Belle

Красота и сила созидают и разрушают, возводят города и разжигают самые кровопролитные войны в истории человечества. В этот грех хочется упасть, как в самую глубокую пропасть, чтобы никогда больше не видеть ни света, ни неба над головой. Квазимодо «Ô Lucifer! Oh! Laisse-moi rien qu'une fois Glisser mes doigts dans les cheveux d'Esmeralda» Юри падает на льду, не докрутив четверной прыжок, и Виктору кажется, что он видит птицу, сбитую стрелой жестокого охотника. Сломанные крылья навсегда останутся сломанными, сколько ни пытайся играться в Икара, а у загнанных лошадей лишь одна участь — пуля в висок. Что-то жжет и выкручивает изнутри, когда он мягко берет подопечного за плечо, ставит на ноги, гладит по рукам и непослушным черным волосам. Ободряющие слова застревают в горле, тонут в звуках колоколов в голове. Уже два месяца Юри живет в Санкт-Петербурге в компании новой кофеварки, наглых голубей на карнизе и веры в любовь. Холодная бесснежная зима, ледяные маски на лицах людей, озябшие непослушные пальцы на ветру, иней на кончиках отросших волос от дыхания во время пробежки. Каждый день Юри встречает на лестничной клетке хмурую соседку из квартиры 103, и она постоянно бурчит под нос слова, которые Кацуки перестал даже гуглить — решил поберечь нервную систему. Виктор заходит через день, и однажды в среду приносит с собой запах отчаяния. Они застыли, будто вмерзли в каменную ледяную стену, из которой не выбраться, сколько ни бейся о литой бетон. - Тебе нужно найти что-то для вдохновения, понимаешь? - вздыхает Никифоров, высыпая в кофейный фильтр чуть ли не полпачки молотого. - Я не знаю, куда делось то, что я видел в тебе на Гран-при. - Оно никуда не делось, я просто больше не могу или не хочу кричать о любви, - пожимает плечами Кацуки, съежившись на колченогом табурете. - Все так же мерзнешь? - с сочувствием произносит Виктор, подходя вплотную и мягко ероша его темные волосы, которые уже прикрывают уши и даже начали кудрявиться у самых кончиков. Юри это идет, а еще Юри идут улыбка и блеск самых помпезных городов мира в глазах, но этого не было видно уже слишком давно. - Да, в этой квартире очень холодно. Виктор оглядывает ставшую такой хрупкой фигуру, а потом переводит взгляд на комнатный термометр на дверце кухонного шкафчика. +26° — вполне комфортная температура, только Юри выглядит так, будто умирает от обморожения конечностей. Тот редкий случай, когда Санкт-Петербург калечит, выжигает легкие, заставляет биться внутри самого себя без возможности издать хотя бы звук. Питер — город, не оставляющий возможности для полутонов и пастельных красок. Одиночество в нем становится возведенным в абсолют. Жирная точка в незаконченной поэме, сожженный варварами Вавилон, бесконечное пепелище, насколько хватает глаз, пустыня без намека на мираж на линии горизонта. Для Юри Санкт-Петербург стал городом постоянно звонящих колоколов, стен, покрытых плесенью и мхом, камня, выжженного морозом до самой сути. С Юрой они начинают тренироваться ежедневно почти сразу после новогодних праздников. Плисецкий не жалеет ни души, ни юного тела, каждый раз будто ныряя в ад и тут же вылетая из него с крыльями за спиной. Только крылья черные-черные, с серебристыми искрами на кончике каждого пера. Барановская лишь качает головой и как-то бросает, будто невзначай: «Куда тебе становиться еще сильнее?». И Кацуки согласен с ней, наблюдая за созданием новой программы и произнося про себя: «Куда еще сильнее, Юра?». Слово «красота» было придумано для того, чтобы хоть как-то описать то, что видел Юри каждый раз, когда на лед выходил Плисецкий. Вдохновение всегда приходит неожиданно, и это похоже на разбитые стекла некогда уютной квартиры, когда по полу разбросаны осколки, а ты смотришь на них и не знаешь, что с ними делать — то ли убрать, то ли пройтись босиком. И Юри выбирает второй вариант. - Я закончил с хореографией, - говорит Юра. - Посмотришь? Юри до последнего верит, что