Носки и жизненные неурядицы

Носки жили на одной полке с трусами, колготками и прочим бельём. Всего носков было шесть пар, и эти пары никогда не расставались. Они слышали, конечно, истории о местах, где пары носков не могли продержаться и нескольких дней: то один из пары попадал по диван и оставался там навсегда, то его съедала собака, то он улетал с балкона — истории были одна другой ужасней, и носки с той полки, о которой речь, иногда любили обсуждать их. Было в этих обсуждениях что-то сладковато-страшное, приятное и тревожное одновременно. Но на этой-то полке царили порядок и покой. Пара оранжевых с коричневыми полосками носков жила на полке недавно. Они были столь же преданны друг другу, как и другие. Но однажды — кто теперь вспомнит почему, они поругались. Может, заспорили, кто из них правый, а кто левый (у носков это не всегда понятно, то ли дело туфли), может, один носок сказал другому, что тот вот-вот протрётся (а это всё-таки обидно). Наконец, может, так вышло, что эта, оранжево-коричневая, пара поспорила с другой, чёрно-белой, парой, у кого выше содержание хлопковых волокон, а в пылу спора вдруг рассорилась между собой. Всякое бывает, но главное одно — поссорившись, носки перестали сворачиваться в один шарик, что, как известно, является базовым проявлением заботы о технике безопасности для носков, если те не хотят окончить свою жизнь в одиночестве в мусорном пакете. Другие носки предпочитали не вмешиваться. Одно дело — спорить о разных глупостях вроде процента хлопковых волокон, другое — давать советы по личным вопросам. Тут паре носков уже лучше самой разбираться, решили дружно обитатели полки. И последствия не заставили себя ждать: однажды после стирки на полке оказался только один из оранжево-коричневых носков. Второй пропал. Сначала никто особо не беспокоился, в том числе и второй оранжево-коричневый. Всякое бывает, в конце концов. Носок мог сохнуть дольше обычного, мог случайно оказаться на полке с одеждой — такое уже случалось, и в течение дня запропаший носок возращался на место. Но ни в этот день, ни в следующий носок не появился. Второй (он предпочитал считать себя левым) оранжево-коричневый носок сначала не беспокоился по-настоящему, потом уже просто делал вид, что не беспокоится. Но, наконец, он не выдержал. — Куда делся правый носок? — спросил он у чёрных колготок, которые всегда лежали рядом на полке. Те только недоумённо изогнулись. — Вы не видели мой правый носок? — обратился он тогда к двум других парам носков (остальные сушились после стирки). Но другие носки предпочитали не вмешиваться, да и сама мысль, что с ними может произойти то же — один из их пары может пропасть по-настоящему — ужасала настолько, что лучше вообще об этом не думать. Затем носок хотел было обратиться к чулкам, но те были ужасно высокомерными и ни с кем не разговаривали. Тогда он спросил у сгрудившихся у задней стенки трусов: — Мой правый носок… оранжево-коричневый… может, кто-то видел его? Те посовещались между собой, и одни — ярко-зелёные в белую полоску — ответили: — Мы не видели, но мы можем спросить у одежды полкой ниже. У нас с ней есть кое-какие связи. — Я буду очень благодарен! Под «кое-какими связями» трусы подразумевали непарную гетру, которая несколько лет назад застряла в щели между полкой и стенкой шкафа да так и осталась. Гетра, несмотря на непарность, духом не падала и иногда вела переговоры от лица обитателей бельевой полки с обитателями одёжной полки. Только и эти связи не помогли: через каких-то пять минут гетра ответила, и выяснилось, что никакой оранжево-коричневый (правый) носок не полку с одеждой не попал. После чего оранжево-коричневый носок впал в отчаяние. Сначала он ни с кем не разговаривал, а только тосковал в углу полки, почти рядом с трусами. Те его не осуждали, хотя мысль о парном сосуществовании и казалась им нелепой. Они-то сами, по их словам, обладали двойственной природой или даже тройственной, трудно сказать. Как бы то ни было идея множественности, заключённая в их сущности, избавлялись их от необходимости искать себе пару. Но — и этим трусы отличались от колготок — они признавали, что кому-то пара может быть необходима, а потому не смеялись над одиноким левым носком. Через несколько дней носок не выдержал своего тоскливого молчания и принялся жаловаться на одиночество. — Я не боюсь, — говорил он, ни к кому специально не обращаясь, — что меня выбросят, что я окончу жизнь среди пищевых отходов или в горе строительного мусора. Нет, это меня не страшно. Но я остался один, мне не с кем свернуться уютным шариком… а ведь мы поругались, и я даже не помню почему! Ах, если б только мы не ругались! Если б только из-за этой глупости мы не перестали сворачиваться шариком, мы не расстались бы, он не потерялся бы!.. Трусы ему сочувствовали, хотя по природе своей они не склонны были к утешению других, но и к осуждению тоже не были склонны, потому они только сочувственно шевелились и молчали. Колготки, гордящиеся своей неразлучной парностью, своей, как они называли это, недостаточностью, то и дело прерывали долгие жалобы носка своими презрительными замечаниями: — Как можно быть таким жалким! Так сильно зависеть от своей второй половины! Его даже не пытаются выбросить, ему ничто не грозит! И всё же он жалуется! Ах, меня вполне устраивает одиночество! Хуже всего к одинокому оранжево-коричневому носку относились другие носки. Они не только не помешали его, не только не отмалчивались, напротив, они вдруг принялись громко осуждать его непарность, обещая скорую гибель в мусорной корзине или, что хуже, долгое одиночество, подобное одиночеству гетры, которую носки не выносили