Оставим это между нами

      Ужасная жара, словно я в центре пылающей печи. Глаза ничего не видят, я пытаюсь открыть их, но не получается, будто кто-то склеил веки. Сердце бешено стучит. Я бегу, не разбирая дороги. Я в горящем лесу. Слышу потрескивание и гул, словно деревья хором зовут на помощь. Сделав над собой усилие, немного приоткрываю глаза — и вижу землю с выгоревшей желтой травой у себя под ногами. Прямо передо мной падает горящее полено. С трудом перешагиваю его и бегу дальше. Невозможно дышать, пот льется градом. Пытаюсь дышать через рубашку, задрав ее наверх, но это не помогает. Бежать все труднее. И я понимаю, что горю. Моя спина пылает вместе с одеждой. Падаю на землю, стараюсь сбить огонь. Но он продолжает жечь меня. Наверное, это необычный капитолийский огонь, который просто так не потушить. Жгучая боль, а любое движение порождает ощущение, будто через тело пропустили электрический ток. Кажется, впереди озеро. Да, то самое озеро, в котором Китнисс учила меня плавать. Пытаюсь подняться, чтобы скорее бежать к нему, но сил уже не осталось. Ползу по направлению к озеру. Скребу пальцами землю, чувствую, как напрягаются мышцы рук. Меня трясет, как от озноба. Путаюсь в собственной одежде, но продолжаю бороться, глотаю ртом воздух. Только что-то не так. Земля под моими руками гладкая, словно хорошо отшлифованная доска. Скорее всего, это и есть доска.       Сон с трудом рассеивался, не хотел отпускать меня. Я лежал на кухонном столе возле печи, в которой потрескивали поленья. В комнате было душно. Пахло свежим хлебом, но есть не хотелось. Желудок словно уменьшился до размеров грецкого ореха. Мучила жажда, и спина горела, будто к ней прислонили раскаленную сковороду. Память меж тем восстанавливала цепочку событий, начиная со вчерашнего вечера. Я был пойман за браконьерство и высечен на площади до потери сознания, после чего очнулся здесь, удивляясь, что все еще жив. А потом Китнисс всю ночь была со мной, держала меня за руку. Именно так все и было, а я все еще в своем уме.       Открыв глаза, я уставился на сидящего рядом со мной на стуле Пита Мелларка. Вот уж кого не ожидал увидеть.       — Где она? — спросил я, но, кажется, вместо слов из моего горла вырвались только нечленораздельные гортанные звуки. Набрав побольше воздуха в легкие, я все же повторил свой вопрос:       — Где Китнисс?       — Она просидела с тобой всю ночь, и я предложил ей немного поспать, — голос Пита был тих, а лицо исказила гримаса жалости. — Я схожу за снегом, чтобы облегчить боль. Если тебе что-то еще нужно, скажи, — Пит медленно поднялся со стула, озираясь в поисках пустой глубокой миски. Дверь негромко щелкнула, и я ненадолго остался один. Только теперь я понял, почему чувствую запах свежего хлеба, который неизменно сопровождал Пита во время каждого его появления в этом доме. Серо-белая буханка лежала на подоконнике в плетеной корзинке. Обычно аромат недавно вынутого из печки хлеба мгновенно пробуждал аппетит, но сейчас он вызывал только тошноту. Пустой желудок противился любой еде. И оставалось надеяться, что меня не вырвет, и Питу не придется мыть пол, в очередной раз доказывая этим свою идеальность.       У порога послышалась возня и осторожные шаги — Мелларк возвратился. Я не хотел встречаться с ним взглядом, поэтому отвернулся. Стук миски, полной снега, раздался возле моего уха.       Надо же… «Она просидела с тобой всю ночь» — это могло бы прозвучать, как упрек. Но только не из уст этого парня. В словах Пита Мелларка не было ничего, что должно было меня разозлить. Не было никакого подвоха, только забота о девушке, которая ему небезразлична; никакого подтекста, только чистая правда. И даже голос его звучал искренне, понимающе, деликатно. И именно это меня и бесило. Может, и не только это, а еще его неуместная забота, с которой он решил заменить доктора и сменить мне повязки. Ну, а больше всего то, что от снега, который он раскладывал на моей спине, мне действительно становилось легче.       