профессор грейвс

      – Пидор!       «Умоляю, только не сегодня, только не сегодня…».       Криденс нехотя, с нескрываемым страхом быстро обернулся, слыша эти громкие крики позади себя. Они не в первый раз так открыто, стараясь задеть за живое, оскорбляли его на улице после школы, ведь внутри здания нельзя сказать ни слова. А он не смел им даже ответить. Да и что можно сказать компании из пятерых здоровых и крепких парней, не знающих ни жалости, ни сострадания?       – Что, торопишься мужиков обслуживать, а, Бэрбоун? Не торопись, начни с нас, мы неплохо тебе заплатим! – Он слышал безумный, неприлично громкий хохот за своей спиной, от которого по его спине пробежал холодок, медленно пробирающийся под кожу, становящийся ей.       Что он мог сделать? Что он должен был сделать?       – Как он тебя называет? Сладеньким? Солнышком? А, может быть, шлюхой? – Эти слова и последующий за ними смех всех пятерых разрывал внутренности Криденса на части, заставляя опустить голову и пригладить и так ровно лежащие волосы нервно дрожащей рукой.       Осталось только бежать. Бежать быстро, не оглядываясь. Только бы успеть, успеть взять фору, хотя бы десять секунд, хотя бы пять…       – Эй, сука, стой, мы не договорили!       Криденс слышал их тяжёлые, быстрые шаги за своей спиной, уже чувствовал жар их разгорячённых от быстрого бега потных тел, ощущал дыхание каждого на своём затылке.       Он не успел убежать. Не сегодня и не завтра. От этого не убежишь.       – Вот грязный ублюдок! – Кто-то схватил юношу за ворот его идеально выглаженного пиджака и потянул на себя. – Да как ты, уродец, смеешь убегать от нас?! Мы не договорили!       Криденса развернули лицом к себе и со всей силы мазнули кулаком по лицу, кто-то сзади в этот же момент с силой ударил его под коленями и он упал на землю, не в силах больше держаться за этот холодный, равнодушный воздух.       Тот, что был выше и крупнее всех, затейник всех их забав с Криденсом, Люк, опустился перед ним на корточки и сплюнул на землю, где-то возле вычищенных до блеска, идеально чёрных ботинок Криденса. Он приподнял его голову за подбородок и усмехнулся.       Нагло, зло, без сожаления.       – Ну и зачем ты убегаешь? Мы же просто хотели поговорить с тобой о твоём дружке, – сладко улыбнулся Люк, в голосе которого, ядовитом и приторном одновременно, слышались нотки сочувствия. – Смотри, что нам пришлось сделать, чтобы ты не убегал. А теперь расскажи, твой дружок – учитель, вышедший недавно на замену?       Криденс, ожидающий таких вопросов и ужасно боящийся их, лишь мотнул головой, пытаясь сбросить чужую руку со своего лица, за что получил очередной удар по лицу. По подбородку Бэрбоуна потекла тонкой красной нитью кровь, и Люк тут же брезгливо отдёрнул руку, внимательно осматривая свои тонкие пальцы. Он перевёл взгляд на Криденса и тот, осмелев, посмотрел на него в ответ и тут же пожалел, увидев, как быстро меняется выражение лица его обидчика.       – А впрочем, – мерзко, манерно растягивая слова, начал он, - нам всё равно. Можешь не рассказывать. Но в небольшом веселье ты отказать нам просто не можешь.       Люк дал знак своим друзьям рукой, а те только этого и ждали. Криденс замотал головой и попытался встать, но его тут же с силой впечатали в стену, выбив остатки кислорода из лёгких. Он смотрел в лицо какому-то парню, которого видел впервые, и лишь мог мотать головой и шептать бессвязные, умоляющие извинения, которых явно было недостаточно.       Его не отпустят так просто.       Бэрбоун чувствовал, как страх затуманивает его разум вместе с бессвязными, лёгкими ударами в живот, прерывающимися смешками и улюлюканьем. Он словно издалека чувствовал, как они злобно, почти укоризненно проговаривали одни и те же оскорбления, с каждым новым ударом становящиеся мантрой, способной излечить кого угодно.       Но только не его.       Он неизлечим.       Слова всегда ранили его глубже и сильнее, чем любое увечье.       Криденс запомнил каждое слово, каждый слог, каждую букву, каждый звук, рождённый языками его однокашников, склонившихся над его истерзанным телом, над его беспомощной, безропотно принявшей свою судьбу душой. Он хотел бы умереть, хотел бы хотя бы потерять сознание только чтобы не чувствовать себя таким слабым, сломленным, не нужным.       Но как назло он всё продолжал чувствовать холодную, безразличную землю под своим в противоположность горячим телом, чужие кулаки, наносящие удар за ударом по спине, чувствовать, как чужие ботинки бьют в живот и грудь, слышать их насмешки и обвинения в том, чего он не делал.       Когда же эта пытка прекратится?       – Сегодня ты какой-то скучный, – проговорил Люк сквозь плотно сжатые зубы, яростно ударяя Бэрбоуна в солнечное сплетение ногой. - Не визжишь, не плачешь, скука.       