chronos.

      Стрелка на огромных антикварных часах отсчитывает минуты то медленно, то быстро, словно бы играя и издеваясь над и без того изможденным сознанием. Во рту сухо становится, когда расстояние до двенадцати становится все меньше с каждым стуком, и сердце бьётся в несколько раз медленней. Кровь на руках высыхает быстрее, чем это могло произойти в реальности, а мир сужается до единственной точки - точки отсчета.       Скоро начнётся новый виток.       Новый виток личного ада.       Временные петли не жалеют никого. Они манят возможностью выбрать наилучший вариант развития событий, дают ещё один шанс, а в итоге затягивают в себя лишь сильней, и выхода нет никакого, только как растворится в нем. Кто-то выбирает эти петли для того, чтобы забыться в счастливом воспоминании, кто-то просто не может найти правильного решения и просто перестраховщик, а кто-то попадет туда не по своей воле, а в качестве мучительного наказания.       В категории последних и оказался Хосок, когда попал в немилость правительству за свои слишком амбициозные идеи, вселяющие веру в народ, что "всё можно изменить". Он просто хотел свободы в мире, где слишком много рамок, о которые больно натыкался всякий раз, когда душа желала большего.       - Я не боюсь, - твердо, без тени страха, произносит Хосок, не представляющий ещё, куда его отправят. А его Сопроводитель - парнишка на самом деле какой-то, возрастом не старше самого Хосока, но с очень упрямым взглядом разновеликих глаз и огромной силой, веющей от тощего на первый взгляд тела, - только криво улыбается левым уголком губ, отчего создаётся впечатление, что правая часть лица у него парализована.       - Все так говорят, - безэмоционально отвечает Сопроводитель, а Хосок, привыкнув к темному освещению комнаты, наконец, рассматривает его имя на нашивке - Ким Бёнджу. Имя кажется знакомым, но Хосок не может вспомнить, где его слышал - может, так звали какую-то знаменитость.       Бёнджу растягивает выбранную руководством временную петлю, не обращая внимания больше на задержанного, и такое чувство, что испытывает дичайшую скуку. Хосока даже не спрашивают готов ли он, просто пихают в хаотичное пространство, которое ослепляет похуже солнца в самый солнечныый день, а затем он слышит хлопок, словно бы закрыли дверь, далее - тишина, сквозь которую спустя время становятся слышны щелчки стрелки часов.       Хосок не понимает ничего ровно до того момента, пока ослепляющий свет не исчезает полностью, и только потом он замечает до щемящей в груди боли знакомые большие антикварные часы, скользит взглядом по комнате, которая знакома ему до самой мелкой детали, включая пулевое отверстие на стене около книжного шкафа. Но отверстия ещё нет, а значит его поместили в самое начало.       Видеть, как умирает любимый человек - это больно, это может свести с ума сразу же. Когда произошедшее затем появляется в снах, это не так болезненно, как когда ты проживаешь этот день в живом сознании раз за разом. Потому что сон имеет свойство заканчиваться, можно открыть глаза и картинки больше не будет, а с петлёй все не так просто. Можно закрыть глаза, чтобы не смотреть, но выстрел трудно не услышать, и ладонями уши так сильно не сжать, чтобы создать бесшумный вакуум.       Хосок проживает день двести шестой раз, и он может сказать, что сошёл с ума настолько, что облизывать кровь с собственных пальцев это вкусно. Особенно, когда кровь любимого человека, которого ты пытался спасти, но не удалось, увы. С каждым витком петли грань между эмоциями смывается, как волна смывает песочные замки, построенные на берегу. Человек становится сродни животному, что существует на инстинктах и приобретенных рефлексах, а понятия добра и зла смешиваются в одном сосуде.       Хосок всё ещё разумен, хотя и разумом это назвать сложно, скорее остатки, которые теплятся в пока ещё живущем сознании, но безумие поглощает его слишком быстро.       - Он забавный, - негромко раздаётся в темной, практически пустой комнате, где даже от шепота возникает эхо.       Бёнджу лохматит волосы сам себе и смотрит на показатели заключенного. Они уже не идеальные, но удивительно, что они вообще ещё есть. На памяти Бёнджу самые сильные сдавались примерно на сто восьмидесятом круге: находили способ себя убить и умирали с блаженной улыбкой на губах. А этот же почему-то борется, хотя сил у него как таковых не осталось, да и борьба эта идет впустую: он ею ничего не докажет и лишь позабавит руководство, наблюдающее за заключенным, как за зверушкой в зоопарке.       Самому Бёнджу не забавно вовсе, он отсмеялся уже очень давно, а работа превратилась в смертельную скуку. И, если по-честному, он ощущал себя в некотором подобии временной петли, с одним только отличием: в его потоках дней менялись лишь заключенные, для которых он был сопроводителем.       - Посмеёмся, Хёнвон, когда он вырежет себе сердце или повесится. Петля в петле, вот смеху-то будет, - так же негромко отвечает Бёнджу без намёка на улыбку и отходит от экрана. Сейчас тот самый момент, когда петля затянется и начнёт свой ход вновь - он самый противный, а ещё глаза заключенных в этот момент отчаянно безумные. И Бёнджу не то чтобы противно смотреть, просто неприятно.       - Видимо, этот Чангюн был не настолько важен ему, раз он день за днём смотрит на его смерть, - зевает Хёнвон и потягивается, а Бёнджу хочется его ударить.       - Либо вместо наказания мы дали ему единственную возможность быть всегда рядом с любимым человеком, - Бёнджу осекается, вспоминая, чем заканчивается петля. - А смерть... к смерти можно привыкнуть.       - Тебе ли не знать, - ядовито замечает Хёнвон - у Бёнджу неконтролируемо дергается правая часть лица - и добавляет издевательски: - единственный выживший во временной петле. Рекордсмен. Хотя возможно тебя скоро переплюнут.       Хёнвон ещё раз смотрит на показатели Хосока и довольно ухмыляется: Бёнджу даже не будет удивлен, если узнает, что напарник заключил с кем-то пари на эту тему.       Он бросает последний взгляд на экран, задерживаясь взглядом на окровавленных пальцах заключенного и минутной стрелке, застрявшей между 10 и 11, а затем выходит из комнаты.       Бёнджу пережил свою временную петлю триста сорок шесть раз.