Выбор первых

— Где ещё могут встретиться грек, русский и бразилец под одним флагом? — В постели? Если флаг — это одеяло… — На сборах, Юра, на сборах! А то, что ты сейчас изволишь возлежать на моей кровати, ни к чему хорошему не приведет. — Кровать будет жаловаться? — Нет. — Одеяло будет жаловаться? — Да нет же! — А кто тогда? В любом случае, ничего не знаю. Все жалобы принимаются по такому-то адресу в любой день, кроме понедельника, вторника, среды, четверга, пятни… Дальнейшее словоизлияние Лодыгина прервалось подушкой, которую метко запустил в него Акинфеев, понадеявшийся, что это орудие возмездия поможет угомонить Юру. Орудие было поймано и подвергнуто безжалостному сминанию боков, а уж его жалобы точно не могли никого впечатлить. Игорь махнул рукой на такую наглость. Наглость в лице Лодыгина сначала победно усмехнулась, вскинув кулак, но потом пронзительно взвыла, когда Акинфеев вернул себе законное место путём сбрасывания зенитовского узурпатора на пол. Отвлёкшийся от созерцания каких-то рекламных буклетов Гильерме только успел заметить, как Юра потирает ушибленный зад, поднимаясь с пола. — Вот она, дедовщина! Любого готов застращать! — Тебя застращаешь, как же, — Маринато улыбнулся, радуясь, что он такого «внимания» первого вратаря сборной не привлёк, ловко маскируясь под предмет мебели, — сам кого угодно можешь довести. — Гильерме! Ты что, его поддерживаешь? Серьёзно? Как ты можешь, после всего, что между нами было!.. — Это что же между вами было? Ну-ка, ну-ка, подробности! — Акинфеев щёлкнул пальцами, устраиваясь на отвоёванной позиции поудобнее. — Докладывайте, мне же нужно знать все виды моральных разложений в нашем коллективе. — Что? Какие моральные разложения? Это Юра… — Юра морально разлагается? — Акинфеев нахмурился то ли всерьёз, то ли в шутку, доставая ещё одну подушку. — Так и знал, что это он воду мутит. Мы обязательно проведём с ним воспитательную беседу. — Гиля, как ты мог! А ты, Игорь?! — Я, в отличие от Гильерме, ещё и не так могу. Предупреждал же, что ни к чему хорошему не приведёт! — То же мне, минздрав… Ай!  — Я не минздрав, двести раз предупреждать не буду. «Точно не приведёт. Не привёл», — с некоторой грустью думал Маринато, глядя на Лодыгина, пытающегося в отместку творить явно что-то непотребное с подушкой Акинфеева. Подушка была не против, а вот Игорь всячески угрожал Лодыгину расправой на тренировке и за подушку, и за возлежание на чужой кровати, и за гипотетическое «моральное разложение». Юра отмахивался и продолжать жаловаться на возмутительное положение дел в сборной по отношению к менее опытным товарищам, пытаясь обвинить Игоря во всех смертных грехах, какие существуют, а также в тех, которые ещё нужно придумать. Обязательно для Акинфеева, с любовью. Обвиняемый только закатывал глаза, слушая список, по которому его — как минимум — нужно было расстрелять, а перед этим заставить провести четырёхчасовую конференцию для журналистов, отвечая на все-все вопросы до изнеможения в развёрнутом формате. — … И ущемление прав представителя маленького, но гордого народа! — С голубоватым отливом. Что, разве я не прав? «Зенит» резко поменял ориент… цвета— Акинфеев приподнял брови, смотря с невинностью ребёнка, стащившего все конфеты, но утверждающего, что это сделали инопланетяне. — Чудеса-то какие. — Вот не посмотрю я, что вы, Игорь Владимирович, старше и опытнее. Как вот!.. — Что? — Нажалуюсь. Вот Гиле и нажалуюсь, если он, морда этакая, вспомнит, на чьей он стороне! — честно ответил Лодыгин, потрясая кулаком, грозя Акинфееву. — А можно, я буду на нейтральной стороне? — Гильерме примиряюще поднял руки, игнорируя Игоря, проворчавшего что-то подозрительно похожее на «и рыбку съесть, и на хуй сесть». — Миру мир, да? — У, Швейцария недоделанная. — Хотя с другой стороны, Игорь, в чём-то прав. Воспитание — прежде всего! — Гильерме пытался удержать на лице серьёзное выражение, но искреннее удивление Лодыгина и его же возмущённый вопль заставили улыбнуться и прекратить строить из себя неподкупного судью. — Вот же… Тьфу! Хунта московская! — Ты посмотри, Маринато, наш Юрочка делает успехи! — Игорь пару раз хлопнул в ладоши, после чего сделал вид, будто утирает несуществующие слёзы, умудряясь при этом выглядеть как строгий немец перед речью фюрера. — Он выучил новое слово! — Да ну вас Бубнову в зад! — Гильерме, записывай! Тот самый случай разложения! Ох, как я оторвусь на тренировке на тебе. Дальнейшие вопли Лодыгина следовало бы опустить за несоответствие облику вратаря сборной, Маринато же пропустил по другой причине, умудрившись погрузиться в собственные размышления, как с ним частенько бывало. Хотя размышлениями особо это и не назовёшь, так, обрывки мыслей, завёрнутые в невесть откуда берущиеся воспоминания, которые, казалось бы, никак не подходили к ситуации, вызвавшей их. Кто бы при здравом размышлении смог совместить утихающие вратарские разборки с тем, как он умудрился тянуть с вопросом для тогда ещё будущего тестя. «Можно ли взять вашу дочь замуж?». За неделю-то до свадьбы. Гильерме считал себя чертовски стеснительным человеком, но тот момент был просто вершиной скромности. И сейчас искренне не понимал, почему это пришло на ум. Неужели какая-то часть подсознания ещё настолько боялась того факта, что он, будучи бразильцем, заявлен за национальную сборную другой страны, пусть шанс, что его будут ставить на игру, чертовски мал. Или же, глядя на то, как свободно разговаривают игроки, а именно: Игорь и Юра — всё ещё чувствовал именно это стеснение от того, что он, словно какой-то чужак, вторгся на другую территорию, где ему стоит ещё только прижиться, и это несмотря на то, что играет в России он даже дольше