Солено-сладкий поцелуй

      Ночь. В содрогающемся от гневного грома воздухе стоит тяжелый запах чернящего пальцы дегтя, разбушевавшегося не на шутку шторма и смешанной с грязью и песком крови. Промокшие до нитки матросы громко переругиваются между собой, отчаянно пыхтят, почти по-звериному загнанно, дико рыча; до ссадин и ран крепко вцепившись в толстые, жесткие канаты, крепящие к палубе позавчера вкинутые в море с надеждой на хороший улов сети. Толстенный кок, одной пухлой рукой держась за перила лестницы, уходящей вверх, точно к капитанской рубке, в сердцах размахивает другой и вопит что-то нечленораздельное, яростное, оскорбительное, видимо, пытаясь этим подогнать и без того силящихся поскорее покончить с сложным заданием моряков. Правая рука капитана, главный помощник, еле стоя у кренящейся мачты (ветер так силен, что все на корабле «Санта-Виктория» скрипит да воет, гнется), тоже не отстает в тоне и словесной нагрузке выкрикиваний – сначала озлобленно трахает пропитые мозги матросов разношерстными угрозами и матерными изысками речи, всяческими изъязвлениями по поводу мнимой беспомощности тех; а после хмурит густые брови, умолкнув на секунду. Высмаркивается в ладонь, обтирает ее о замызганную жилетку и заводится новым негодованием, теперь обращаясь исключительно к упомянутому выше повару. Мол «поросячий визг того лишь отвлекает», на что обиженный мужик отвечает парой нелицеприятных жестов. Завязывается смехотворная склока: главный помощник брызжет слюной на оттопырившего средний палец кока; кок грозится подсыпать в его порцию ухи крысиный яд. Но занятая сетями команда никак не реагирует на это, проклиная рьяный шторм, на чем только мир стоит.       Скрипят кожаные ботинки о дощаной пол, вновь наливаются напряжением уставшие предплечья. О правый борт бьется шипящая волна, заливая всех водой. Матросы гудят, оплевываются и, таки очухавшись от очередного удара большей воды без существенных потерь прогресса в деле, последний раз с неведомой силой тянут канаты на себя, в один голос сипло кричат. Пять шагов назад. Громкий всплеск, треск, рокот, напоминающий по-телячьи беззлобное хлопанье в ладоши. Помощник капитана отскакивает в сторону от растрепывающейся по палубе в агонии рыбы. Блядская сеть порвалась и расползлась по щербатым доскам бесформенной кучей. Несколько матросов обессиленно валятся ниц, остальные кидаются к заранее заготовленным у входа в трюм пустым бочкам и железным черпакам. Зачерпывая больно бьющуюся, рвущуюся обратно в море рыбную массу, мужчины и глазком не обращаются к самой сетке, спутавшейся, странно приподнятой в одном всего месте, словно кто-то покрупнее рыбешки под ней лежал.       Три бочки с пять футов ростом наполняются рыбой ровно наполовину: остальное пространство, когда их опустят в холодную камору, кок засыплет льдом, чтобы свежие тушки не портились подольше. - Тащите бочки отсюда! Бросайте все на хер, - срывающимся голосом командует помощник капитана, чья кличка, к речи, Хан. - Тащите-тащите, пигалицы! Вижу нихуевую волну, сейчас опять накроет! Команда матросов – Робин, Шеннон, Пончо, Торин, Голди и Рамси – недовольно скрипит парой здоровых и четверкой вставных челюстей. Кок, Льюис Верн, славящийся готовкой из ничего, бросился распахивать для них шаткие двустворчатые двери трюма. - Да тащите же, бляди! - Хан почти взорвался, вновь примыкая всеми конечностями к мачте. - Вон же, сука, идет прям в лоб! Унесет улов нахуй!       До обещанного прихода злосчастной волны матросы успели стащить в трюм только две бочки, третью развернуло, перекинуло. Благо Льюис, Робин и Рамси, вовремя налегши на нее своими немалыми телами, направили поток рыбы, перемешанной с водой, прямиком вниз. Смуглый испанец Пончо, не вовремя пробегающий у лестницы, по которой ударило стихией, даже моргнуть не успел, как его, перекрутив в полете раза два, прибило к противоположной от входа стене. - Ебать! - визжит Пончо, резко дергаясь, извиваясь. - Ебать, сука! - сует трясущуюся руку в прилипшие к телу штаны и в тот же миг выдергивает оттуда мясистого краба, инстинктивно клацающего огромными клешнями; откидывает того в сторону с невиданным ужасом и, зажмурившись, облегченно вздыхает. Льюис и Робин, распластавшиеся у дверей в обнимку с опустевшей бочкой и придавленным ею Рамси, в свою очередь громко ржут, притворяются, что сознание от смеха теряют. Даже слезы проступают на их бесчувственных глазах! Довольно быстро отошедший от шока Пончо обзывает троих «коллег» придурками, стушевывается.       