной книжке телефона, и, готов поклясться, большую половину из них я имел честь трахать, а на тебя смотреть боязно, не то что бы трогать: а вдруг рассыплешься под моими неосторожными, не приученными к нежности руками. Нет-нет, подожди, этого не могло случиться весной, ведь было холодно, и ты дрожала. Блять, не помню точно, когда же это произошло. Все вокруг переворачивалось, падало, поднималось, бежало. Время, люди, слова, пальцы. Вот твои пальцы я помню, даже не я — моя обветренная кожа: под тонким слоем эпидермиса живут твои касания, и я не знаю, чем их вывести, какой отравой. В наше время можно свести тату или выбелить кожу, а тебя убрать из-под моей плоти нельзя, ну и на хую я вертел такие прогрессивные технологии. Сколько нужно смотреть на звезды, чтобы они погасли? В каждой из них я вижу тебя, а это, знаешь ли, сложно. Сложно не орать во всю глотку о том, как я тебя ненавижу, а после рисовать твои руки — закрыв глаза, по памяти. Вспомнил. Зимой. Лучше бы забыл.***
Четыре года назад, под самое Рождество, в холодном, продрогшем от зимних ветров Чикаго, но невозможно ярком, кричащем миллионами огней вдоль улиц. Они прятались на витринах, в гирляндах, в распахнутых настежь окнах. Огни, которые не согреют, огни, которые могут лишь отражаться в темных стеклах моих солнцезащитных очков. Вокруг почти счастливые люди, которым до меня нет дела. Им позволительно: они тонут в праздничной лихорадке и пускают разноцветные фейерверки, которые падают после прожженными искрами — в них я вижу себя: единственное, что касается земли, когда уже и смотреть-то не на что. А я привык к извечным слащавым взглядам, что сопровождают мою популярность, наступая на пятки. Оказалось, что это всего лишь иллюзия, а за ней пустота и ничего: такое вязкое, бросающееся в лицо. Ты появилась из ниоткуда, из воздуха, вырванная из самой сердцевины снежной пыли. Бежала босиком по пушистому снегу, прижимая к груди маленький клатч. Ветер разбрасывал по сторонам твои белоснежные волосы, рисуя вьюгу на поникших плечах, небрежно откидывал назад полупрозрачную ткань платья, оставляя на виду точеные ноги и краешек кружевных трусов. Я видел нескончаемое число обнаженных тел, но не встречал прежде столь нежной откровенности. Она оставила меня безоружным, не готовым принять бой, который ты неосознанно бросила чуть ближе, чем к моему сердцу. Так просто садишься в мое такси, забираешься мокрыми ногами на сидение, обхватываешь руками лодыжки и как ребенок дуешь на разбитую коленку. Выгнать бы тебя нахер, чтобы не видеть синих глаз, в которых замерзло Арктическое море, разбилось льдинками, полоснуло по горлу, вырывая воздух. Знать бы наперед, что выжжешь мое бесчувственное сердце, заберешь с собой хрустальным сувениром. — Что-то случилось? — кажусь себе полным ничтожеством со своим невнятным английским. — Скучная вечеринка, решила уйти, не прощаясь, — две секунды назад морщилась от боли, а теперь смеешься. В глазах — пламя обжигающих северных ветров вперемешку с сиянием чистого сапфира. Ты ведь совсем не красивая и не особенная вовсе. Ни грамма макияжа на бледном лице, ни капли тепла в исхудалом теле. — Почему ты здесь? Серьезно? Это все, что ты хочешь спросить? Глупо, но я не знаю, что ответить. — Ну, понимаешь, — задумавшись, смешно морщишь нос, — обычно Рождество встречают с семьей и все такое. — Я здесь по работе, — выходит так сухо и отчужденно, что самому противно. Ну не буду же я рассказывать, что мы снимаем клип в этом ебаном Чикаго. А ты ведь даже не знала, кто я. Тебе же плевать, такова уж сила твоей неподвластной описанию стихии. — Может, бухнем? — говоришь слишком открыто, чтобы можно было отказать. И мы пьем дешевое шампанское из пластиковых стаканчиков, потом просто из бутылки, потому что не надо стараться быть возвышенным или выставлять себя дохуя интеллигентным. Рядом с тобой просто все, даже то, что имеет сложную структуру от природы. Останавливаешь такси где-то на окраине, и