Лодыгина. И именно Юра был одним из тех, с кем на немногочисленных вызовах в сборную ему было общаться легче всего. Было легко разбирать с ним какие-то тренировочные моменты, легко вливаться в его шутки. Это не Акинфеев, который всё равно будто держался на отдалении во всех смыслах, и поймай даже Маринато в своих воротах чупакабру, он бы не смог этим удивить Игоря. Первый номер со всеми вытекающими последствиями в суровой российской действительности. Нет, ни в коем случае это не было завистью или нытьём о несправедливости. Просто с Лодыгиным было проще, даже, как бы глупо это ни звучало, проще скучать по семье. Легче переносится это тогда, когда рядом человек с идентичными проблемами. А скучал Юра сильно, в чём не раз признавался и не только по семье, пусть это было и не так заметно. Гильерме пытался разговорить Лодыгина, но тот отшучивался, предлагая не забивать голову. Маринато старался. Не получалось. *** Несмотря на угрозы Акинфеева, досталось почему-то Маринато. Наверняка эти засранцы успели состряпать свой гадкий план за завтраком, отвлекая Гильерме подколками о борще. И вот теперь, когда Гиля пытался выдать чудеса акробатики во вратарской зоне, Игорь с Юрой начали отпускать комментарии в его адрес, чередуя друг друга в ролях злого и доброго полицейских. Начал Игорь, являя собой образец радеющего за товарища по вратарскому делу. — Молодец, молодец, Маринато! Так держать! — Раскинул тут свои конечности, ещё бы не поймал. — Хорошо! Очень хорошо! — Гильерме-паук, мяч из рук. — Тянись, тянись, тянись… Ну, активнее же надо было! — А ты перед ним кастрюлю борща поставь, он за неё такой стеной стоять будет, что твой трон зашатается. — А перед тобой что ставить нужно, чтобы у тебя совесть проснулась? Ну Гиля! Мяч лови, а не… — Вы посмотрите, раскомандовался тут. Ты на Маринато голос не повышай, он у нас создание скромное, смирное. К нему особый подход нужен. — Что я имею счастье лицезреть? Неужели заступник выискался? Ага, знаю я, как это скромное создание ехидничало по поводу стрижки Овчинникова. — Ну, инстинкта самосохранения нет, считай — калека. — Тсс, не так громко, обидится ещё. Дальнейшие комментарии были прерваны окриком того самого Овчинникова, который в доступных выражениях объяснил болтунам, что они сюда на тренировку пришли, а не языками чесать, а если так невтерпёж, так скотч и кляп в виде грязного носка Березуцкого он всегда готов предоставить. Лодыгин ещё хотел что-то добавить про странные методы тренировочного процесса, но Игорь от всей широты своей души добавил ещё пару более доступных слов, закрепив всё подзатыльником. Юре пришлось успокоиться и с видом мученика отправиться на круг, отпуская тихие комментарии про конскую поруку. Акинфеев делал вид, что не слышит этого бубнежа (будь благословенна эта избирательная глухота!), а Гильерме слабо улыбался, слушая про теорию конского заговора: по ней выходило, что «кони» — это эквивалент жидорептилоидов, которые только и жаждут, как всех обскакать, да ещё и поставить в неудобную позу, то есть, положение. Чувствуя свою безнаказанность, Лодыгин пустился в пространные объяснения, сравнения с «Игрой Престолов», бурча что-то о дотракийцах. Акинфеев молча показал кулак. — О, смотри, Гиля, копыто! — Я тебе сейчас этим копытом… — Гиля, ты видишь? Говорю же, заговор! — Я вам сейчас всем троим такое копыто покажу, что мало не покажется, — в спину троице как молотом ударил новый окрик, — каждому по копыту и не по разу. Лодыгин тихо проворчал что-то в подтверждение своей теории, но заткнуться предпочёл. И молчание длилось ровно до того момента, как чуткое ухо питерского вратаря не уловило сдавленный смешок. — Что? Что это за мерзкий звук? Маринато? И чего это мы мерзко ржём, паровозик, который смог? — Ничего. Совсем ничего. — Тогда shut up и береги дыхание. Как я. На этом Лодыгин демонстративно замолчал, в самом деле предпочтя нормально дышать, а Гильерме решил, что нет ничего лучше, чем именно в данный момент задуматься о том, кто такие жидорептилоды. Зачем эта информация сейчас ему нужна была, он толком объяснить не мог. Но мысль сидела занозой, и только постепенное напряжение в мышцах с подступающей усталостью заглушили ненужные вопросы. Радовало, что солнце сегодня не стремилось поджарить суетящихся людей. Вместо него на себя его обязанности взял тренер вратарей, гоняя святую троицу и в хвост и в гриву. Спасибо, хоть передышки позволяли отдохнуть да запастись терпением на следующий блок. И эти небольшие перерывы были наполнены взаимными подколами и предположениями об играх. Как ни крути, но даже при этом мышцы продолжали получать долю физической нагрузки. Кого же волновало, что этим мышцами были языки. Маринато всё же предпочитал молчать по большей части, являя собой роль не то наблюдателя, не то судьи. Когда наступила очередная пауза, Гильерме собрался было уже спросить о мучивших его жидорептилоидах, как разговор перетёк в другое русло. — Не знаю, вот серьёзно, почему некоторые считают, что вратари должны быть этакими холодными истуканами. Знай только, что исполняй сейвы да отпугивай своей мордой посягнувших на свои ворота. — Да ну, Юр, где ты такого набрался? Болельщикам и самим приятно, когда все играют на эмоциях… Хм. На положительных. Вратари тоже в том числе. Где ты подобное услышал? — Места надо знать. — Плюнь и забудь. Одни будут недовольны тем, что ты слишком эмоционален и не можешь удержать эмоции в себе, другие будут называть тебя бревном… — Дерьмом. — Ну, если тебе так больше нравится. — Юре нравится дурачиться и для болельщиков, и для команды. И ему это идёт. Дурачиться, иметь…имею в виду. Две пары глаз неожиданно для Гильерме уставились в удивлении на