Хан появляется за спинами обхохатывающихся матросов и кока через минуты три с нечитаемым выражением лица. - Алё, не хотите взглянуть, что нам еще в сети заплыло? - предлагает и тут же скрывается на палубе.       Кок заинтересованно поднимается на ноги, за ним отталкиваются от половиц Робин с Рамси. Пончо так же подрывается и, переступая рыбу, взбегает на воздух. Шторм, кстати, продолжает бушевать. Судно шатается по волнам, точно безропотная щепка в ведре со смолой. Трудно устоять на ногах. Потому крупные мужчины передвигаются по палубе, широко расставив ноги, дабы было легче удержать равновесие. Это чем-то похоже на походку того беспечного краба, что «позарился на волосатые яйца Пончо» (так в смехе мгновеньем ранее изволил выразиться Льюис). - Ну, что тут? - интересуется невысокий Рамси, еле-еле выглядывая из-за спины семифутового бугая Робина. - Ничего не вижу! - Подарок судьбы, - тут же похабно усмехается Хан и поддергивает черную сетку, отбрасывая ее. Взорам моряков открывается вид на скрюченного в позу эмбриона, обнимающего окровавленные коленки, дрожащего бледнокожего юношу в вязкой рыбной слизи и проглядывающихся по всем ногам чешуйках. Он, совершенно голый и почти недвижимый, лежит к ним спиной, красуясь аккуратными полушариями небольших ягодиц, неестественно выступающими позвонками, острыми лопатками в мелких ссадинах и едва видимых царапинах. - Откуда?.. - пораженно выдыхает Льюис Верн, практически не веря в происходящее. - Откуда, Хан? - Я знаю, бля? - возмущается главный помощник, глупо взмахнув ладонями. - Наверное, корабль, на котором плыл, пришлепнуло. И прибило этого костлявого, тряпки порвав, к нам. Достань мы сетку хоть немного позже, так и так бледного бы словил… И ебали бы мы тогда труп, милейшие господа. - Ебали? Да что тут ебать? - Пончо наклоняется, опираясь о бедра, приглядывается к мальцу. - Небось сынок графский, недокормленный! Тощий, пизда! Ладно хоть бы бабой был!.. - Нам еще три месяца до Венеции болтаться, сойдет, - Хан вдруг освирепел. - Я им говорю – подарок судьбы! А они выебываются! Взяли, суки, и в карцер. Чтобы капитан не заметил. - Да нахуй надо! - настаивает на своем Пончо. - Может, к лекарю нашему? Ну ебать полудохлого малого, ну не по-людски. Ему же лет семнадцать, если не меньше… И вдруг взаправду голубых кровей? Привезем в порт, срубим легких деньжат. Клянусь, выручку за ебучие ткани перебьем, если действительно графский отрок. - Ну, - Льюис переглядывается с решительным Ханом, вздергивает тонкие хитрые брови и пропускает на пухлые губы масляную улыбку, - ну… Лекарь вообще бухой сейчас. Только попортит, а лечить – не вылечит. Да и дышит он слабовато! Не выживет все равно, как бы не перевязать бинтами. А в море ведь действительно еще три месяца… - Дело говорит Хан – подарок, - поддерживает далеко не светскую беседу Рамси. - У меня уже член по ночам дымится! Не помню, бля, сколько не трахался. Взъебалась же дожу Индия! Закроем в «клетке», наебемся, пока, как говорится, не отойдет в мир иной, а потом – в море. Море дало – море забрало, - недобро смеется, хлопая Робина по спине. - Ты что скажешь? - А я что? - Робин хохочет. - Кто, скажите, в море от ебли откажется?       Пончо неодобрительно машет головой, прячет руки в карманы штанов и уходит прочь. Льюис грубо хватается за холодное, липкое плечо мальчика, что, как оказывается, находится в абсолютно бессознательном состоянии, и разворачивает его к себе. Поднимает легкое тело, подмечая, что малец, мать его за ногу, красив, словно чертов Эндимион. Такому рту не грех – сласть присунуть. - Красавец! Прищурься – баба. Комар носа не подточит, ей-богу, - кок вязко облизывается. - И подфартило же! - Главное, чтобы не спалил Леон. Этот старый импотент нам яйца выкрутит нахуй за «бесчестную аморалку», - Хан, кривя голос, пародируя капитана, следует к трюму и параллельно осматривается по сторонам; Рамси и Робин, безразличные к его опасениям, в свою очередь заводятся вспоминать, с кем в последний раз сношались. - Если Пончо, тупой испанский засранец, не сдаст, капитан ничего не узнает, - уверяет Льюис. - Сам он, без наводки, из своей ссаной рубки не вылезет, зуб даю. - У тебя своих зубов не осталось! - оглядывается назад Хан; моряки смеются. - Все соленое море сожрало! - Нихуя! - кок скалится. - Один свой еще есть. Передний. Его и закладываю, честное слово! Мужики поочередно скрываются в трюме. Ревет ветер. Еще одна волна разбивается о палубу. Густеет серо-синяя темнота.       