я иду следом за тобой, словно иного пути в моей жизни и не было. Нас закрывает в своих объятиях старое здание, на котором время нарисовало трещины и окна, заколоченные досками. — Здесь раньше было уютно, правда, — пытаешься что-то доказать. Глупая. Я уже тебе поверил. А ты рассказываешь о своем детстве, о том, что прежде здесь было многолюдно — в этом давно заброшенном кафе, в котором самые известные музыканты играли чикагский блюз. В твоих приглушенных словах — магия: оживает обшарпанная сцена, время течет в обратном направлении, открывая неизвестных мне артистов, звук фарфоровой посуды, смех людей, давно потерянных среди чуждых стран, миров и созвездий. — Люди теперь не любят чикагский блюз, — пожимаешь плечами, грустно вздыхаешь. — А ты любишь? — А я люблю мандарины. Хер его знает, какая связь между блюзом, Чикаго и мандаринами. — Никакой, — смех водопадом из битого стекла, — ты просто такой забавный, когда тупишь. И кружишься под неслышную музыку, прикрыв глаза, лавируя между пыльной барной стойкой и прочим хламом, разбросанным по залу. Так кружится вьюга, врываясь в открытые окна. Ты врываешься в мое закрытое сердце. А я готов выставлять себя дураком целую вечность, если ты только не перестанешь смеяться. В какой момент человек понимает, что он больше не принадлежит себе? В тысячный раз возвращаюсь мысленно в этот день и все пытаюсь найти твою/мою кодовую фразу, стартовую позицию, с которой началось мое сумасшествие. И самое смешное, что ее, кажется, не существует. Есть только твой пронзающий холод, который заставляет меня гореть, твое ледяное безразличие, которым я смертельно болен. — Потанцуй со мной, — тянешь за руку, заставляешь обхватить тонкую талию. Острая, какая же ты острая, черт возьми. Осколками сразу в кровь, вверх по течению до пульсирующего сердца, которое пытается вырваться, обрывая края о выступающие ребра. Только потом дошло, что ты все еще босиком: — Разве тебе не холодно? — Холодно… всегда, понимаешь? Понял. Спустя хуеву тучу бесконечных, потерянных, выпотрошенных на алтаре мгновений понял, что ты не о погоде говоришь. Слишком поздно, чтобы спросить о главном, узнать, чем дышат твои худенькие плечи — сейчас мне нужно знать, это очень важно. Ты так близко наклоняешься, так внимательно вглядываешься в мое лицо: — У тебя красивые уголки губ, — шепотом куда-то в шею. Никто. Никогда. Не скажет уже ни единой фразы, которая смогла бы так ударить в грудину, раскурочить ребра, выломать самую суть моей жизни, выставить ее оголенную наружу. Я смотрел на такую (не) обычную тебя, а внутри нервы кричали; кричали так надрывно, что хотелось заткнуть уши руками — только бы покоя, только бы тишины. И я нашел самый ненужный никому, но все же выход, наклоняясь резко, целуя твои губы наотмашь, словно ударом. Губы колючие, рвут горло, затравленно мечутся льдом под языком. Из этой ситуации можно был найти не один глупый исход, но я выбрал самый ебанутый. Я позвал тебя к себе, в тайне страшась, что ты откажешься. Я бы тогда не выжил. А теперь живу, гляди. Кого пытаюсь наебать? Не живу — существую. И вот, ты в моей ванной. Расчесываешь волосы моей расческой, и мне кажется это преступлением. Облить тебя водой из душа — так по-детски, несуразно, но чертовски весело. Вода бьет тебе в лицо, а ты проводишь языком по влажным губам: неосознанно, невесомо. Вкус твоих губ — мое новое призвание. И вновь обхватываю твои прозрачные запястья: грубее, чем нужно, нежнее, чем обычно. Ты слишком хрупкая, чтобы сопротивляться, но все еще пытаешься вырваться — бесполезно: я безумен, пойми, иначе я выжить уже не сумею. Не принуждаю, нет — умоляю сдаться мне. А ты кидаешь белый флаг к моим ногам, выдыхая слишком звучно, приоткрывая уста в ожидании поцелуя. И в этом мире что-то треснуло, разбиваясь под нашими сомкнувшимися губами, под нашими телами, отторгающими истину. Одежда лишняя, мешает коснуться тебя напрямую, чтобы плотью к плоти и точно в сплетение нервов, что