него, будто требуя ответа, будто он ляпнул что-то не то. Точнее, одни глаза смотрели как-то испуганно-удивлённо, а у других к этому примешивалась… Неприязнь? Нет-нет, это он надумал, с чего бы такому чувству быть? Маринато смущённо кашлянул и легонько пнул ни в чём не повинную штангу. Штанга смолчала, не желая помочь вратарю разобраться с этой неловкой тишиной. Лодыгин закашлялся, явно желая скрыть смех, а Акинфеев с непередаваемой серьёзностью решил взять слово, буравя Гильерме взглядом как дрель стенку по утру. — Дурачиться, значит. — Ну, а как? Я что-то неправильно сказал? Не то слово? — Нет, слово-то правильное. Очень… хорошее слово. Прямо в точку. Только вот ты внезапен, как… — Как жидорептилоид, да? — Ох, Гильерме, — только и смог выдавить Лодыгин, не то кашляя, не то похрюкивая, пока Игорь предпочёл обниматься со штангой, тихо всхлипывая, — если настаиваешь, то можешь быть и жидорептилоидом. Мы смиримся и примем тебя… любым. — Даже таким. — А что я опять не так… — Даже жидо… жидо…ёб твою мать! — Так, особо одарённые среди спортивно заторможенных! По какому поводу опять гогот вместо занятий? Или у вас по принципу «смешно дураку, что уши на боку»? Как с вами ещё сегодня работать? Чем погонять, а? — Плёткой! — Пряником! — И кровью невинных младенцев для нашего жидорептилоида. — Не, для него нужен очищенный мазут от невинно издохшего поезда. — Чего? Вы перетрудились что ли? — Это же как ты себе издохший поезд представляешь? — продолжал изгаляться Лодыгин, подмигивая ошалевшему Гильерме, который не знал, то ли смеяться, то ли просить объяснений. — Да ещё и невинно убиенный. — Издохший! — Зачем мне мазут? — Всё, баста! У вас от безделия, видимо, совсем кукушечка слетела. Которая общая, одна на троих. Для подобных случаев у нас два вида лечения: водка и трудотерапия. Первое не по ваши души, а вот второе…. Под общее ворчание и напутственные установки Овчинникова краса и гордость вратарского дела РФ возобновила тренировку, оставив в покое жидорептилоидов. И уже после завершения, получив рекомендации и пожелания на следующее занятие, Гильерме, уходя с поля, опять поймал на себе взгляды: настороженный и… Маринато встал, как вкопанный, борясь с желанием обернуться. Можно было бы сказать, что он просто слишком близко принимает всё к сердцу, и вообще дурак, но он был почти уверен в том, что видел. Это были настороженность и обида. *** Сообщение от пользователя «Юрец»: «я дурачусь?» Тимощуку часто задавали дебильные и абсурдные вопросы, задавали люди, чужие для него, и потому он с дежурной вежливостью отвечал на них, отмахиваясь и тут же забывая, но сообщения от Лодыгина помимо ухмылки вызвало и едва скребущее по нервам недоумение. Пальцы тут же набрали текст, и далёкий получатель смог прочитать сообщение от пользователя «Тимо»: «Ты дурак». «Я знаю, не новость, а всё же?» Тимощук только выдохнул и приготовился к длинному разговору, набирая номер. На том конце почему-то принимать вызов не хотели, словно пытаясь надышаться перед смертью, но бывший капитан «Зенита» проявил настойчивость и всё же услышал хрипловатое «Привет, Тимо!». — И тебе не хворать. — Похвораешь тут, — ворчание в трубке сопровождалось каким-то скрипом, и Тимощуку показлось на секунду, что это у Лодыгина мозги скрипят, пытаясь выдать нужную фразу, которая бы вызвала никаких подозрений, — когда за любой чих вздёрнуть могут. — А ещё и нагрузят домашним заданием на тему «Юрий Лодыгин: самокопание от А до Я», да? — Иди ты. — Идти домой? В трубке послышался смех, и Анатолий понял, что шутка «иди сюда-иди домой» всё ещё действует безотказно. — Можешь и домой, только не через мою спину. — Ага, а то она у тебя и так многострадальная от воспитательных розг Овчинникова. — Я бы на тебя посмотрел, если бы тебя так гоняли. — Так я и не такой дурила, как ты. Снова смех, и уже, кажется, от сердца отлегло, что у того, что у другого. По крайней мере, Тимощук в этом себя уверил, а раз уверен он, то и Лодыгин успокоится. Так всегда было. — Считай, что я мысленно плюнул тебе на спину. — Я посчитаю, что по всем заветам Кержакова, плевок улетел не туда, куда ты целил. — Тьфу на тебя. Толя решил не отвечать, беря паузу и давая возможность Лодыгину собраться с духом, потому что хорошо усянил, как тому нелегко даются какие-либо признания. Что бы там ни писали по поводу весёлого и лёгкого нрава Юры, Тимощук знал, как на его друга порой нападала ненужная стеснительность. Хотя те же лодыгинские откровения в дневнике «Зенита» могли бы опровергнуть такие утверждения. Тимощук до сих пор диву давался, как Юра свободно выдал: «С Тимо больно не было». И на эту тему Толя никогда не подшучивал над ним. Должно же быть у каждого что-то святое, пусть это святое сейчас задумчиво пыхтело в телефон. — Так вот, я дурачусь, это слишком бросается в глаза? — Это слепым надо быть, чтобы не заметить? — искренне удивился Тимощук, получив очередную нехарактерную порцию вздохов. В конце концов, трепетной истеричкой Лодыгин не был, а эти паузы настораживали ещё больше. — А почему вдруг такое любопытство по поводу себя самого? — Да в общем… — Ребёнок? На позывной из зенитовских времён Тимощука Лодыгин ответил просто: он замолчал. — Толь… — Да-да? Кто же смутил твой покой? На тренировке не подбодрили? Или опять ползал по инету в поисках гневных комментариев в твою сторону? — Не, — Лодыгин явно повеселел, — но ты продолжай, продолжай. — Тебя опять стебут по поводу чтения? Так ты же знаешь, с «Колобка» надо было начинать, а не с Булгакова. — Слышь, ты, куросан! — Ну что? Акинфеев доминирует и унижает? — Гильерме. — Что Гильерме? — Тимощуку даже показалось, что он ослышался, ибо Маринато последний, кто мог бы ввести Юру в