С праведным усилием Льюис Верн оттягивает заржавевший засол на замке тюремной решетки и мигом дергает ее на себя, буквально заставляя отвориться без лишних против. Недалеко от него, споря об способностях «той африканской шлюхи, что была последней», Робин с Рамси держат под руки почестного гостя корабля – нагого мальчишку. Слышатся тяжелые шаги Хана проемом выше: мужчина как раз сообщает другим матросам о заготовленном на ужин «подарке судьбы».       Конечно же, кок и помогающие ему прятать найденыша моряки изначально никоим образом не жаждали делиться им с парнями, еще ни о чем не знающими, но Хан, только переступив порог трюма, основательно решил, что скрывать подобное опасно для самих себя: «- Шеннон, Торин и Голди непременно узнают об мелком и донесут капитану. Если не мы проколемся, то Пончо не смолчит. Это равносильно, что припрятать долбанный ящик выпивки и втихаря осушить его утречком, пока остальные дохнут с бодуна… - главный помощник почесал облысевшую еще на втором десятке макушку. - Они донесут, и Леон выкинет нас за борт. Ему и гроша не стоит потерять четверых. А вот если вся команда «нарушит законы чести» – ничего нам не сделается. Во-первых, некому будет стучать старику, ибо каждый получит свое! Во-вторых, что маловероятно, даже каким-то образом пронюхав, он не сможет взять и избавиться ото всех» И так как иного выбора и впрямь не было, мужчинам фактически пришлось согласиться на такой печальный расклад.       «Клетка» вдоль и поперек пропахла человеческими испражнениями, плесенью и дохлятиной (совсем недавно кок травил крыс). Мрачная и затхлая, она отталкивает взгляд и нюх, вызывая странное копошение и бурление в изъязвлённом желудке, что обычно передует вспышке выворачивающей кишки наизнанку тошноты. Карцер «Санта-Виктории» отвратителен и мерзок. Несносен и вонюч! Слизок, точно плешивая да вшивая промежность старой, будто сама Франция, парижской куртизанки, зовущейся «Фортуной», с которой Льюису однажды удалось провести не блещущую особым удовлетворением ночь за жалкую тройку серебряных монет…       Пухлый мужик не знает, почему его тянет вспомнить о грязной оборванке с торговой площади именно сейчас, во время того, как Робин с Рамси самым грубейшим образом вкидывают безропотного мальца в заключение. И все же вспоминает. И лицо его, щекастое, небритое, искажается гримасой брезгливости.       Возможно, это неприятное припоминание вызвано тем, что Льюис Верн, наблюдая за юношей, безвольно разъехавшимся по половицам, перемазанным дерьмом, допускает беглую мысль, что и в столь плачевном виде, обреченный и потрепанный морем, сетями, тот выглядит в тысячу раз лучше и желанней, чем все, к чему когда-либо ему, повару без образования и чести, удавалось прикоснуться. Возможно. Возможно.       Но решетка «клетки», жалостливо визгнув, с шарканьем встает на место, и от надоедливых, непонятных мыслей Льюису удается молчаливо отмахнуться, не успевая углубиться в детали.       Рамси грязно ругается, пошло играет бровями, принявшись перечислять позы, в которых было бы неплохо поиметь их «ужин», когда шторм закончится. Робин поддакивает в ответ, сверкая желтыми зубами. Наверху раздается шумный смех. Кок опускает вниз затвор на решетке, щелкая увесистым замком, и вешает ключ на капроновом канатике на сокрытую за вторым подбородком шею. Матросы, вдруг отвлекшись от озабоченных разговоров, обращаются к нему с предложением засыпать рыбу льдом, что планировалось раньше, и он охотно соглашается.       Дверь в камору, служащую и карцером, и сортиром, и мизерным складом боеприпасов, с безучастной скоростью закрывается.       Плененный, лежа на боку, со второго тихого мычания шевелит пальцами неудобно загнувшейся за спину кисти.