обращаются не к нему, но подсознание неловко подсказывает, что, кроме них, в раздевалке никого нет. - В смысле? - можно было бы придумать вопрос поизящнее, но в голову упорно ничего не идет. - В прямом. Продумал до конца всю хореографию, хотел, чтобы ты посмотрел. Для этого коньки не нужны, можно сделать это и дома. У Лилии, разумеется, у нее на первом этаже зал. Плисецкий зашнуровывает кеды, встает и потягивается. Для хореографии не нужны коньки. Для того, чтобы понять, что она идеальна, не нужно куда-то идти и что-то смотреть — достаточно увидеть, как Юра прогибается в пояснице, разминая мышцы. - А... Как ты хочешь мне ее показать? - спрашивает Юри, снова слыша, как в голове начинается колокольный звон. - Просто и под музыку. Ты что, забыл, как отрабатывается хореография? - фыркает Плисецкий. - Пошли. Юри не особо понимает, почему танцевальные движения решили показать именно ему, почему Юра зовет его к Лилии, но покорно доходит с ним до метро и едет до станции Черная речка. В студии Барановской намного теплее, чем в его собственной квартире — по крайней мере, так кажется на первый взгляд. Сначала они поднимаются на второй этаж, чтобы оставить вещи в комнате Плисецкого. У Юры белая кошка по имени Джалли, которая крутится под ногами в коридоре, не давая разуться, звеня маленьким круглым бубенчиком на темно-зеленом ошейнике. - Чай? Кофе? Потанцуем? - усмехается Плисецкий, вешая их куртки на крючок в прихожей. - Потанцуем, - зачем-то отвечает Юри, уже не особо заботясь о том, как это звучит или выглядит. Вообще ни о чем не заботясь. Юра — как Санкт-Петербург со своим беспросветным одиночеством, только вместо одиночества — красота и сила. Занятые отработками прыжков, они ни разу до этого не включали выбранную для выступлений музыку, не отрабатывали хореографию целиком. Плисецкий вызвался сам подобрать танцевальные элементы для короткой программы в этом сезоне, и спорить с ним не стала даже Барановская. Они спускаются в студию с ноутбуком наперевес. Юра включает на нем выбранную им и Яковом композицию. Если Люцифер умеет играть на скрипке, эта музыка написана и исполнена им лично. Это не нежное «Агапэ», не заставляющий сгорать во страсти «Эрос», это что-то, что испепеляет душу изнутри, наполняя легкие до краев запахом гари и белым пеплом. В первых же ее звуках окружающий мир растворяется, словно политый серной кислотой. Юра уже привычным движением сдергивает резинку с волос, рассыпая их, как пшеничные колосья, по плечам, отводит руку в сторону, изгибая тонкое запястье, а у Кацуки в этот момент в целой Вселенной вышибает окна взрывной волной. Перед глазами: парижские прямые улицы-стрелы, мощеные площади, цветные ковры с бахромой по краям. Юная цыганка, запрокидывая голову и обнажая тонкую шею, танцует, окруженная толпой зевак и воздыхателей. Для нее крутится целая планета, для нее цветут все розы мира, для нее затихает городской шум. Тонкие руки с множеством звенящих браслетов, которые соскальзывают почти до сгиба локтя, когда она поднимает руки над головой, будто привязаны невидимыми нитями, тянущимися к небесам. В ее волосах путаются блики солнечного света, и до них так хочется дотронуться, что пальцы сводит, колет мелкими иглами, жжет углями. Маленькие босые ступни, мелькающие из-под юбки всех цветов радуги, будто и вовсе не касаются земли. Если Люцифер умеет создавать красоту, это существо родилось под его руками. Коснуться, дотронуться до упругого тела, впиться губами в шею так, чтобы остались следы порока. Коснуться пальцами красоты. Сойти с ума. Сгореть дотла, не спустившись с последней ступени на пути к адским вратам. На следующий день Юри делает Виктору крепкий кофе, горечь от которого преследует его потом до самого вечера, и говорит, что выбрал тему для нового сезона. - Я рад, что ты наконец-то нашел вдохновение, пусть и не знаю, в чем именно, - улыбается Виктор. - И что же это за тема? - Красота. Фролло «Ô Notre-Dame! Oh! laisse-moi