такое состояние. — Он доминирует и унижает? — Ещё бы он посмел давить на свободного жителя свободной страны. Нет, он… — Он? — Странный. Тимощук сумел удержать в себе почти сорвавшуюся с губ отповедь по поводу странностей, которые вроде как не водились за бразильцем. Хотя вратари в принципе люди неоднозначные, но всё-таки. — Почему ты так решил? За этим последовал потрясающий ответ, который заставил Тимощука усомниться в здравом состоянии Лодыгина: — Он жидорептилоид. Толя даже телефон убрал от уха, недоумённо уставившись в экран, словно желая увидеть, что на проводе всё ещё Лодыгин, а не сбрендившее нечто. Но на экране исправно отображалось нужное имя, а из динамика по равнодушным сетям доносился смех, ещё больше убеждая в какой-то ненормальности происходящего. — Тииимо, Тиииимо, Тиииимо! — А… да. Тут я. Кажется. — Когда кажется — креститься надо. — В твоём случае нужно идти ко врачу. — Зачем мне врач, когда есть ты? — И правда. В таких случаях наука бессильна. — Ха! Но… Спасибо, Толь. Тимощук улыбнулся, покачав головой, вспомнив одну из первых тренировок, когда Лодыгин только осваивался в команде и всегда на всё говорил «Спасибо, Толь!», смотря с искренней благодарностью на нового друга. — Пожалуйста, дурилка. И, — Тимощук и сам не знал, почему его дёрнуло сказать следующее продолжение. — Осторожнее там, со всякими странными. — Как будет угодно пану Куросану! — Иди уже! Связь оборвалась, оставив Тимощука с непонятным чувством беспокойства. *** — Так что между вами было? Вопрос повис в комнате отдыха, как дамоклов меч. И именно над головой Маринато, который упорно пытался одолеть компьютер в игре, и потому до этого не замечал грозовой тучи, которая будто спроецировала своё изображение на лице Акинфеева. Игорь же флегматично смотрел на потолок, будто общаясь с невидимым собеседником, который настойчиво советовал зачем-то устроить разнос Гильерме. — Прости, что? А то игра, я невнимателен, — Гильерме с извиняющейся улыбкой убрал джойстик в сторону. — Так что… между нами было? Это между кем? Мной и?.. — Джойстиком, — невозмутимо ответил Акинфеев, про себя искренне наслаждаясь чудовищным недоумением на лице Гильерме. — И игрой заодно, а то так приник, так приник. — Я… не, это не то, что можно подумать, — Маринато, почему-то извиняясь про себя, отодвинул джойстик ещё дальше, а сам откинулся на диван так, словно пытался стать меньше, что было весьма трудно из-за роста. Кто знает, что там в голове у Акинфеева, что он ещё предосудительное может разглядеть. Раз джойстик в чём-то заподозрил, то недалеко и до… Гильерме замотал головой, отгоняя ненужную мысль, которая уже долгие месяцы не давала покоя. Не сейчас. Уж тем более не тогда, когда Игорь вздумал его…проверять? Не думать, главное, успокоиться и не думать об этом. Неправильно. Чудовища должны спать, не стоит их будить. Только почему сейчас в запаниковавшем разуме Гильерме этим чудовищем был Акинфеев? — А что можно было подумать? — Игорь удивлённо поднял брови, пожимая плечами. — Джойстик как джойстик. Ты уж просвети, что там запретного такого. — Так ты ничего не?.. — Гильерме облегчённо выдохнул, ругая себя за глупый, ребяческий страх. Это же Игорь. Ничего страшного. — Немного не понял, заигрался. Не слушал, про что ты говорил. — Вот у меня защита тоже так же. Не слушает иногда, — потянувшись, Игорь окончательно убедил Маринато в том, что зря он запаниковал. — Но сегодня в роли не слушающего своего вратаря оказался ты. Как говорится, всё бывает в первый раз. Гильерме согласно кивнул и уже расслабленно развалился на диване, с какой-то непонятной мечтательностью смотря в стену, периодически улыбаясь. Игорь даже позавидовал такому спокойствию, разглядывая Маринато с дотошностью, достойной проверяющих на брак на каком-нибудь жутко секретном оборонном заводе, где любой неверный расчёт мог в последующем привести к самым неприятным последствиям. Разумеется, Гильерме даже представить не мог, что является сейчас той самой ракетой, которую следовало бы либо отбраковать, либо направить на нужную цель. Определиться бы ещё с этой самой целью да радиусом взрыва, под которым можно исчезнуть, истлеть дотла. Воспользовавшись тем, что внимание вратаря «Локомотива» явно расфокусировано в каких-то далёких ебенях, Игорь решил немного разогнать сонное царство. Для этого не придумал ничего лучше, как неслышно подойти к дивану и крикнуть в самое ухо: — Так что же между вами было? В последующем Гильерме даже для себя объяснить не мог, как он не улетел с дивана и не закатал Игоря в какой-нибудь рулон, откуда он не мог проверять барабанные перепонки других на прочность. Сейчас же он с непередаваемым ужасом и сомнением в разумности Игоря смотрел на него, как на врага народа. Под впечатлением от вопроса и нависшего над спинкой дивана, как прокурор, Игоря Маринато сдавленно выдавил: — С кем?.. — С Лодыгой. В детстве мама рассказывала маленькому Гильерме сказку, где оборотень задавал своей любимой девушке один и тот же вопрос, надеясь, что она ответит неправильно, и он сможет со спокойной совестью убить её. Счастливого конца у сказки не было, и девушка погибала от когтей оборотня, продолжая отвечать искренне. Это чертовски пугало, заставляя укрываться одеялом с головой. И сейчас было ощущение, что он вернулся лет на двадцать пять назад в полутемную комнату со светильником, с тихим рассказом, который вдруг ожил. И оборотень терпеливо ждал ответа, который Гильерме боялся дать и сам себе. — В… каком плане? — В прямом, в каком. Лодыгин сегодня обронил по дурости, что между вами что-то было. — Он не дурак. — Прости, что? Дурак, так я и не называл его дураком, — Игорь провел ногтями по спинке дивана, отбив какой-то