***

      Шум. Вечер следующего дня. Киль судна, плавно перетекающий с облепленного ракушками днища в традиционно заостренный нос, ловко, словно ножницы, разрезает ткань волн, звучно шурша водой. Серебристые брызги рассыпаются по сторонам и сливаются с консервативной чернотой моря, разбавляя ее умиротворение лишь на долю секунды. «Санта-Виктория» твердо идет вперед. Грязно-белые паруса на единственной рабочей мачте натянуты до упора, выглядят пузатыми, гордыми. Вокруг царит леденящая прохлада и невиданное спокойствие. О гневной стихии, бездушно разрывающей небеса на части прошлой ночью, ничего не говорит. Разве что – хотя, это и не так важно – еще не убранные с подсохшей палубы доски, накрепко перевязанные канатами и сваленные в одну кучу. Их сорвало ударами ветра с обивки бортов. Надо бы прибить, когда они, зачуханные торговцы, войдут в опрятный столичный порт.       Аврие́м Ханнин, Хан, вот уж четыре минуты топчется у единственной каюты на самом верху, систематически нерешительно оглядываясь назад, на лестницу, врезающуюся слегка продавленными ступенями в палубу. Смешно. Он – взрослый, откормленный мужик, чьи руки в свое время перетаскали сотни семидесятикилограммовых мешков с зерном и камнем, а голова решила тысячи сложных своих и чужих жизненных проблем; потерявший страх и чувственность – в который раз жутко трясется перед дверью рубки капитана Леони́да Грума де Вэйна. Главный помощник сует ладонь в левый карман перепачканных в алкоголе и рыбе брюк, копошится там и, найдя искомое, выуживает на воздух платок в мазуте и подсохшей крови. Прикладывает наиболее чистой стороной ко лбу, собирая с морщин, пронизывающих угольно-коричневую кожу тонкими молниями, капельки пота. Большие губы поджимаются. Карий взор вновь врезается в дверь, окончательно отрекшись от бегства. - Насколько я помню, ты должен был зайти еще утром, - хриплый тон капитана, доносящийся откуда-то из глубин просторной комнатушки, косвенно нажимает на солнечное сплетение Хану, всего на полстопы вошедшему в каюту, и ему оттого вполне не косвенно перехватывает дыхание. - Я ждал тебя. Это можно сочти за неуважение, Аврие́м? Или у тебя есть годное объяснение подобного проявления непослушания? - Шторм окончательно улегся только ближе к обеду, - начал оправдываться Хан. - И, стоило выйти солнцу, я приказал матросам немедленно выполнять второе ваше поручение: в кратчайшие сроки устранить весь ущерб, принесенный кораблю. Я не мог… - Напомни мне первое поручение, Аврие́м, - Леон бестактно перебивает подчиненного, и Хан, наконец-то, видит, где он находится и, заодно, что делает: пожилой мужчина, склонившись над документами при свете парафиновых свечей в подсвечниках, восседает за массивным письменным столом, осмотрительно прибитым к полу, и что-то тщательно вырисовывает на блеклой бумаге, то и делая, что окуная кончик пера в вычурную резную чернильницу. - Первое поручение, - темнокожий мужчина сглатывает и, с мгновение подумав, дословно цитирует: - «Поднять сети, собрать улов в бочки, обезопасить, снесши в трюм, и сообщить об полученных результатах с рассветом» … Прошу меня простить. Такого больше не повторится. Леон поднимает глаза, извечно выглядящие совершенно безжизненными, на главного помощника. Они будто сталкиваются лбами. И Хан будто проигрывает, проваливается вниз. По спине бежит неприятный холодок. Безумно хочется отвернуться, но это дурной тон. А седоволосый капитан не приемлет дурной тон в обращении к себе, что чревато последствиями. - Так что там с уловом? - тень снисходительной улыбки трогает лик старика; он без лишнего спеха возвращается к размеренной писанине. - Все в порядке, - Хан выдыхает. - Мы не потеряли и рыбешки. Заходить в чей-то чужестранный порт или бухту ради удвоения заготовленной на предстоящие три месяца пути провизии больше нет потребности. Я считаю, команде хватит пищи с головой. - Мало просто считать, - капитан де Вэйн тянется за подсвечником; нагревает красный восковый стручок и позволяет паре увесистых капель упасть на документ; выждав секунду, ставит свою печать, выгравированную на кольце, что никогда не