железобетонный консерватизм обстоятельств

Сначала он — наглый русский. Студенты по обмену — та еще заноза в заднице, считает Юри Кацуки, потому что они все раздражающе полны энтузиазма и энергии, носятся по коридорам, неловко кланяются всем подряд и постоянно улыбаются, будто приехали сюда на экскурсию, а не загибаться с семи до семи на парах, отчаянно желая сделать сальто на тот свет. Это будто бы люди из какой-то выдуманной вселенной, где в сутках больше двадцати четырех часов, а сон и еда — из разряда древнегреческих мифов. Наглый русский подкупает всех цветом глаз и обаянием. Преподавательницы млеют от смазливой мордашки «прекрасного иностранца», светлых волос и достойного похвалы произношения, преподавателей подкупают хорошие манеры и живой интерес ко всему неизвестному. И это несправедливо, считает Юри Кацуки, когда все достается так легко. — Никто не виноват, что ты асоциальное дерьмо, не способное лишний раз улыбнуться, — закатывает глаза Нишигори и в очередной раз раздражает Юри своей правотой. Только если бы слова Ниши могли хоть что-то изменить, было бы вообще чудесно, но на деле он просто продолжает гундеть бесконечным потоком морали, пока Кацуки провожает недовольным взглядом белобрысого гайдзина, подкармливая свой железобетонный консерватизм. Он ничего не может поделать. Ему просто не нравятся такие люди. Полностью противоположный беззаботности и легкомыслию серьезный трудяга Юри не может уместить в своем мире кого-то вроде Никифорова и ему подобных. Как и они, вероятно, не могут найти места для Кацуки. И это — нормально. Быть разными. Но Нишигори и обстоятельства считают иначе. Первому абсолютно нечего делать, кроме как доебываться не по делу. Или он хочет стать героем ток-шоу «из грязи в князи» и превратить Юри из идиота в нормального человека, без вот этих его всяких «мы просто разные», «мы просто», «раздражает» и заставить понять, что если хочется, то можно просто подойти и поговорить, а не гордо отворачиваться в противоположную сторону, убеждая себя и четыре стены вокруг, что все они, эти гайдзины, бесят до ужаса, улыбаются вон, как придурки, век бы их не видел. А вот обстоятельствам в принципе мало интересно чье-либо мнение. Творят, что хотят и никого не спрашивают. В случае с Юри, творят они полную хуйню — как обычно, по четкому расписанию и не отставая от графика сталкивая Кацуки с Никифоровым при любом удобном и не очень случае. Это до несмешного банально, только деться некуда. Юри давится проклятиями и хмурится, когда встречает Никифорова на нудном факультативе, куда все время только один Кацуки и ходит, конечно, исключительно из жалости. Наглый русский совершенно не нагло здоровается, нелепо кланяется, преподаватель чешет залысину и шутит что-то про «полтора человека на занятии» — у Юри нет времени вслушиваться, потому что за окном летит осень, а Виктор Никифоров садится прямо рядом с ним. Когда он давится порцией одэна и говорит что-то с недовольным лицом, Кацуки впервые слышит его русский. Выходит это как-то случайно — он просто пристально наблюдает и усиленно вслушивается, стоя с пакетом сока в руках, пока вокруг все толкаются и шумят, и топчут ему ноги, спеша добраться до столов и съесть свои малокалорийные обеды, пока не закончился перерыв. И в тот момент, когда кто-то особенно поспешный опрокидывает на Юри тарелку карри, он, кажется, признается сам себе в том, что Нишигори прав. Конкретно в чем — тема для раздумий какого-нибудь другого дня. Например того, когда Никифоров вновь приходит на бесполезное дополнительное занятие и они сидят плечом к плечу одним цветным пятном среди огромной аудитории, а вокруг пустая однообразная мебель и мешающий блаженной тишине кашель преподавателя. Тот вновь шутит какую-то нелепость, махает рукой и уходит за кофе, а Виктор делится с Юри печеньем и заводит разговор. Нишигори прав во всем, но Юри все равно ничего не будет менять. Он привык отгораживаться привычным «я — такой, они — другие», молча смотреть в пол, когда они рядом, а потом желать, чтобы они остались, когда все уже уйдут. Это легче, чем общаться, даже если очень хочется, даже если настолько очень, что не можешь прекратить наблюдать и возмущаться, даже если при любых «если» Кацуки легче молчать. Но Виктор начинает первый и Юри, конечно, теряется. Дурацкий русский спрашивает про то, какой это вообще факультатив и что тут преподают, и неловко смеется, пока Кацуки пытается вспомнить, где они находятся. Юри ничего не будет менять, но его, кажется, и не собираются спрашивать, потому что все меняется — стремительно и необратимо, как в фильмах. А потом он — мой север. Мой север зовут В-и-к-т-о-р и он настоящий дурак. Мой север не носит зимой пальто и гладит каждую встречающуюся собаку. Рассеянный, холодный и легко отчаивающийся, он плетется по малознакомым улицам, фотографирует мусорки и старые вывески на примитивный телефон и любит тратить всю стипендию на кроссовки. У Никифорова как-то по-дурацки и явно неправильно намотан на шею шарф, Юри идет рядом и внимательно слушает его рассказы и это точно не то, во что Нишигори может поверить с первого раза, поэтому он закрывает глаза и отсчитывает десять секунд, пытаясь осознать, а когда открывает, эти два идиота стоят совсем рядом и зовут его обедать.