ритм, а Гильерме легко представил когти, вспарывающие горло девушке из сказки. — Про другое спрашивал. Про другое. Про то, что было. Чего не может быть. Маринато отвёл взгляд, внезапно успокаиваясь, точнее, находясь в том состоянии, когда страх от страха исчезает. — Да ничего не было, может, имел в виду, как я его на игре оттаскивал от наших, когда он после удара Миранчука взбесился. Он там ещё кричать… кричал, чтобы я не лез к нему. И ещё что-то. Его же попробуй удер…жи, когда он злиться начинает, он ведь… — Он ведь — что? — Эмоциональный, — Гильерме, не контролируя себя, тепло улыбнулся, — но с такой эмоциональностью легко уживаться тем, кто рядом. Да и в целом с ним легко. — Расскажи. — Что рассказать? — Расскажи, каким видишь его ты. В другой ситуации Маринато бы отшутился или вообще сказал Игорю, что вопросы и просьбы у него идиотские, но два обстоятельства изменили исход дела: собственная взвинченность и та самая обида в глазах вопрошающего. Что-то дрогнуло и заставило Гильерме отвечать. Игорь же словно был даже не слушателем, а наблюдателем того, как художник рисует портрет, уделяя внимание мелочам: вот тут мастер добавил улыбку, которая вызывала доверие, здесь росчерк кисти пририсовал теплоту в глазах, совсем лёгким движением нанёс уверенность в том, что тебя выслушают и поддержат. Слова добавляли к портрету немного дерзости, которая прятала под слоями ярких красок тёплые цвета всё той же скромности и признание таланта, который, к сожалению, не всегда раскрывался в полную меру. Так рисуют близких людей или тех, с кем хотелось бы быть ближе. Гораздо ближе. Гильерме замолчал, сцепляя пальцы над коленями, будто выжидая вердикта, теперь уже не боясь когтей за правильный ответ. А Игорь всё это время боролся с желанием продлить рассказ или прекратить его немедленно. И теперь, в тишине, каждый думал о своём, но всё сводилось к одному знаменателю: ради кого и из-за кого. — Звучит так, будто ты… — Нет, Игорь, пожалуйста. Не продолжай. Это тяжело. Неправильно. «Не для тебя одного!» — После такого бы спросить, как ты видишь меня… Нет, Гильерме! Будь добр, заткнись и слушай! — Акинфеев предупреждающе поднял правую руку, не давая Маринато ответить. — Сейчас твой ответ касательно меня не очень-то интересует. — Почему? Я бы… — По кочану. Мне не хочется быть на фоне этого… — Игорь не продолжил, словно погружаясь в свои невеселые мысли, затем помотал головой и уставился на Гильерме, будто пытаясь определить для себя что-то, перейти рубеж. — А, насрать. Что у нас, завтра тренировка, а потом следующий день почти весь выходной? Замечательно. Посмотрим, кто больше поймает. — Ты о чём? — Не обращай внимания. Не говоря больше ни слова, Игорь вышел, являя собой образец беспечности. Гильерме так же молча проводил его взглядом, размышляя над тем, как он легко всё выложил ему, поделился тем, чем не принято делиться даже на исповеди. По крайней мере он бы не смог. Можно было бы всё списать и на собственные нервы, и на харизму Игоря как лидера, перед которым нельзя ничего утаивать. Можно, разумеется. Но глаза, глаза человека, у которого будто забрали что-то ценное, обидевшие его этим… Будучи по натуре добрым, Гильерме сейчас бы всё отдал, чтобы Акинфеев на него так не смотрел. Ехидный голос в голове поинтересовался: всё, даже Лодыгина? В чувство Гильерме пришел, ударив себя по лицу. Не собирался он отдавать Лодыгина. Ещё один удар. Он ему не принадлежит, чтобы нести подобную чушь. Резко встав, Маринато пулей вылетел из комнаты, мысленно начиная проговаривать про себя не то молитву, не то угрозу. *** Наступивший день не сулил ничего необычного. Те же лица, почти те же фразы, те же действия. Для кого-то это могло бы показаться рутиной, но Юрий Лодыгин жил этой рутиной и был ей рад. Пусть ему ещё долго ничего светить не будет, зато опыт и возможность влиться в эту колею, в этот механизм сборной, над которым не смеялся только ленивый, значила для него совсем не мало. Ориентировочный состав на игру был известен, и Лодыгин не питал иллюзий, что что-то поменяется. Да и сам знал, что ему до уровня первого вратаря ещё работать и работать, тем более, этот проклятый спад, который не давал покоя Юре, заставляя забывать, какие он делал сейвы. Ведь он же мог! И это несмотря на то, что не было у него за плечами никакой вратарской школы. Он должен играть лучше. Он должен… Взгляд рассеянно упал на телефон, и Лодыгин по привычке уже набирал знакомый номер. Пусть раньше и не было каждодневных звонков, но по какой-то чёртовой вратарской интуиции Юра чувствовал, что ему нужен этот звонок, словно оберег. Тимощук же такой чуялкой не обладал, поэтому звонку всё же удивился. Ладно, хоть успел из душа выйти и сейчас лежал на кровати, отдыхая и сибаритствуя. — Здравствуйте! Вас приветствует служба поддержки «Тимощук-куросан-компани», что вас беспокоит? — Здравствуйте, меня беспокоит мой друг Толя, — Лодыгин говорил доверительно, как на приёме у доктора. — Он куда-то пропал. — Ваш невидимый друг? — Ну, если учесть, что в данный момент я его не вижу, то да… Невидимый. Тимощук не выдержал и засмеялся первым. — Засранец мелкий. Глаза протри, вот же я, в телефоне. — Уши тогда уж. — Да хоть жопу. Ну что, какие сводки с линии фронта? Тимощуку оставалось только слушать, потирая друг о другая ноги в забавных носках, рассеянно глядя на упоротые рисунки на них, гадая, под одинаковым ли приходом были автор этого изделия и Лодыгин, который сейчас явно был не в себе. — Да, Юра, конечно-конечно. — Ну я могу, мне же… когда-нибудь будет, а? — Разумеется. Когда-нибудь и сможешь. — Когда Игорь уйдет на пенсию? — А ты доживешь? — Я смогу, я упорный, я… — Чего я? Ну не поставят, так и