А ты левша, дорогой?

      — Знаешь, я заметила одну весьма интересную деталь, комик, — лежа в луже собственной крови посередине Зала Суда, продолжая тихо терять жизненно необходимую жидкость, но при этом сохраняя рассудок, — ты левша, правда? — переводит озорной взгляд сначала на различных размеров и степеней заострённости кости, изорвавшие любимый свитер, и хаотично торчащие из разных жизненно (и не очень) важных органов, суставов, протыкающие не на смерть, а ради мучений; а после глядит томным бордовым взглядом на стоящего каменной стеной перед мелко дрожащим от мучительной боли телом.       Фриск прикусывает губы, практически разрывая мягкую кожу насквозь, но уже не чувствуя боли или железного привкуса из-за того, что уже более сотни раз за эти минуты, перезапуски, рот был истерзан укусами, поцелуями самой Смерти.       Он не отвечает, а лишь театрально изгибает бровную дугу в немом вопросе, улыбаясь убийце так, что той остаётся лишь улыбаться ему в ответ, напрягая щёки с ярким румянцем и давясь сгустками накапливающейся в горле крови с частичками желудка, но прекрасно зная, что он ничуть не искренен ни в чём, что здесь происходит, что так часто происходило и… что будет? У него даже больше не горит глаз и, не будь в теле человека более десятка лишних костей, и не оставайся на пуховике Санса въевшихся пятен (её) крови, та бы даже не смогла сразу ответить: судят её, или они снова отправились изучать короткие пути, которыми так часто пользовался этой ленивый монстр, и просто подскользнулась на полу.       — Свои потрясные атаки ты проводил лишь ею, — очень часто теряется или делает паузы между словами, в силах произнести большую часть лишь шёпотом или одними губами, но собеседник всё понимает, — прямо как я давила слетевший череп твоего братца исключительно левой, из-за брезгливости, — в его глазах, а вернее горящих белых точках в пустых глазницах, и на душе ничего не колышется, совсем, абсолютно никаких эмоций или процессов (впрочем, как и в её, если не считать того, что в глазах скелетоподобного создания вряд ли что-то можно увидеть). — А может, тебе это придаёт шарма, как этот шарф? — речь идёт о ярко-красном шарфе Папируса, что намотан на шею фальшиво-улыбающегося скелета.       Усмехаясь своей правде, кашляет, делая самые тщетные попытки двинуться, но лишь кричит, кричит, заливаясь истеричным булькающим смехом боли и подвергаясь судорогам, пока коченеющая рука всё ещё сжимает дражайшее орудие убийства. Санс делает вывод, что та либо рехнулась окончательно, либо настолько шокирована, что всё выливается в подобное поведение и слова; но человек совершенно искренне получал истинное наслаждение, точно зная, что однажды придёт и его черёд.       Ах, от всех этих мыслей и ощущений в голове и мозгах (не)Фриск царит настоящая эйфория, растягивающая улыбку всё шире и шире до неестественных размеров, пока тонкие пальцы лишь крепче сжимают нож в предвкушении, а на уже мраморно-белой коже выступают капли холодного пота, что кажется судье слишком смехотворным, чтобы даже напрягать свои кости в попытках сделать с той нечто ужасное. Да и к чему торопиться, когда она так решительно настроена его убить и, конечно, вернётся? Он знал, что это далеко не первая и уж точно не последняя их встреча сегодня.       Монстр медленной, радушной походкой перемещается к той самой руке и, даже не смотря на Фриск, со всей силы давит ногой, как прессом, ломая и без того хрупкие (но, Господи, как сладко хрустящие для обоих) кости, словно не замечая завывающего смеха ребёнка, давящегося собственной кровью. Нож сам по себе выпадает из руки, ударяясь об пол звонким лезвием (но не столь громким, как крики или смех Фриск, чтобы придавать тому значение).       — Т-ты… так груб со мной, дорогой, — Фриск поворачивает голову в бок, давая возможности крови хоть немного выйти из истерзанного желудка и порванных лёгких выйти наружу, на что тот лишь издаёт смешок, и наступает на вершину одной из поломанных костей, что была направлена острым концом прямиком в кишечник, а затем вызывающе, положив одну из рук предплечьем на поднявшееся колено, свысока смотрит на исказившуюся в агонии боли подругу, выгибающуюся в спине настолько, насколько позволяют кости.       В тот же момент, не дожидаясь никаких слов или возражений, резко выдирает свободной (той самой левой) рукой другую кость, намереваясь воткнуть в самое чёртово сердце или горло, чтобы это существо перестало страдать (скрывая от самого себя, что желает услышать только больше предсмертных криков юного палача, увидеть все оттенки, которые приобретает кожа после смерти). Из-за внутренних терзаний он и сам не замечает, как, делая душу той синей, поднимает её прямиком на костях, лишь усугубляя пытку, и с силой вдавливает в пол настолько, что она чувствует как ломается позвоночник и каким-то чудом оставшиеся целыми рёбра.       — С-Санс!.. — в безумном экстазе хрипит та, молитвенно взирая потухающим взглядом в потолок и задыхаясь, но пока сполна получая весь арсенал ощущений, вызванных разрывающимися органами, ломающимися позвонками, костями, — п-прошу… сильнее, — практически умоляет, понимая, что остряк, даже если и сделает что-то ещё, то она уже вряд ли сможет почувствовать это.       Собирая последние силы, старается посмотреть на любимого убийцу в последний раз, но не может, чувствуя, как быстро темнеет в глазах, и что силы поднять голову больше нету, и это печалит, заставляет её чуть ли не плакать навзрыд из-за отвращения к этому слабому телу, которому достаточно всего-то пары его атак, чтобы умереть.       — В первый раз, — неожиданно начинает тот, чья улыбка теперь была забрызгана кровью, а приглушённый голос лишь раздаётся эхом в медленно умирающем сознании, — я здоровался с мелкой именно этой рукой, — со всей силы давит на ту самую кость, отчего она жалобно ломается, но проходит насквозь, что слышно по глухому скрежету пола, — но с тобой, — произнося это слово с таким отвращением, с каким только мог, — я лишь прощаюсь.       Он продолжает непоколебимо стоять над порой неестественно вздрагивающим телом, движения которого были надёжно блокированы последней атакой.       — Тебя слили.