rien qu'une fois Pousser la porte du jardin d'Esmeralda» Казанский собор встречает Виктора привычной тишиной, разбавленной потрескиванием церковных свечей, и запахами воска и сырого дерева. Впервые он пришел сюда с матерью и долго вглядывался в купол над головой, будто он должен разлететься в щепки, обнажив ярко-голубое небо. Никифоров не знает ни одной молитвы, и они кажутся совсем не нужными, потому что его общение со Вселенной начинается и заканчивается на льду с каждой новой программой и завоеванным золотом. Медали скоро заменят ему обои в гостиной, как любит шутить Яков, но ни одна из них так и не принесла должного покоя. Так приятно вернуться в Санкт-Петербург после длительного отсутствия. Как бы ни выводил из себя порой этот город — так, что хочется выть до хрипоты и сгорать в каждой свече в Казанском — он был единственным настоящим пристанищем для сердца и души. Все в нем было неправильно до рези в глазах: и эти ледяные улицы, и эти постоянные дожди, будто залитые в открытые раны, и этот не стихающий ветер, словно дующий со всех сторон сразу. Но это Санкт-Петербург — самый страстный, странный и своенравный город в целом мире. И Виктор скучал по нему, как скучают ангелы по отрезанным крыльям. Никифоров старается не думать о том, что ангелам крылья никогда не отрезают просто так. Когда он подходит к иконе Божьей Матери, порыв ветра из приоткрытой тяжелой двери задувает все свечи вокруг нее. И в этом есть какая-то чудовищная издевка. До чего ни дотронься, к чему ни протяни руку, оно гаснет, рушится, разваливается на куски. Созидание точно придумано для кого-то другого. Каждая ночь после возвращения из Барселоны похожа на колодец без дна, наполненный густой тьмой. Виктор стоит на краю, и тьма зовет его, оглаживает босые ноги, лижет кожу мягким языком, говоря лишь одно: «Это не грех. Это не грех. Это не грех». Вся жизнь Никифорова когда-то была похожа на удачную сказку, придуманную для того, чтобы дети верили в чудеса и добрые, светлые силы вокруг. Виктор готов поверить в лешего и бабу Ягу, но только не в хорошее начало собственной души, когда влюбляется, как сумасбродный подросток, в малахитовые глаза Плисецкого, который младше его на двенадцать лет. Эти годы — всего лишь песчинка на ладони мироздания, нелепая ошибочка, которая не значила ровным счетом ничего для всего мира, но ломала земную ось для одного единственного человека. Смотреть на Юру равносильно каждодневной пытке, на которую Виктор ходит, как на праздник. Проницательный Яков лишь качает головой и как-то, ухватив Никифорова за локоть в коридоре Ледового Дворца, шипит ему в ухо змеем из покинутого Райского Сада: - Ты вообще в своем уме, драгоценный мой? Сесть хочешь? Виктор мечтает встретить Еву, которая поддалась уговорам и отведала запретный плод, и рассмеяться ей в лицо с криком: «Глупая, дура, и чего тебе не сиделось в этом гребаном саду?». Даже первозданная женщина кажется ему слабой и безвольной, потому что его душа давно спеклась между ребрами отвратительным куском мяса, налипла на кости изнутри сгоревшей резиной, но он так и не позволил себе ни намека, ни поцелуя, ни прикосновения с подтекстом. - Да у тебя на лбу все написано, Никифоров! Иди помолись на сон грядущий! - Якову невдомек, что, даже молясь богу, Виктор видит перед глазами явно не его светлый образ. Мир обрастает мхом, как каменная стена. - Юра, давай еще раз, - кричит Виктор, ставя музыку на паузу и через секунду включая сначала. - Ты с ума сошел? Я уже пятый раз откатываю программу от начала до конца. Я на ногах еле стою! - огрызается Плисецкий, запуская пальцы в растрепанные взмокшие от пота волосы. - Я говорю, нужно еще раз! - не сдается Никифоров. Чего ему не хватает в этой программе? Она идеальна, как сценарий долбаного первородного греха. Если бы змей-искуситель был этим выступлением, все зрители подписали бы себе контракт с дьяволом в ту же самую секунду, как оно закончилось. Что не так? Что? Признаться