Мне хотелось завыть от досады. Таким жалким и беспомощным я не чувствовал себя со смерти отца. С того дня, когда твердо решил взять заботу о семье в свои руки. А теперь вот лежу здесь, изображаю умирающего. А этот… агнец… вздумал спрашивать, не нужно ли мне чего?       «Чтобы ты переехал в другой дистрикт, разве не ясно?» — мне очень хотелось ответить так. Но умом я понимал, что это было бы грубо, что он сейчас пытается сделать что-то хорошее для меня, а я просто неблагодарная сволочь. Но это выражение сострадания на его лице просто выводило меня из себя. Да у него даже морщины на лбу прорисовались! Как будто это не я тут лежу, корчась от боли, а он страдает за меня и за весь Панем. И неужели он правда думает, что мне от него что-нибудь нужно?       Но мне было нужно. В горле пересохло так, словно я неделю провел в пустыне без единой капли воды. А кувшин с водой стоял на подоконнике рядом с пресловутой буханкой — только сделай пару шагов и протяни руку… Но я пока что не был способен на подобные подвиги.       — Принеси воды, — сквозь зубы попросил я, думая о том, что мне сейчас вполне достаточно той боли, что я чувствую. Не хватало еще страдать от жажды из-за глупой гордости. А еще хотелось спать, но было ясно, что я уже не смогу ни о чем думать, кроме того, как тысячи ножей врезаются в мою спину снова и снова. И как я только смог уснуть этой ночью? Разве что был под морфлингом. Хм… Да этого не может быть. Откуда?       — Откуда морфлинг? — мне было не то чтобы очень интересно, просто болтовня хоть немного отвлекала. А это было уже кое-что.       Я не успел даже повернуться к Питу, а он уже нес мне полную кружку прохладной воды.       — Спасибо, — на выдохе произнес я. Если я его поблагодарю, от меня ведь не убудет. Практически залпом осушив кружку с водой, я поставил ее на угол стола.       — Лекарства принесла Мадж вчера, после того, как мы забрали тебя с площади, — ответил Пит, продолжая методично раскладывать снег на моей спине.       Неужели? Безумно дорогие капитолийские медикаменты принесла для меня Мадж Андерси? Я всегда относился к ней с предубеждением. И порой бывал даже груб. Я, не раздумывая, бросал ей обвинения в том, что таким, как она, в отличие от меня, нет необходимости ехать на игры. Я злился, что подобным ей не нужно нарушать этот чертов закон, как мне и Китнисс, с утра до ночи бродя по лесу, чтобы прокормиться. И плевал я, что она не виновата в том, что родилась в семье мэра дистрикта, а я — в семье шахтера, чью жизнь забрал Капитолий. А она принесла мне лекарства своей матери… К моему и без того паршивому самочувствию прибавилось мерзкое чувство вины.       Погрузившись в самобичевание, я почти забыл про Пита, который все еще сидел рядом со мной со скорбным лицом, как будто был обязан это делать, или как будто его привязали к стулу. Словно, если он оставит меня здесь одного, я непременно растаю, как тот снег, что я старательно преобразовывал в воду.       Но разве же Мелларк даст о себе забыть? Когда я уже хотел сказать ему, что он может идти и не изводить себя ролью сиделки, а меня — своим выражением лица вселенской скорби, его вдруг понесло на откровения.       — Я хотел попросить у тебя прощения, — пробормотал себе под нос Пит, опустив глаза. Он не успел договорить, а мои брови уже поползли вверх. Что происходит? И за что он может извиняться передо мной? Неужели это как-то связано с тем, что меня вчера высекли плетью? Он что, правда думает, что мог бы что-то сделать? Даже если он один из победителей Голодных игр, это не значит, что ему все сойдет с рук. Я собирался оборвать его и сказать, чтобы заканчивал жалеть меня.       — Я знаю, что вы с Китнисс… — продолжал Пит. Внутри у меня все похолодело от его слов. Он знает, что мы с ней — что? Да что он вообще может знать?! Сидел бы и дальше в своей кондитерской, если бы не все это дерьмо. Он даже понятия не имеет! Я сжал руки в кулаки, сам до конца не понимая, из-за физической боли или из-за того, что пекарь без мыла влезал мне в душу.       — Она спасла меня. Все, что вы видели на экранах, было только игрой. Она играла свою роль, чтобы вернуться домой, — не унимался Мелларк, как будто решил облегчить свою совесть. Это было не менее унизительно, чем все, что он сказал раньше. С чего он взял, что мне нужны объяснения ее поступков от него? Особенно после того, как она мне сама все рассказала, и я почти поверил. Но теперь, услышав эти оправдания из его уст, я словно увидел себя со стороны. На что я надеялся? Она играла эту роль, чтобы спасти его жизнь, рискуя своей семьей? После того, как практически пожертвовала собой, чтобы спасти сестру? Выглядит безумно. Так, словно она безумно влюблена. Я сжал зубы до ломоты в скулах. Больше всего мне сейчас хотелось, чтобы он замолчал.       — Чтобы вернуться домой, тебя спасать ей было не обязательно, — почти выплюнув эту фразу, я попытался приподняться, чтобы посмотреть ему в лицо. Но едва схватившиеся раны тут же напомнили о себе, заставив меня рухнуть назад на стол и вцепиться в столешницу. Кружка, стоящая на углу стола, со звоном упала на пол.       — Скажи, Пит, в чем твоя проблема? — спросил я, вытирая пот, градом катящийся со лба. — Почему ты все еще здесь?       Я ожидал, что Мелларк в ответ засыплет меня упреками, повысит голос, станет кричать, что я ничего не понимаю, потому что не был там. Но на его лице лишь появилась усмешка:       — Ты прав. Я не должен был вернуться домой. У меня с Хэймитчем был уговор. Мы должны были приложить максимум усилий, чтобы она выжила. Я до сих пор не понимаю, почему остался в живых. Это, пожалуй, и есть моя основная проблема, — ответил он, подняв глаза и пристально вглядываясь в мое лицо.       «Я вовсе не это сказал», — захотелось ответить мне. Я никогда не желал ему смерти. Надо же, как он мастерски умел переворачивать слова, искажая их смысл. Но оправдываться мне не было нужды, к тому же он еще не все сказал. В ответ на брошенную мной одну-единственную фразу Пит обрушил на меня монолог, даже не спросив, хочу ли я все это слушать.       — Теперь Арена позади, и все может вернуться на свои места, — произнес он, кажется, сам до конца в это не веря. — Я не хочу, чтобы между мной и тобой была вражда. Давай не будем добавлять Китнисс лишних проблем, она и так очень переживает за тебя. — Пит говорил так, будто он знал о ней все на свете. Может, теперь так оно и есть? И снова он выставлял себя в самом лучшем свете. Оказывается, он не только с самого начала хотел пожертвовать собой ради спасения Китнисс — и даже с ментором договорился, чтобы тот спасал только ее. Он и теперь беспокоился о ее чувствах, просил пощадить ее нервы и постараться не быть ему врагом. Ну, просто святой, только что-то нимба не видно — я почти скрежетал зубами. Но я должен был признать, что в чем-то он был прав. Игры никому не давались легко, и даже победители — тем более, победители — не исключение. Я даже не мог представить, каково пережить такое. И меня очень беспокоило, как она с этим справляется. Но, что бы там Пит ни думал, я тоже забочусь о ней. И делаю это намного дольше, чем он.       — Угу, — промычал я в ответ, рассчитывая, что Пит примет это за согласие. Объясняться с ним я был не намерен. Хотя нет, пару слов бы вставил, но действие морфлинга постепенно сходило на нет, и мне становилось тяжело говорить. Наверху послышался скрип половиц, а затем шаги миссис Эвердин, спускающейся по лестнице. Наш разговор, похоже, был закончен.       — Поправляйся, Гейл, — голос Пита раздался уже у порога. Повернувшись к нему, я увидел, как он наспех набросил куртку и с удивительной для одноногого быстротой вылетел за дверь. Видимо, в Капитолии делают отличные протезы. Жаль, что для меня у миссис Эвердин сегодня только снотворный сироп.