снимает с безымянного пальца. - Нужно знать наверняка, быть абсолютно уверенным. Потому что, когда мы отойдем от берега на достаточное расстояние, никто за недостающей банкой консервы возвращаться не станет. Никто. Какими бы не были ваши и мои голодные муки. Нам назначено время. И мы не отклонимся от него. - Тогда… - Хан по привычке поскреб короткими ногтями залысину на голове. - Я знаю, что нам не требуется искажать курс. Знаю, уверен. Мы следуем строго к Венеции. - Можешь идти, - Леон не отрывается от дела. - Пока поручений нет. Жди звона в колокол. Хан не роняет и слова, глупо кивает головой и пулей выскакивает из каюты, едва ли не врезаясь в зафиксированный ровно штурвал. Сверху, из дозорного балкончика, обвивающего мачту, ему салютуют Пончо с Робином. Мол, «сменили Голди». Главный помощник непродолжительно смотрит на них и через миг растекается в странной усмешке, которую слеповатый испанец, как и семифутовый бык, не замечает. Хан направляется в трюм.       Льюис, присосавшись к стеклянной бутылке эля, пристрастно облизывает горькие губы, развалившись на засаленном гамаке. Восемнадцатилетний шотландец Шеннон, тоже хорошо подвыпив, воркует в углу над самодельной волынкой, латанной-перелатанной, но живой. Торин и Голди, едва языком шевелящие, с ногами сидя на зацепленной за борт болтами да цепями лавке-койке, лениво перекидываются в отсыревшие карты. Рамси, будучи пьянее всех пьющих, валяется на полу под дверью каморы, скрывающей за собой припасы и коридор в карцер. Все они выглядят предельно жалко и объезжено в корень, словно вздутые волы. Противно смотреть.       Шеннон надувает щеки, едва ли не посинев, и дует в деревянную трубку с тремя прорезями. Раздается противный ненастроенный звук. Торин и Голди голосисто смеются, не забыв пропустить на этот счет язвительный комментарий. Льюис закидывает голову, заливаясь элем. У него течет по обоим подбородкам, по кудрявой голой груди. - Робин и придурок Пончо – предположительная крыса в нашем благочестивом братстве, в дозоре. Старикан через пять-десять минут завалится храпеть, - Хан влетает в трюм с воодушевлением внезапно опомнившегося посреди апреля от зимнего сна медведя, непроизвольно плюется, скалясь. - Приготовьте свои орудия к бою, господа. Время для «ужина» пришло. - Не боишься, что Леон припрется в самом разгаре пиршества? - болтающимся тембром вытягивает полураздетый кок. - Кто-то здесь боится старика, а? Кто-то боится чахлого засранца, что вылезет из своей гнилой каюты, только если мы затонем? - лживо хохочет главный помощник, и матросы, немного оживившиеся, так же лживо отрицательно машут красными небритыми мордами; кряхтя по-мертвецки, встают с нагретых мест...       Ими руководит плотский голод и вожделение. Если связать брыкающемуся в руках Хана и Рамси мальчику кисти и голени, он легко сойдет за смирную суку. Обсохший, даже в жуткой грязи кажущийся невозможно чистым, тонкий и худощавый. Приглядись – вот он, идеал бабской осиной талии, хоть у мужчин ее и не должно быть. Найденыш не разговаривает, не кричит – из его нежных уст выплескивается заглушенное мычание и ничего больше, будто ему отрезали язык. Торин, бездушно обездвиживая его колючей веревкой по рукам и ногам, находит это сексуальным. Команда молча переглядывается, похотливо дрожа в предвкушении.       В карцере слишком темно и воняет. Мальца выносят в трюм и бросают на пол. Команду забавляет то, как он смешно дергается, как смотрит на них ошалевшими от страха глазами исподлобья. Не кричит. Не возражает словом. Может, он слабоумен? «Оно и к лучшему! Меньше визжаний» - думает Хан, обступая жертву сбоку. Немытый член в его штанах напрягается.       Льюис Верн грузно падает на колени в полуметре от мальчика и, хлопая ладонью по белой заднице, подтягивает его к себе. Слизкий язык кока касается впадины между заалевшими от шлепка ягодицами, скользит ниже, к темной пульсирующей дырочке. Юноша отчаянно рвется вперед, ударяется ключицами, ребрами о половицы, искривляет руки за спиной. Матросы ржут.       