других попробуют, пусть на Маринато вашего посмотрят, точнее, промаринуют. Упс, каламбур. — Ага, нашего… Маринато промаринуют, хмм, — Юра сказал и заткнулся, а потом протяжно продолжил, словно что-то проверяя: — А Маринато же тоже вряд ли выпустят. — Ты и ему успел поплакаться? — Нет, ты что, как ему плакаться, когда есть ты? Да и какой-то он не… плакабельный. Он другой. — Даже не знаю, расценить это как комплимент или же сделать выговор. А то бы попробовал ему в его лосиное плечо поплакаться. — Не провоцируй! Ибо слаб я в желаниях своих, вот возьму и вообще… — Фотки потом пришли, — Тимощук на другом конце невидимого провода зевнул и растопырил пальцы на ногах, прикидывая, как при возможности напинал бы всей вратарской братии, — как ты там ему вообще делаешь. Юра замолчал, прекрасно зная, что Тимощук далеко не идиот и может догадываться, что Лодыге без близкого общения с кем-то живым, а не далеким отголоском бывает нелегко. А тут ещё то самое «вообще» может маячить с добрыми, смиренными глазами и… Нет, дальше Лодыгин не стал думать, сосредотачиваясь на собеседнике, а Тимощук не торопил, считая, что начинать грызню нет смысла. Тем более, когда веришь и закрываешь глаза из-за этой веры. — Вот и вышлю! А то ты вот там… Что ты делаешь? А?! — Носки рассматриваю, — честно ответил Тимощук, представляя, как пяткой в этом носке хорошо так пинает в гильермовский зад. — Это запрещено? — Конечно! Вот они с тобой, а я… — А ты полируешь лавку в сборной! — тут Тимощук заливисто засмеялся, прикрывая глаза рукой. — Полируешь! — Анатолий Тимощук, вы хам и грубый тип! — За то и любят. На той стороне смущенное хмыканье и поспешное «Вали, старый хрен казахский, трясите своей стариной с Аршавиным». Тимощук успел добавить «И тебе всего хорошего» прежде, чем это недоразумение обрывает звонок. И последняя фраза для него сродни начинающейся истерике, которая не характерна для Юры. Что же за херня творится во вратарском королевстве? *** Когда долгое время ты являешься в чём-то первым — это накладывает свои отпечатки, как положительные, так и отрицательные. И дело даже не в том, что ты не можешь допустить кого-то до этого своеобразного трона, отнюдь (Игорь такой хернёй не страдал). Займут так займут место. Лишь бы польза была. Личность меняется, характер словно выплавляется под этот номер, и не всегда это приводит к хорошим последствиям. Один. Первый. Только один, для первого. Как бы глупо ни звучало, но он, Игорь, первым заметил это лопоухое создание под два метра ростом. Наблюдал, выжидал, прикидывал. Это не являлось идеей-фикс, иначе бы он с катушек слетел. Нет. Это было сродни цели, к которой идут, про которую могут забыть на какое-то время, но впереди она всё равно маячит. И вот эта цель оказывается отвлечена на что-то другое. Нахальная цель. Амбициозная. При этом ты понимаешь, что вот сам человек тебе ничего не сделал, но сам факт! Поэтому нисколько не удивляешься, когда в голове зреет пресловутый план по охоте «на живца». Извини, Юра, но ты и здесь на лавке посидишь. Несмотря на сумбур в мыслях, Акинфеев отлично контролировал себя и ничем не выдавал своего состояния, пока и наживка, и жертва выясняли отношения на игровом поприще. Выходило у обоих отвратительно, но они явно получали удовольствие от происходящего. Игорь же по большей части молчал, будто позволяя обоим… Пришлось помотать головой, отгоняя мысли о средневековой казни. Взгляд то и дело переходил с Гильерме на Юру и обратно. На Лодыгина Игорь теперь смотрел по-другому, словно сквозь тот образ, что описал ему Маринато. И как бы внутренний голос не шипел и не кривился, Акинфеев не мог не признавать правоты Гильерме. Будь он на его месте, кто знает, может, чувствовал бы то же самое. — Вот же ты корявое создание с бразильских гор! — Я не жил на горе, с чего ты решил? — Откуда ж ещё такое… да что ты делаешь, вали его! — Сейчас, сейчас…о, прости, Юра. Кажется, из-за меня тебя убили. Лодыгин в притворном отчаянии взвыл и согнулся пополам, стуча джойстиком по полу. Маринато засмеялся и осторожно постучал своим джойстиком по спине воющего Лодыгина. Перехватив взгляд Акинфеева, Гильерме сначала убрал руку, а потом — чудеса! — уже коснулся плеча ладонью в успокаивающем жесте, упрямо посмотрев на Игоря, который улыбнулся и подмигнул ему, вогнав в полное непонимание происходящего. Запас воздуха в лёгких кончился, и Лодыгин разогнулся, шумно выдыхая: — С тобой, Гиля, в разведку не пойдёшь, а то получится «ой, Юра, тебя убили!» — Юра замахнулся и сделал вид, что сейчас ударит джойстиком по Маринато, но тот мягко перехватил его руку. — Игорь — дело другое. Он будет молчать, как перед журналистами. Никто ничего не узнает. — Это ты правильно сказал про то, что никто не узнает, — загадочно ответил Игорь, не обращая внимания на нахмурившегося Гильерме, — и ничего. — Значит, Игорь лучше меня? — Гиля улыбался, но это была улыбка маньяка, изголодавшегося по зверствам. — Да, Юра? — Ну, давай будем объективным. Игорян у нас номер один, как ни крути. А если не брать в учёт это… — Давай, не бери! — Акинфеев развернул стул и уселся на него, положив руки на спинку для удобства, ухмыляясь, глядя на Гильерме. — Внимание, суд идёт! Юрий Владимирович, огласите приговор! — О! Это будет интересно! — Лодыгин вальяжно устроился на кровати, подложил руки под голову. — Вот Гиля. Примерный католический мальчик. Скромен, в порочных связях не замечен. С другой стороны — Игорь Владимирович. Практически тоже самое. Только есть гигаааааантский минус. — Это какой? Юра отвернул голову в сторону Маринато и громко прошептал: — Он верит в гороскопы. Слышал его «ну я же овен!»