Он поднял свою школьную сумку, брошенную возле кучи сломанных кирпичей, бросил быстрый, ничего не значащий взгляд на Криденса и головой указал своим друзьям уходить.       Развернувшись через плечо, он крикнул:       – Не думай, что мы тебя оставим. Нам ещё многое нужно с тобой обсудить!       Все пятеро громко засмеялись и быстрым шагом покинули неприметный переулок в конце улицы недалеко от школы. Криденс знал, что здесь никто никогда не ходит, этого места будто не существует, а это значило, что его здесь никто не найдёт.       Он приоткрыл до этого плотно сомкнутые веки и попытался сфокусировать свой взгляд на каком-нибудь предмете, но безуспешно. Голова кружилась, перед взором юноши всё плыло, становясь одним бесформенным пятном. Бэрбоун попытался сомкнуть и разомкнуть ладонь, не сжимающую лямку его, кажется, порванной сумки, но он не чувствовал руки. Должно быть, затекла.       Криденс услышал чьи-то шаги, они разрывали образовавшуюся тишину, лопавшуюся от каждого неровного, немелодичного звука. Цветные пятна перед глазами Криденса сменились чем-то чёрным, непонятным. Он услышал тихий, знакомый голос над собой, спросивший, что здесь случилось, а затем почувствовал, как обладатель этого знакомого голоса попробовал осторожно, без лишних прикосновений, поднять его. Юноша, кое-как справляясь с рвотными позывами и сильнейшим головокружением, сумел встать на ноги, опираясь о чужое крепкое плечо.       – Спасибо, – едва слышно прохрипел Бэрбоун, делая шаг вслед за мужчиной и тут же спотыкаясь.       Его словили заботливые руки Персиваля Грейвса, учителя, вышедшего на замену двумя неделями назад.       Именно про него Люк и его друзья говорили сегодня.       Криденс никому никогда не говорил об этом. Он не стеснялся, нет, ему не было стыдно за свою тайну. Он лишь боялся праведного гнева божьего, боялся, что попадёт в ад за то, какой он на самом деле. Этот страх был настолько силён, что юноша ненавидел себя и молил господа простить ему его грех и не утаскивать в преисподнюю его младших сестру и брата.       В школе их тоже травили. Не так сильно, как Криденса, не пытались подкараулить где-нибудь в подворотне или за углом школы, не выкидывали все их учебники и тетради в распахнутое окно, нет. Им пытаются наносить тихие, незаметные удары словами, жестами, взглядами… Слова ведь не ранят, верно? Так думают все, разве нет?       «Господи, пожалуйста, избавь их от гнёта твоего, они не заслужили этого, они ведь только дети, всего лишь дети. Прошу тебя, прошу тебя, прошу…».       Ему нравились парни, он был геем. Бэрбоун никому никогда не говорил об этом. Он не стеснялся, нет… Бог не прощает такое, верно? Бог никогда не простит ему это. Бог просто не может простить ему этого, этот грех никак не замолить.       И он еле передвигал ноги, едва не падал, но каждый раз его поддерживали сильные тёплые мужские руки и Криденс молился только чтобы мистер Грейвс не услышал его сильного, громкого сердцебиения, не почувствовал, как он вздрагивает каждый раз от лёгких, случайных прикосновений к своему телу.       Влюбиться в учителя – грех.       Влюбиться в мужчину – грех.       Думать о нём каждую ночь в течение двух недель – ещё больший грех.       Он грезил им наяву и во снах, стоило лишь опустить взгляд и отвлечься от чужих голосов, как тут же перед его внутренним взором возникал образ взрослого мужчины с мягкой, красивой улыбкой на губах и тёплым, одурманивающим взглядом. Иногда он раскрывал свои объятия перед ним, и Криденс, не раздумывая ни минуты, бросался в них, как и в свои чувства, утопал в них, ускользал всё дальше и дальше от реальности, от вечной борьбы с самим собой.       Грех – узнавать в чужом образе бога, видеть в его лице тень божью, посвящать все свои молитвы только ему, только одному единственному человеку. Имя профессора Грейвса, застывшее на обветренных, искусанных губах Криденса, - тоже молитва, только направлена она не всевышнему. Произнося его, юноша надеялся, что однажды, в какой-то из таких же прохладных, дождливых дней, в начале урока мужчина задержит на нём свой проницательный, добрый взгляд чуть дольше, чем обычно. Надеялся, что он попросит его задержаться после окончания занятия, что он просто скажет ему что-то, хотя бы одно слово.       Бэрбоун и не мечтал о большем. Желать чего-то большего неправильно, только думать о таком – неправильно.       И это убивало Криденса изнутри, словно какой-то невероятно редкий, трудно выявляемый вирус, неторопливо разрушающий в его теле клетку за клеткой, заставляющий медленно, болезненно гнить каждый его орган, выплёвывать куски тканей сначала левого, а затем правого лёгкого. Дышать становилось невероятно трудно, сердце медленно прекращало качать кровь по кровеносным сосудам. И вскоре – смерть.       Вот только от любви не умирают.