Хан наклоняется, грубо хватает мальчика за подбородок и приподнимает. Устраивает пальцы на стыках верхней и нижней челюсти, сжимает. Язык кока сладострастно вылизывает трепетный анус, жесткая ладонь находит аккуратные гениталии, перекатывает яички, пытаясь раззадорить строптивое тело. Но мальчик, чей рот насильственно разинут, не поддается, зажмуривается, пытается весь сжаться.       Член главного помощника пахнет луком и мочой. Он спускает штаны до коленей, медленно надрачивая налитый кровью черный ствол. Розовая головка испускает каплю смазки, и мужик размазывает ее по нижней губе истязаемого. Тот кривится и сипит, пытается сомкнуть зубы, но не удается – держат крепко. Торин, Голди и Рамси, обступив готовящих найденыша к «случке», поочередно вытаскивают из брюк свои такие же зловонные, как у дружков, хозяйства, мнут, облизываются.       Льюис проталкивает в беднягу язык с мерзкими, чавкающими звуками, вертит им. Вязкая, липкая слюна стекает по внутренней части бедер. Отвратительно похабно, бесстыдно. И мужики возбуждаются сильнее. Их жаждущие соприкосновения с горячей кожей недостойные достоинства тяжелеют, багровеют, толстея.       Хан оттягивает крайнюю плоть, направляет головку в полный омерзения от происходящего рот юноши. Он тотчас же давится, брызжет слюной, пытаясь выплюнуть, вытолкнуть соленый, отдающий желчью член. Ему больно и гадко. По щеке стекает первая стеклянная слеза.       Ударяет гром.       Шеннон подступает ближе и с глухим рыком, яростно двигая рукой по пенису, вдруг кончает мальцу на спину, измазывая ту белесыми струями. Что удивительно, никто не обзывает его «скорострелом», никто даже глазом не ведет в его обезумевшую от желания сторону.       Мальчик рыпается.       Льюис, уподобившись неблагочестивому мусульманину, немного отстраняется и рассматривает вылизанный задний проход плененного, словно тот является его мейханой – Меккой всех отъявленных пьяниц. Гладит пальцем нежную кожицу, проталкивает его внутрь на треть.       Хан не хочет больше играться. Он проталкивает член глубже, совершенно игнорируя сопротивление. Толкается и выходит. Толкается и выходит. Глотка юноши хаотично сокращается под напором. Малыш в который раз пытается вырваться, шевелится, ерзает, юлит. Руки ошалевших матросов касаются его, лапают, размазывают похолодевшую сперму по позвонкам. Они будто околдованы. Они будто готовы его съесть.       Хан вдруг отталкивается от мальчика, замахивается и бьет его по челюсти. Сильно бьет, отчего тот опадает на половицы. Мужчина за волосы отрывает его от земли и лупит еще раз, в то же место. В рот ручьем сочится кровь, так как жестокий насильник повредил кромку чужих белоснежных зубов.       Срывается гроза.       Льюис сует в хрупкого пленника уже три пальца. Трахает его, потеряв счет времени, лижет.       Матросы, не имеющие доступ к промежности и губам, елозят фаллосами по его трясущемуся животу.       Хан вынуждает поддаться. От боли юноша просто не может стянуть зубы, но и сосать – все равно не сосет. Хан сначала не разгоняется, входит всего наполовину. Да вот терпения его не хватает надолго: мужик врезается ногтями в волосы насилуемого и двигает тазом в полную силу. Толчок. Толчок. Мальчишка рвет. Водой, слизью. Рвет.       Хан не останавливается. Хан хрипит. Ему так хорошо. Рвота стекает по слипшимся от пота волосам на лобке, бедрам, брюкам. Плененный задыхается, клокочет, шипит.       Торин, объявившейся рядом с Ханом, почти теряющим сознание от извращенного удовольствия, осторожно отталкивает его. Мужчина с трудом поддается.       Вкус изогнутого влево члена Торина странный, грейпфрутовый, терпкий. Будто он тщательно намазал его мякотью упомянутого фрукта перед актом изнасилования.       Но сперма его, тут же вплеснувшаяся в захарканный рот, кисло-рыбная. Мальчика опять берут рвотные позывы. Вода.       Льюис пристраивает свой небольшой пенис у соблазнительно приоткрытой дырочки сфинктера. Подается вперед, скользит по теплой промежности.       Хан грубо отталкивает Торина и, схватив пленника за макушку, толкается настолько глубоко, что у того искры из глаз летят. Сперма. Сперма. Рвота, смешанная с кровью.       