? При этом смотрит хитро-хитро! — Как баран на новые ворота? — Эээ, нее, Гиля, это немного из другой оперы, но то, что баран — это ты верно сказанул. — Говорите, говорите ещё, я всё записываю. — А так, что ещё говорить? — Лодыгин пожал плечами, убирая руки на живот и сплетая пальцы в замок. — Он хорош, ты хорош. — Ну да, — протянул Игорь, вставая со стула. — Если вспомнить один фильм: вы привлекательны, я чертовски привлекателен — чего зря время терять. Ровно в полночь приходите к амбару, не пожалеете! С этими словами Игорь с некоторой ленцой подошёл к кровати и уселся на неё, подогнув одну ногу под другую. — Э… Игорь? Амбар? — Лодыгин сделал попытку подняться, но был остановлен акинфеевской рукой. — Что за?.. Алло, блядь! — Игорь, на этот раз ты шутишь совсем, совсем плохо! — Гильерме вцепился было своей рукой в запястье Игоря, но легшая поверх руки чужая ладонь остановила задуманное. — Я не для того тебе рассказывал вчера… всё! — Это ты так думаешь. — Что, блядь, происходит, что вы нарассказывали друг другу, дебилы?! Игорь, продолжая удерживать и Лодыгина, и Гильерме (который сам способствовал удержанию Юры), смотрел на Маринато, словно приглашая его вступить в некую дуэль. Смотрел в темнеющие глаза и упивался. И это было настолько нехарактерно для него, что било по рассудку, по нервам мощнейшими дозами адреналина. Принимай, принимай правила игры, проигравших не будет, будет лишь один. Для одного. Гильерме моргнул, глубоко втянул в себя воздух, словно отраву. Игорь подался вперёд, приближая своё лицо к лицу Маринато, смотря снизу вверх, но умудряясь при этом выглядеть почти победителем. Лодыгин застыл под напором рук, выдыхая через раз, а Акинфеев, то ли неосознанно, то ли специально, под каждый выдох Юры шептал почти что в губы замершего Маринато, будто стараясь вложить в него таким образом свою мысль: — Просто выбирай сторону, Гильерме. И Маринато выбирал, чувствуя когти на своём горле. Ответ не важен — итог всё равно будет один. Но успокоится ли совесть? Одно касание губ для одного и одно движение рук другого, призывающие не дёргаться. И один голос в темноте:  — Всё будет хорошо. *** Хорошо не было. Было страшно, обидно, больно и… чертовски приятно и умопомрачительно. Две пары рук, два голоса. Это было слишком для одного. Особенно, когда в голове маячил другой образ. Тихий шёпот на португальском успокаивал, пока Акинфеев неумело проводил руками по плечам Лодыгина, вызывая толпу холодных мурашек. Юра стоял на коленях на кровати, а Гильерме, усевшись напротив, уткнулся лбом под левую ключицу, то и дело целуя кожу над сердцем и удерживая руки Лодыгина в своих, пытаясь согреть, пытаясь извиниться. Юра смотрел куда угодно, но не на склонившегося Маринато, мысленно прося прощения у себя и далёкого друга. Акинфеев молча целовал затылок, шею, притягивая к себе Лодыгина за талию, стоя за спиной. Пальцы на талии коснулись руки Гильерме, решившего провести своими пальцами по боку Юры. Мимолётное касание — и словно кипяток по кончикам, заставляющий одёрнуть руки. Гильерме поднял голову и всё пробовал перехватить взгляд Лодыгина, но тот закрыл глаза, будто находясь в трансе, не здесь, не с этими людьми. Маринато откинулся назад, снова беря обе руки Юры в свои и принявшись их целовать, довольствуясь рваным дыханием в ответ и слабым подрагиванием пальцев. «Прости, прости». Поцелуй в ладонь и тихий стон. «Прости меня и его». Гильерме наблюдал, как Лодыгин чуть отворачивает голову с по-прежнему закрытыми глазами, потянувшись за ласковыми касаниями Акинфеева. Сейчас Юра казался измученным изваянием в руках двух мастеров, пытающихся найти отклик в холодном мраморе скульптуры. И отклик не заставил себя ждать. Лодыгин вздрогнул и начал тянуться то к Игорю, который оставлял поцелуи на спине, то к Гильерме, который целовал руки так, как их могли целовать святому нуждающиеся в нём. Игорь прижимался к Лодыгину, положив руку на шею, ещё сильнее поворачивая голову Юры к себе. Тот безропотно подчинялся и слабый всхлип уже ловили губы Акинфеева. Маринато зачарованно смотрел, боясь пошевелиться, боясь растревожить этот момент, когда человека, к которому он так стремился, целует другой. Словно опаляет жаром родной Бразилии, жаром летнего, душного дня, когда только тень даёт спасение. Гильерме задержал дыхание, сжимая руки Лодыгина, смотря, словно пытаясь забрать все ощущения Акинфеева себе. Глаза Маринато расширились, когда Игорь открыл глаза и посмотрел на него, отрываясь от Лодыгина, облизывающего губы. Та самая бездна, в которую не советуют смотреть, сейчас глядела на Гильерме из глаз Акинфеева. Бездна, которая могла поглотить всех троих, но умоляющая… Маринато приподнялся, потянулся к этой бездне, освободив одну руку, чтобы коснуться Игоря. — Маринато Гильерме… Произнесённое Лодыгиным имя отрезвило ровно до того момента, как сам Лодыгин несмело поцеловал его, обхватив за плечи, пока сам Маринато пропускал руки по бокам Юры, стремясь ухватить, прикоснуться к бездне. И бездна позволяла сделать это, обхватывая за локти, впиваясь пальцами в мышцы. Гильерме целовал Лодыгина, но руки Игоря вышибали чувство узнавания. Мозг ступал образы, сбились ощущения, когда целуешь одного, а прикасается к тебе другой. Юра попытался хрипло рассмеяться, когда рука Игоря легла ему на затылок и заставила оторваться от Гильерме. Игорь потянулся к Маринато через плечо Лодыгина и зашептал: — Теперь ты видишь его по-другому? — Нет, — шёпот, прерывающийся попытками поцеловать Лодыгина, который обхватил лицо Гильерме руками, исследуя. — Я вижу его так же, но ты… — Замолчи. И Лодыгин поспеши помочь Гильерме замолчать, оттолкнув его от себя. Тот покорно сел, наблюдая, как руки Акинфеева прошлись по торсу Лодыгина в каком-то ему одному