дрожат от твоего прерывистого «не надо». Надо. Потому что я погибаю в эту самую минуту, мне жизненно необходимо большее: чувствовать тебя внутри, вокруг, в переплетении отдаляющихся звуков. Платье так легко соскальзывает с твоих угловатых плеч, падает поверженной тканью, открывая взору сантиметры бледной кожи, на которой мне хочется оставить линии своего превосходства, написать непослушными буквами о том, что ты моя. Блять, зачем ты это делаешь? Спускаешься вниз холодными губами, облизываешь, издеваешься над моей горячей кожей, а дальше… Поверь, ничего более прекрасного не касалось моего члена. В этих неаккуратных, неумелых действиях не может быть пошлости, они ангельски чисты в своей непосредственности. Если бы я мог кричать, но нет: голос истощен, почти потерян, убит. Твоими холодными касаниями, которые плавятся на моей огненной коже и скатываются хрустальными каплями. Не вынесу этого ни секундой дольше, поднимаю твое дрожащее тело, прижимаю к стене душевой и пытаюсь унять собственное помешательство, входя в тебя до предела. И стоны твои я могу ловить бесконечно, пробовать кончиком языка, глотать сквозь парализованное горло. Не чувствовать ритма, такта, твоего покачивания бедрами — только холод, что разжигает во мне пламя, только твое протяжное дыхание, от которого внутри все застывает. Ты, деленная на мое хриплое дыхание, равняется всему, что бывает важно в этой жизни. Навсегда. Суть не в том, что я хотел бы еще целую сотню раз проникнуть в твое тело (окей, я думаю об этом постоянно, но это не главное), я хочу, чтобы никто другой не смог этого сделать, кроме меня. Я все еще не могу понять, могло ли это стать чем-то большим, перестать биться в моем воспаленном сознании, быть вечным? Наверное, нет. С утра ты нежно касаешься моих рук, ломая кости, и будто невзначай, совсем тихо, почти неслышно шепчешь «прости». Говорят, что от любви до ненависти один шаг — хуйня: четыре лестничных пролета. Когда ты выходила из квартиры, мое люблю разрывало мне легкие, когда за тобой захлопнулась металлическая дверь подъезда, я шептал ненавижу вдогонку твоим острым лопаткам. Почему слова такие бесполезные? Почему они не могут ударить тебя в удаляющуюся спину, опрокинуть, заставить сожалеть? Так легко, играючи забрала мое сердце, да что там сердце — часы, бумажник и золотой браслет. Да, я обнаружил пропажу вещей на следующий день, да, я смеялся, в судорожном припадке хватаясь за волосы. «Привет» от криминального Чикаго. Ложь. Какова концентрация лжи в твоих словах, сколько ее было на твоих губах, когда ты целовала меня? Сколько ее должно было быть, чтобы я заметил? Дурная, я бы тебе полмира купил, останься ты со мной. Даже если бы осталась лгать, я бы верил: преданно, слепо, отчаянно. Ни один религиозный последователь не верит в своего выдуманного Бога так, как я готов верить в твою блядскую и вполне реальную ложь. Смотри, что ты со мной сделала. Четыре года подряд я встречаю Рождество в маленьком кафе с мерцающей неоновой вывеской «Чикагский Блюз». Смейся, издевайся, хохочи как безумная, но я знаю, что если ты случайно окажешься в Сеуле, то не сможешь пройти мимо. Я открыл это кафе для тебя и еще чуть-чуть для себя, чтобы в самые одичалые, холодные, отчаянные дни верить, что надежда есть: вот здесь — среди уютных кофейных стен, аккуратных деревянных столиков и старого патефона, играющего только блюз. В холодильнике — всегда пара бутылок шампанского и мандарины. Что связывает блюз, Чикаго и мандарины? У них есть ты. И ты, конечно же, не придешь.***
А где-то на перепутье между Андромедой и Кассиопеей сгорает моя онемевшая душа, падая яркой точкой вниз. Загадай желание, сука. Не бойся сделать мне больно в который раз, ты же это так хорошо умеешь. А я вновь попрошу на Рождество тебя и буду ждать. Я слишком сильно тебя ненавижу, чтобы отпустить, и слишком сильно люблю, чтобы перестать ненавидеть. Когда выхода нет, остается только одно — слушать чикагский блюз.