В воздухе стоит запах звериного секса. Компания наслаждается юным телом со всех сторон. Только задний проход его до сих пор неприкосновенен. Льюис играется с ним, никого не подпуская к себе. Кок уже готов войти. Кок уже готов пересытиться и духовно умереть.       Хлопает дверь наверху. Шаг.       Мужчины замерли, точно вкопанные. Рамси, как раз в агонии кусающий юношу за бок, резко отпрянул в сторону, испуганно силясь натянуть промокшие штаны. Торин вторит ему, отбегает, словно от проказы.       Главный помощник переглядывается с поваром.       Шаг. - Блядство, - не своим голосом выдает опомнившийся первым Верн, встает, отряхивается. - Ты думаешь?.. Вы думаете?.. - пораженно шепчет темнокожий насильник и отмирает, отходит.       Первая ступень лестницы трюма издает жалостливый скрип. Откуда-то извне доносится едва слышное хоровое: «О, капитан! Наше почтение!» – и затихает. Хан понимает, что единственное, что они успевают – натянуть штаны и стать смирно.       В воздухе стоит запах пота и ужаса. Пленник распластался в желудочных соках и семени, совсем сник, громко дыша. На его теле алеют раны. - Что же вы устроили здесь, милейшие? - Леони́д Грум де Вэйн выглядит спокойно, но глаза его свирепей дождя, опять разыгравшегося снаружи. - Не ответите мне? Аврие́м, Рамселин, Торин Трубач, многоуважаемый Льюис Верн, Голди Шипп? Я не слышу оправданий, - старик резко раздраконивается, его лицо пылает огнем холодной ярости. - Я не слышу оправданий!       Хан и забыл, как выглядит их капитан. От старика у него были разве что вековые морщины и седина. Сам по себе он выглядел мужественно и грозно. Плечи, точно стена, и роста столько же, сколько и у Робина. Один его взгляд заставлял трястись. Ни одна ложь не перекроит этого. - У нас нет оправданий, - до сих пор несколько завороженно, пьяно выдает Аврие́м Ханнин.       Капитан ничего не говорит. Он и смотреть на свою команду не желает. Его взор опускается на полумертвого юнца. Леон скидывает с плеч сюртук и, подойдя, накидывает его на истерзанного. Наклоняется, молчаливо возится с веревками, и, покончив с ними, подымает страдающего от тремора мальчика на руки. Тот ежесекундно цепляется за него, льнет к груди, как к спасательному лучу света.       Гремя тяжелыми подошвами, мужчина следует обратному пути.       Закатное солнце окончательно ныряет за горизонт.

***

      Капитан корабля приседает перед жестким деревянным выступом-постелью, на которой, все еще подрагивая в ужасе, сутулится прибитый волнами к ним на порог малец. Нагой, беззащитный, подранный, потасканный, он почему-то кажется повидавшему многое мореплавателю кем-то необычным, что явно противоречит описанному жалкому виду. Леони́д, копошась руками в тазу с грязной, кровавой водой, отмывая лоскут ткани, служащий мочалкой, раз по разу отрывает взор от «стирки», рассматривая снизу вверх неожиданный «улов». Хан, поднесши ему полчаса назад упомянутый таз, поспешил пояснить, откуда взялся на судне этот парень, надеясь обнаружить в этом хоть какое-то оправдание. «- Мы думали, он не выживет, - чесал макушку все еще пованивающими отвратным семенем пальцами, - в сетях нашли… Не должен ведь выжить! В море без женщин худо, а нам плыть еще…» Но Леони́д и не вздумал слушать дальше, захлопнул перед лживым носом дверь. И принялся за осторожное отмывание пострадавшего. - Почему ты не закричал? Немой? - спрашивает мужчина, берясь за оттирание от грязи поцарапанного колена парня. - Нам нельзя говорить с людьми, пока они первыми не обратятся к нам, - поразительно спокойным, мелодичным, красивым голосом, и минуты не поразмыслив, отвечает мальчик. - Эти люди, - перехватывает недоуменный взор, запинаясь, - эти люди не удосужились заговорить со мной. Потому я ничего не мог, - и повторяется, слегка прищурившись, ибо застывший камнем Леони́д совершенно позабыл отнять тряпку от ноющих ссадин. - Нам нельзя говорить с людьми… пока они первыми не обратятся к нам. - О чем ты говоришь? - капитан отмирает и продолжает нехитрое отмывание. - Тебя пристукнуло о борт? Ты тоже человек! - будь мужчина немного помладше и повпечатлительнее, он бы пропустил на строгое