именно из-за того, что она не слишком грустила в одиночестве. Тем временем первый оранжево-коричневый носок, который тоже считал себя левым, не пропал, а просто запутался в пододеяльнике. Постельное бельё хранились не в шкафу, а в тумбочке, потому у того левого носка, который остался на полке, не было никакой возможности узнать о судьбе того, который теперь лежал среди пододеяльников, наволочек, простыней и полотенец. Полотенца часто сменялись, часто не лежали в тумбочке, а висели и сохли, потому чувствовали себя в тумбочке немного лишними и отмалчивались, а вот пододеяльники, особенно тот, в котором носок и запутался, громко возмущались чужаку, даже пытались прогнать его, но не вышло: оранжево-коричневый носок, который считал себя левым, так и остался лежать на полке. Он тоже сначала не беспокоился, считая, что очень скоро его обнаружат и вернут на родную полку, потом уже только делал вид, что не беспокоится, наконец, не выносят одиночества, приправленного бранью пододеяльников, он тоже принялся жаловаться вслух, и жалобы его мало чем отличались от жалоб носка, оставшегося на полке. Он жалел, что они разругались из-за глупости, что перестали сворачиваться в один шарик, что теперь больше никогда не увидятся. — Да ещё, — ядовито добавлял пододеяльник, — тебя вот-вот обнаружат, и тогда дорога тебе в мусорную корзину. — Ах, — вздыхал носок, — этого-то я не боюсь. Лучше сразу в мусорную корзину, чем долгая и одинокая жизнь здесь. Наволочки — к большому удивлению индивидуалистов простыней и пододеяльников — носку сочувствовали. Парность, хоть и не заложенная в их природе, всё же была свойственна некоторым из наволочек — тем, которые имели своего близнеца. Такие наволочки, хоть и могли служить отдельно от близнеца, предпочитали не расставаться с ним, а когда всё же расставались, старались поскорее запачкаться, чтобы снова вернуться на полку тумбочки, где их ждал близнец. И вот одной паре наволочек не везло просто ужасно: одна из них неизменно отправлялись на службу, когда вторая оставалась на полке. Они не встречались ни на службе, ни в стирке, ни в тумбочке. Одна из этих несчастных наволочек-то и прониклась к оранжево-коричневому носку самым горячим участием. Она защищала его от нападок пододеяльника и поддерживала, когда носок особенно сильно тосковал. Она-то и сказала однажды: — Рано или поздно пододеяльник достанут, а ты тогда не теряй времени и вывались из него. Если повезёт, тебя вернут на полку. Но как раз этот пододеяльник чаще лежал в тумбочке, чем бывал на службе, и надежда оранжево-коричневого носка убывала с каждым днём. А знай он, что происходило с его парным носком — то этой надежды и вовсе бы не осталось, потому что его парный носок в не самый прекрасный день покинул полку и отправился — нет, не в мусорную корзину — в пакет со старой одеждой, которая уже отслужила своё. Оранжево-коричневый носок никогда не видел одежду вне службы, а потому чувствовал себя неловко в окружении рваных джинсов и протёртых на локтях свитеров. Те привычно вздыхали о быстро пролетевшей жизни и ждали какого-то «нового перерождения». Что под этим подразумевалось, оранжево-коричневый носок не знал, но выяснил быстро: оказывается, среди старой одежды считалось добрым знаком попасть не в мусорную корзину, а в пакет. Такую одежду ждало путешествие в особое место, где её старые истёртые нити обновлялись бы — и из них затем создавалась бы новая одежда. — Носки, — делился соображениями свитер с протёртым локтем и большим красным пятном прямо под воротом, — сюда обычно не попадают. Ты, видимо, очень нравился. Хорошо служил. Но одинокий оранжево-коричневый носок и это не утешало. Он тосковал — точно как его пара, заброшенная в пододеяльник. Между тем пододеяльник с каждым днём становился всё раздражительней. Он винил носок в том, что его редко берут на службу, бранился с наволочками и даже упрекал простыни в бесполезности. И — кто знает! — по этой ли причине или по какой иной, но однажды пододеяльник вынули из тумбочки, но не на службу, а в тот же пакет, где ждали своей участи старые джинсы и свитера. Пододеяльнику те удивились ещё сильней: они никогда не видели постельное бельё! — Это пончо, — сказал свитер. — Может, пальто старинного фасона? — предположили джинсы. — Говорю вам, пончо! — настаивал свитер. — Это пододеяльник, — пискнул носок из пододеяльника. — У него ещё и голос писклявый, как у носка, — фыркнул свитер, позабыв об обычном своём равнодушии ко всему. — У меня, — прервал молчание пододеяльник, — голос нормальный. Это носок… И ко всеобщему удивлению пододеяльник приоткрыл свои складки и перед всеми показался оранжево-коричневый носок. И тут же раздалось восклицание: — Это же мой правый! — Это ты мой правый! — не веря своим ушам, привычно возразил оранжево-коричневый носок из пододеяльника. — Как скажешь, — растерявшись от неожиданной радости, сказал оранжево-коричневый носок, который уже несколько дней жил в пакете со старой одеждой. И хотя они были не на полке и надежды на возвращение (по уверению джинсов) не осталось, они свернулись шариком, чтобы друг друга больше не терять. И им было уже не важно, в пакете они, на полке или в мусорной корзине. Через несколько дней в пакет прибыло несколько новых обитателей: рубашка с большой дырой на плече, ещё одни протёртые джинсы и безнадёжной севший свитер, который громко возмущался своей несправедливой участи. А кое-кто и покинул пакет в тот день. Но не для перерождения (хотя свитер был уверен, что именно для этого) — оранжево-коричневые носки снова вернулись на полку шкафа, чтобы вернуться к своей обычной службе и своей обычной совместной жизни.