известном ритме, спускаясь ниже. Игорь целовал Юру в шею, в плечи, при этом смотря на Маринато, не позволяя тому отвести взгляд. Гильерме словно видел эти линии, оставшиеся на груди и животе после пальцев Акинфеева. В голове снова всплыли сказки из детства, и вот огненное чудовище словно воочию предстало перед ним, сжигая в своём пламени Лодыгина. Как там было? Отдашь мне то, что первым увидишь дома? Иначе сгоришь и ты, и всё, что тебе принадлежит. Огненное чудовище смотрело. Огненное чудовище не улыбалось. Оно упивалось тихими стонами Лодыгина и при этом смотрело на Гильерме, прося… прощения? Маринато нервно дёрнул головой, не контролируя себя, не замечая, что собственные руки пытаются успокоить его же тело. Или наоборот? Он разглядывал линии на Лодыгине, которые были видны только ему. Он заглянул в глаза бездны, пытаясь отыскать там ответ. И ответ приходит едва слышным признанием:  — Прости меня, Гильерме. Юра дёрнулся в руках Акинфеева, выгнувшись навстречу другому, шепча какую-то бессмыслицу. Маринато начало потрясывать, ему хотелось быть на месте Игоря, удерживая, доводя до безумия тот образ, который был ему дорог; но больше хотелось поменяться местами с Лодыгиным, оказаться под руками Акинфеева, чтобы на нём были эти полосы, словно подпись, чтобы его шеи касались эти губы. Это неправильно. Ненормально. Но как можно было донести это до самого себя, когда не хотелось слышать голос разума, когда думалось лишь о том, что собственные руки — это руки Игоря? Когда огненное чудовище сжигало тебя, плюнув на канон сказки, где все остались живы. Лодыгин хрипел, вздрагивая и наконец открывая широко глаза, без сил заваливаясь на бок. Гильерме вспоминил все молитвы Святой Деве Марии, когда Акинфеев, как удав, перепол через Лодыгина к нему, нависнув над жертвой. Гильерме уже не соображал, протянул руки, молча прося, и Игорь не отказал, в довершение коснувшись Маринато, как некую святыню и вырывая последний стон своими губами. Гильерме закрыл глаза и провалился в бездну, которая ласково звала его по имени, оставляя после приятное небытие. *** Обычно утро приносило ожидания от нового дня. Надежды, планы. В этот раз утро принесло неприятные ощущения от затёкших конечностей и медленно возвращающееся осознание случившегося. Гильерме разлепил глаза, моргая, как сова, пытаясь убедить себя, что всё случившееся было бредом его воображения. Он и не такое мог нафантазировать, он впечатлительный. Но тихое сопение и тяжесть на собственном теле говорили об обратном. Маринато осторожно, пытаясь не разбудить никого, выбрался с постели, садясь на ней и обхватывая свою голову.  — Всё так плохо? Голос Игоря не добавил положительных эмоций, но огрызнуться у Гильерме не получилось. Оба прекрасно помнили, что не Лодыгин был важен вчера. И от этого стало паршивее. — Жить можно. — Хорошо. Всё так же не оборачиваясь, Маринато пытался одеться, зная, что Игорь наблюдает за ним. Точно так же, как наблюдал вчера. Гильерме замер, перед тем, как уйти. — Знаешь, я всё-таки скажу тебе, как вижу тебя. И Гильерме рассказал, познакомив Игоря с самим собой. Сосредоточенность, холодные, серые тона, серьёзность и желание сделать по-своему. Быть лидером. Одиночество. Резкий взмах — и подчёркнутая серьёзность. Маринато уже взялся за дверную ручку, когда Игорь услышал, увидел солнечные блики поверх тёмных красок. — Спасибо. Гильерме вышел, не позволяя Акинфееву увидеть горькую улыбку на своём лице, оставляя его со спящим Лодыгиным и чувством опустошенности, на глубине которого плескалась благодарность. Только вряд ли бы эта благодарность могла помочь Маринато. *** — Один раз не пидорас. Тимощук смотрел на экран ноутбука, точнее, на человека на экране, не обвиняя, не крича о том, что ожидания худшие сбылись, понимая, что смысла орать и спрашивать «зачем?» нет и не будет. Юра же не понимал, разрывался между желанием сказать «извини, Тимо» и попытаться объяснить, хоть чуть-чуть отпихнуть от себя вину. Это всё они, это не я виноват, ты же знаешь, да? И Тимощук знал, какой-то частью себя рационально это всё по полочкам выкладывал. Оправдывал. Но смотрел на Лодыгу, который не то глядел как побитая собака, не то словно действительно готовился заорать, что «сами пришли!». Лодыгин втянул голову в плечи и обхватил себя руками: — Я не пидорас, я… — Я из сил неопределённой моральной и не только ориентации. — Я… что ты сказал? — Угу. Лодыгин уже возмущенно открыл рот и собрался снова вылить на Тимощука все свои эмоции, из-за которых он до такого докатился. Пытался оправдаться, но увидел, как Тимо смотрел на него в ожидании слов. И если эти слова будут вот такими, несправедливыми упрёками, то они ранят куда сильнее, нежели сам поступок. — Скажи, ребёнок, тебе полегчало? Лодыгин замолчал, думая, что нужно ляпнуть «нет», но Тимощук поймет. И вместо этого честно признался: — Тогда — да. — Ну и хорошо. Сказано без какой-либо язвительности, без холодности. Лодыгин сдавленно выдохнул и посмотрел как на человека, который может защитить от всего, в том числе — от себя. Юра ждал, что сейчас начнётся ругань, обвинения, что Лодыгин не заслуживает такого друга, как Тимощук. Вместо этого Тимощук напомнил, как первый раз обнял его после удачного сейва, когда-то давно, когда только начиналась дружба. Крепкие объятия для того, далёкого друга. Юра несмело улыбнулся в ожидании того, что вот-вот сейчас зазвучит «иди сюда!». Вместо этого Тимощук грустно улыбнулся в ответ: — Давай, беги. — Но я… — Всё потом. Правда, Юр, потом. Просто… — Что? — Просто должно стать немного легче. — Те… — Нам обоим. И завершил звонок, закрыв ноутбук. Всё правильно. Должно стать легче, должно быть не больно. Каждому из них.