лицо нервную усмешку, но, на благо или нет, таковым давно не является. - Ты тоже человек, потому тебе явно можно говорить с другими. Безусловный абсурд. Стоило только закричать, и тебя бы… - С чего ты взял, что я человек, мой спаситель? - странный юноша довольно резко для избитого двинулся вперед, обхватив ледяными ладонями лицо собеседника, не успевшего увернуться; наклонился к нему невозможно близко, говоря тихим, проникновенным голосом. - Неужели твой глаз так же плосок, как и неконтролируемое желание меня, клокочущее в чревах набросившихся на меня? Леони́д чувствует, как по его коже бежит мороз. Он, этот непонятный холодок, берет корень от щек, на которых покоятся руки парня, и расползается по скулам, лбу, подбородку, шее. Прокрадывается за ворот бело-желтой рубахи, огибает торс, скапливается на тазовых костях, перебираясь к ногам. На стенке борта, за спиной мальца, висит прямоугольное зеркало и стоит заметить, что, если бы капитан мог двинуться немного влево, он бы наверняка увидел, насколько сильно помолодел за секунду. Именно помолодел, в чем нет ничего метафорического, –буквально. - Я не человек, мой спаситель, нет, - продолжает «улов» спустя мгновение молчания, все еще не отпуская одеревеневшего мужчину, точнее теперь – такого же молодого парня, как и он сам. - Я есть тот, чье присутствие вынуждает людей без воли и храбрости впадать в безумие, – русал. - Это всего лишь сказки, - неверующе шепчет Леони́д, не силясь освободиться. - Расказни беспробудных пьяниц, извечно ютящихся по чужим лачугам да сараям. Не существует никаких русалок. И русалов нет. - Но я сижу перед тобой, мой спаситель, - юноша глаголет с некой мольбой. - Я держу тебя в своих руках. Я реален. - Ты говоришь, что доводишь до безумия, - пытается найти неправду капитан. - Почему я не обезумел? - Не может обезуметь человек столь благородный, - с обожанием выговаривает русал, - человек, способный услышать даже немую мольбу о помощи. Отдай меня морю, и я тебя спасу. - Спасешь от чего? - Леони́д хмурится. - От безумия других.       Тотчас же к ушам капитана доносятся нечленораздельные вопли с палубы. Громкие, безудержные. Будто отойдя от сна, капитан вскакивает на ноги и одним мигом снова стареет. Кидается к двери, дергает ручку на себя. Вылетает на балкон перед рубкой и, злобно вцепившись руками в поручни, окидывает прищуренным взглядом команду с факелами, браво вопящую и переругивающуюся. - Отдай его обратно! - дерет глотку Льюис Верн, скаля зубы. - Отдай его! Иначе мы объявим бунт! - Бунт?! - возмущенно вспыхивает Леони́д Грум де Вэйн. - Вы забыли, кто я?! И что в свое время вам дал? Кров, почву, работу. - Отдай его, - Аврие́м Ханнин выступает из-за спин, держа в черной руке револьвер. - Отдай. - Брось пушку, Аврие́м, - серьезным тоном приказывает капитан, вздымая подбородок. - Не торопи свой конец.       Выстрел. Капитан валится на колени. Испускает стон.       Команда ошалевшая, голодная, кровожадная. Она бьет ключом вперед, толпится на лестнице. Русал показывается в дверном проеме и, бросив лишь один тяжелый взор на павшего ниц спасителя, кидается в море.       Они не успевают. Крик их пугает, наверное, даже сокрытые за дождевыми тучами звезды. - Ушел, - заходится в агонии толстый кок, - ушел, ушел. Это конец.       Воздух вдруг застывает. Хан, стоя рядом со всеми у борта, откуда выкинулся малец, боится обернуться назад. Там труп капитана. Господь, они убили капитана. Хан закрывает глаза. - Это конец, - вдруг повторяет за Льюисом еще кто-то из компании. - Это конец!       Корабль кренит. Слышится треск-визг половиц, кормы.       Хан не открывает глаз. - Волна! - орет Рамси.       Удар.

***

      Кожу припекает горячее солнце. В легких полно воды.       Секунда, чтобы поперхнуться во вдохе.       Секунда, чтобы резко вскинуться и закашляться.       Секунда, чтобы схватиться за грудь ладонями в сухом песке, пытаясь найти дыру от пули.       Секунда, чтобы понять, что это всего лишь мирской берег, а не рай, и поймать на себе холодную волну.       Секунда, и на губах отпечатывается чей-то счастливый солено-сладкий поцелуй.