себе, что Юру просто не хочется отпускать со льда, почти равносильно проданной душе. - Да ты садист, Никифоров, - выдыхает Юра, но программу от первого аккорда до последнего откатывает на «ура». - Еще раз! - выкрикивает Виктор, снова перематывая композицию на начало. Юра смотрит на него, прожигая насквозь своими глазами, и Никифорову кажется, что сама тьма из колодцев его ночей пришла к нему поздороваться в этом взгляде. Послушно откатав программу еще дважды, Юра молча уходит в раздевалку, и Виктор спохватывается и идет за ним лишь спустя несколько минут. Плисецкий сидит, согнувшись пополам, на скамейке, вытянув ноги в так и не снятых коньках, дышит тяжело, с хрипами. - Юра? - выдыхает Виктор, до которого медленно начинает доходить, какую пытку он устроил ему, сорвавшись. - Юра? - Чего тебе? - Плисецкий не поднимает головы, лишь немного выпрямляет спину. - Кацуки ты тоже так тренировал? Тогда неудивительно, что он постоянно падал до Гран-при. - Прости... - Да пошел ты! Юра притягивает к себе левую ногу, расшнуровывает конек и начинает медленно стягивать его, кусая губы и морщась от невыносимой боли, которая тут же окутывает ступню от щиколотки до кончиков пальцев. - Дай я тебе помогу, - Виктор опускается перед ним на колени, аккуратно берет левую ногу, обнажает ступню, оглаживая пальцами косточку щиколотки. - Уйди нахрен, инквизитор чертов! Не трогай меня, сказал! - дергается Юра, тут же коротко вскрикивая от боли. - Устроил мне тут пытку испанским сапожком! Я теперь неделю на коньки не встану, больной ублюдок! Гореть тебе в аду, Никифоров, даже с твоей выдержкой длиной в долгие годы. Виктор, не слушая проклятья, которые сыпятся на него, как из рога изобилия, освобождает от конька и правую ногу Юры, кладет обе его ноги к себе на колени, гладит кожу, которая вскоре покроется мозолями и синяками. Какой дьявол его попутал? - Прости, Юра, пожалуйста, прости, - шепчет Виктор, как в самом страшном бреду, сгибается пополам, утыкаясь лбом Плисецкому в колени. - Да что на тебя нашло, твою мать? - всхлипывает Юра то ли от боли, то ли от какого-то ледяного, густого, как смола, страха, который не дает вздохнуть полной грудью. Никифоров себя так никогда не вел. - Прости, - в двадцатый раз произносит Виктор, даже не слушая его. Юра чувствует, как мокнет ткань тренировочного костюма на колене от чужих слез, как судорожно пальцы сжимаются на его лодыжках. Лучше бы создатель никогда не пускал человека в Райские Сады. Лучше бы спалил всю планету к чертовой бабушке еще в самом ее зачатке - где-нибудь между сотворением суши и моря. Лучше бы вообще никогда и ничего больше не чувствовать, не сходить с ума, не гореть живьем. Да что это за мир такой, в котором все до такой степени неправильно? Казанский собор остается глух и нем, не отвечает ни на один заданный вопрос, лишь ветер вновь задувает свечи, разносит запах воска и тонкие струйки дыма от фитилей. Господи, зачем ты создал красоту, до которой невозможно дотронуться? Феб «Ô Fleur-de-Lys Je ne suis pas homme de foi J'irai cueillir la fleur d'amour d'Esmeralda» Милочка Бабичева похожа на воздушное пирожное, приправленное черным перцем для особой пикантности. Добавляют же порой специи в горький шоколад. В Миле все слажено и гладко от ее природной элегантности до редкого мата, которым она одаривает только избранных — наверное, научилась у Плисецкого. Отабек в число избранных вошел сразу после удачно откатанной произвольной программы в Барселоне. Пусть главной медали на его шее так и не оказалось, Милу это не остановило, когда во время чисто дружеского визита Алтына к Юре в Санкт-Петербург она за лацканы пиджака втащила его в раздевалку Ледового Дворца. Отабек, как бравый солдат, вышколенный и правильный, внушает доверие и становится эдакой каменной стеной, за которой Бабичева пытается спрятать отнюдь не хрупкие плечи. Женственность в ней постоянно сражается с хитростью и силой, с которой города сносить