***

      Профессор Грейвс привёл Криденса к себе домой, даже не догадываясь, что его ученик не мог и мечтать о такой близости к своему личному, тайному божеству. Он несмело, боясь того, что это очередной неправильный, кошмарный сон, осматривался вокруг, прижимаясь спиной к стене.       Разувшись и сняв чёрное, длинное пальто, Персиваль развернулся к Бэрбоуну и склонился к его ногам, собираясь развязать шнурки на уже не идеально чистых ботинках юноши.       – Постойте, не нужно, я сам… – тихим, дрожащим голосом попросил Криденс, вжимаясь всем телом в стену и нервно сглатывая.       – Криденс, ты не сможешь разуться самостоятельно, – с доброй, притягательной улыбкой произнёс профессор, подняв голову и обезоруживающе посмотрев в глаза юноше.       Умирающее сердце Бэрбоуна сжалось от лёгкой, как дуновение весеннего ветерка, нежности, с который были произнесены эти слова.       Разув своего ученика, профессор Грейвс обхватил его за талию и повёл в комнату – спокойно идти, не спотыкаясь на каждом шагу, для Криденса было испытанием. Мужчина усадил его в кресло и сказал, что вернётся через минуту.       У Криденса есть целая минута, чтобы не сойти с ума от избытка этих заботливых, не принадлежащих ему взглядов, от этих растягивающихся в самой невероятной, ангельской улыбке, губ. От почему-то сейчас кажущегося необычным запаха ладана, которым пропах весь дом Персиваля, от одного присутствия мужчины так близко к нему, от его заботы.       И он, кажется, успел. Криденс в спешке осмотрелся, стараясь за несколько секунд запомнить каждую деталь маленькой, просто обставленной комнаты, и набирает в лёгкие как можно больше воздуха в надежде, что так его дыхание останется ровным и размеренным.       – Я хочу обработать твои раны, если ты не против, – спрашивает профессор Грейвс, опускаясь рядом с ним и ставя на небольшой деревянный столик аптечку. Криденс зачем-то покачал головой в знак согласия и тут же стушевался под внимательным взглядом тёмных глазах, которые снились ему несколько ночей подряд в неправильных, кошмарных снах.       Он был уверен, что выглядел ужасно. Оба его глаза подбиты, вокруг них блёклой, смешанной палитрой расплываются синяки, кровоподтёки яркими отметинами кроются по всему телу, царапины от щебня и осколков расположились причудливыми болезненными линиями.       И пока Персиваль принялся осторожно осматривать его ладони и обрабатывать их, Криденс сглотнул ком в горле, сосредотачивая всё своё внимание на боли, а не на тяжёлых, уродливых мыслях.       О себе. О других. О боге, о вечном страдании. О долге, о грехах и мечтах, об отчаянии и одиночестве.       «Разве я заслужил всё это? Чем я заслужил всё это? Разве я не заслуживаю хотя бы немного твоего снисхождения, твоей благосклонности?».       – Бог не любит меня, – отсутствующим, бесцветным голосом произнёс Бэрбоун, отвлекая склонившегося над его руками мужчину.       – О чём ты, Криденс?       "Господи, разрешишь ли ты мне довериться ему? Прошу, позволь рассказать всё, позволь быть рабом желаний человеческих, земных".       – Бог не любит меня. Если любовь божья действительно так велика и безгранична, то почему я не получаю этой любви?       – Криденс, бог любит тебя. Всевышний любит каждое существо на этой земле и за эту любовь он и ниспосылает нам страдания.       Профессор Грейвс смотрел на юношу, не скрывая своей искренности, своей теплоты, заботы. Казалось, он действительно хочет, чтобы Криденс не отрекался от своей веры, не отрекался от бога. Но как он мог верить в него, если его истинный бог сидел прямо напротив, такой близкий, такой далёкий…       Он был готов отречься от своей веры. Только ради своих чувств, только ради него. Он был готов принять другую веру.       – Страдания и есть любовь божья, – произнёс мужчина, улыбаясь и сжимая локоть Криденса в знак поддержки.       Большего юноша и не желал.       – Ты просто должен преодолеть эти страдания, стать выше их, не порождать грехи уныния и злости. И я знаю, что ты сможешь, потому что ты - особенный.       Мир Криденса стал так мал, так крохотен, что, казалось, мог уместиться в игольном ушке. Но внутри он был огромен, подобен сотне бесконечных вселенных, умещающих в себя миллионы галактик. Бэрбоун плыл вдоль этого величественного, безмолвного космоса, помещающегося в игольном ушке, и чувствовал себя впервые свободным.       Он - яркая звезда на почти чёрном небосводе, а не осколок разбитого зеркала, тонущий в грязи и сточных водах.       – Вы... правда так считаете?       – Конечно. Ты очень одарённый молодой человек, один из лучших учеников класса, – улыбнулся профессор Грейвс, вставая и хлопая юношу по плечу. – Я уверен, ты сумеешь добиться всего, чего хочешь.       – Всего, чего захочу? – с затаённой радостью переспросил Криденс.       Он почувствовал, как под ногами образовалась пустота, дощатый пол куда-то провалился, а стены и потолок заволокло дымкой. Бэрбоун услышал словно издалека голос своего учителя: «Да, всего» – и понял, что это, наверное, первый и последний шанс сделать то, о чём он так давно и тайно грезил.       Он задержал уходящего Персиваля, схватив его за руку, и пока тот с непониманием смотрел на своего ученика, приподнялся на цыпочки и осторожно, всё ещё не ощущая реальности, думая, что это красивый сон, коснулся своими губами губ мужчины.       Криденс выпустил ладонь Грейвса из своей и тут же отстранился, заливаясь краской. Опустив голову и собирая всё оставшееся мужество, юноша быстро, словно боясь, что не успеет, что такой чудесный сон сейчас же кончится, выпалил:       – Я люблю вас!       Наступила тишина, которая словно пожар, быстро распространялась, заполняя собой всю комнату, поглощая каждый предмет в помещении, заменяя кислород едким дымом, поглощая сантиметр за сантиметром и самого Бэрбоуна.       «Почему вы молчите, профессор? Скажите же что-нибудь, пожалуйста! Боже, почему он молчит? Ответь хотя бы ты!».       – О, Криденс… Я не знал, что ты… Испытываешь ко мне такое.       Юноша слышал по голосу мужчины, что тот растерян, что тот тщательно подбирает слова, боясь сказать что-то, что ранит его.       Криденс всё понял. Сразу же.       Конечно.       Его любовь просто не могла быть взаимной. Такое бывает только в сказках. В глупых любовных романах для наивных девушек; в идиотских, ничего не значащих стихах; в бессмысленных фильмах о вечности, проведённой вместе.       Всё это было лишь выдумкой, красивым обманом, в который ему очень нравилось верить.       – Криденс, я… не могу ответить на твои чувства взаимностью. Я очень надеюсь, что ты сможешь принять это. Поверь мне, если бы я только мог, то… всё было бы по-другому.       Бэрбоун отступил на несколько шагов назад. Боль во всём теле давала о себе знать, идти было тяжело, но он сможет уйти отсюда. Он чувствовал на себе чужой взгляд и боялся поднять голову.       Боялся смотреть, как его вселенная разрывается тысячей сверхновых, как сотни чёрных дыр поглощают всё вокруг, не оставляя ничего, кроме него самого, разбитого, улетающего куда-то далеко, в пустоту уже других, чужих галактик.       – Криденс, пожалуйста, постой, послушай…       Но Криденс не хотел ничего слушать. Он хотел только уйти, не слышать этого любимого голоса, не видеть этого вожделенного лица. Просто уйти, не оборачиваясь.       Он хотел отречься от своего бога.