с лица Земли, а не выцеловывать мужской подбородок — по линии нижней челюсти и до самой мочки уха. Мила Отабеку нравится почти всем, кроме того, что она не Плисецкий. Так уж сложились звезды на небосклоне, что дружба с Юрой была таким фарсом, на который только такое юное создание, никогда не имевшее друзей, могло повестись. И ведь повелось так намертво, так крепко, что Алтын сам не знает, как исправить сложившуюся ситуацию. На друзей не встает при каждом удобном случае, друзья не вызывают желания забить на свидание с девушкой и целовать в коридоре, пока губы не сотрутся до крови. «Никакие мы не друзья с ним, Мила, ну прости меня», - уже месяц пытается сказать Отабек, но его всегда умело затыкают мягкие девичьи губы, намазанные медовым бальзамом. - Значит, Бабичева, да? - усмехается Плисецкий, когда чисто случайно натыкается на Алтына в питерской кофейне у черта на рогах. Отабек поверить не может в то, что огромный Санкт-Петербург устроил ему такую подлянку. Юра живет аж на Черной речке, оттуда пилить на метро до этого заведения все полтора часа с пересадками по линиям, так какого дьявола он здесь забыл? Но Юра вот он, стоит рядом на улице, а за ними через панорамное окно во всю стену наблюдает удивленная Бабичева с кружкой мокко в руках. - Да, - отвечает Отабек, чувствуя, как внутренности обливает серной кислотой. Он ведь солдат по жизни и скорпион по гороскопу, ему по-другому нельзя. Нельзя оправдываться, нельзя ничего никому объяснять, нельзя любить до незатихающего воя в легких своего лучшего друга. - Чего ж сразу не сказал? - улыбается Юра. Так ломко улыбается, горько, того и гляди губы пойдут трещинами, как старое бабушкино зеркало. - Да как-то тема не заходила. Ладно, Юр, я побегу, я тебе позвоню, хорошо? - затылок Алтына вот-вот загорится под взглядом Милы — ведь ничего даже не подозревает, но все равно смотрит так, будто хочет заклеймить, как скотину. - Конечно! В любое время дня и ночи, - Плисецкий протягивает ладонь для рукопожатия, и рука Отабека горит до этой самой ночи, будто он в ней угли держал, а не тонкие Юрины пальцы. Плисецкий умеет быть таким. Умеет выступать так, что ребра ломаются изнутри. Умеет быть настолько красивым в мятой футболке и с еще не высохшими после душа волосами, что дышать забудешь. Умеет быть чертовым проклятьем и мечтой в одном коктейле, которые смешать, но не взбалтывать. Алтын, у которого вся жизнь от корочки до корочки складывалась по нерушимым принципам мужской чести, хочет продать душу кому угодно без права на амнистию, лишь бы Юра перестал верить в эту дружбу, как дети верят в сказочки с феями в главных ролях. Пора вырасти, солнышко, пора понять, что, хоть ты и воин, хоть во взгляде у тебя и факелы с горящим зеленым пламенем медным порошком, выглядишь ты так, что тебя хочется во всех позах и пропорциях. По тебе с ума сходишь, из-за тебя ночами кусаешь подушку и костяшки пальцев. Глупо, но Бабичева тоже не виновата в том, что она не белокурая тонкая лилия с глазищами в пол-лица, которые выжигают в тебе черные дыры. Мила прекрасно готовит пирожки с ежевикой, пахнет, как ванильный десерт, хочет замуж и двоих детей, желательно, мальчика и девочку. В ней все сложено так, как мечтает любой мужчина, но это касается лишь тех представителей сильного пола, кто не умирает за каждым движением руки своего лучшего, черт возьми, друга. Отабек звонит этим же вечером после такого неуместного разоблачения своего романа с Милой и во время разговора, который не просто не клеится, а разваливается, рассыпается на молекулы, бросает короткое: - Сейчас приеду. Юре это его «приеду» ни о чем не говорит, он уже слишком привык к тому, что в его случае «любовь» - всего лишь слово на букву «л», до которой в алфавите он предпочитает вообще не доходить. От Алтына пахнет питерским морозом и сладкими духами Бабичевой. Плисецкий пропускает его в квартиру, и Джалли тут же вцепляется гостю в ногу, обнимая ее всеми четырьмя лапами и царапая сразу со всех сторон. Отабек шипит, но действует мягко, пытаясь оторвать от себя хозяйскую защитницу со всей лаской, на которую способен. С этой пушистой девочкой, как и с самим Юрой, нужно все делать осторожно и пятьдесят раз подумав. - Юра, что ты думаешь обо мне и Миле? - спрашивает Алтын, успешно справившись с Джалли и сидя на маленькой кухне с лампочкой без абажура под потолком. - А что я могу думать? Совет да любовь вам, рад за вас. Только могли бы мне и сообщить. Мила мне дружбу хоть и не предлагала и руку не жала, но тоже не чужая, - вздыхает Плисецкий, ковыряясь ложечкой в креманке с медом. Символичненько. - Прекрати придуриваться! - после короткого молчания произносит Алтын, и это оказывается громче, чем они оба ожидают. - Ты это сейчас о чем? И сбавь децибелы, здесь тонкие стены, - отвечает Юра и ежится, как от холодного ветра. Отабек сам ни черта не знает, где у него находится красная кнопка под бронебойным стеклом с надписью «не трогать», но Плисецкий на нее успешно нажимает, когда смотрит на «друга» чуть покрасневшими глазами. Может, читал долго. Может, ветром надуло. Может, рыдал в подушку от неразделенной любви, Алтыну как-то все равно. В вечно спокойном и чистом разуме образуется волна-убийца высотой с двадцатиэтажку, и эта толща воды смывает все, переворачивая вверх дном, когда Отабек подскакивает к Юре, буквально сносит его с табуретки и припечатывает к стене рядом с холодильником. - Скажи мне, что тебя не задело то, что я был с Милой, и все будет, как прежде! Ну, скажи! - полушепотом говорит Алтын, сжимая его плечи. - Мне больно. И ничего меня не задело, пусти! - Плисецкий извивается в его руках в лучших традициях своей пушистой любимицы, которую гость до этого предусмотрительно запер в спальне. - Черт, Юра, что ж ты творишь-то, мать твою? - голос Отабека хрипит, как будто тот несколько часов пел на лютом морозе. - Да чего ты хочешь-то? Ты сам к Бабичевой пошел, я тебя что к ней, привязывал что ли, блять? - вдруг кричит ему в лицо Плисецкий. - Да потому что для тебя «давай быть друзьями» стало, как святая молитва! Друзья, друзья, друзья, да никакие мы не друзья, Юра! - Я вижу! Именно поэтому ты и пошел к Миле, да? Утешаться больше негде было от своей неразделенной любви и осознания того, что ты гребаный гей? - последнее слово еле получается разобрать, потому что к концу фразы Юра снизил тон почти до шепота. Рука Отабека резко перемещается с плеча Плисецкому на шею, пальцы сжимаются крепче, чем Алтын предполагал. - Ты что, пусти меня! - вырывается Юра, хватая его за запястье. - Из ума выжил? - Прости, - Отабек убирает руки, вытягивая их вдоль тела, как на плацу во время строевой, и смотрит на Плисецкого огромными черными глазами, в которых написан настоящий, почти осязаемый ужас. - Это что, тоже от большой любви? - глаза Юры сейчас реально напоминают два костра, на которых Алтына скоро сожгут, как салемскую ведьму. - Прости. - Идиот. - Что? - Я говорю, ты идиот! И мне плевать, как ты будешь разбираться с Милой, но сам делай выбор, я тут не при чем! Выбор был сделан еще в Барселоне. Да в какой там Барселоне, еще в летнем тренировочном лагере годами ранее, но кто мог подумать, что упрямства у Плисецкого почти столько же, сколько у самого Отабека. И это упрямство сейчас имеет металлический кровавый привкус из-за разбитой губы Алтына. Броситься целовать друг друга с таким остервенением одновременно было плохой идеей, но кинуть знамя под ноги воина с запястьями цыганки и глазами падшего ангела — все же отличной. Волна-убийца прошлась по сознанию, уничтожив все, что стояло там, вкопанное бетонной основой в землю, веками. Есть вещи, которые сильнее даже мужских принципов. Например, красота. Красота спасает мир. Красота разрушает и тут же созидает заново. В ней хочется гореть и возрождаться из пепла раз за разом. Великое творение бога, ставшее негласным смертным грехом в руках искусителя. Мой грех и мой личный ад.