Улови разницу

      − Нахуй ушел.       Отабек замирает. Плисецкий даже не смотрит в его сторону, но казах привык ощущать незримый глазу купол личного неприкосновенного пространства, не подпускающий к парню ближе, чем на полтора метра. Посмеешь приблизиться − снесет потоком штормового ветра, сопроводимым отборным русским матом. Попробуешь постучаться − впечатает в стену активированной аурой искренней ненависти и испепелит взглядом, по ощущениям больше похожим на лазерное оружие массового поражения. Ну, а если тебя в детстве опоили кумысом и несколько раз уронили с коня на полном скаку, и ты достаточно безрассуден, чтобы пересечь сокровенную защиту − минное поле тигриного инстинкта самозащиты шлет горячий «привет». Юрий Плисецкий охраняется лучше, чем русские и американские военные базы вместе взятые. Он, нахрен, неприступен. Отабек знает лучше других, что к нему лучше не лезть неподготовленным и без твердой уверенности, что тебя будет кому забрать из больницы. Отабек знает лучше других, что можно ожидать от Юрия Плисецкого, потому что только его он так сильно ненавидит. Многим сложно поверить, что ненависть Плисецкого может быть еще сильнее, чем та, что предназначена парочке Виктор-Юри. Но она может.       Сегодняшнее резкое оскорбление, сказанное тяжелым и глубоким голосом, по сути, интерпретируемое как предупреждение и приказ больше не сметь даже думать о том, чтобы подойти вплотную, кажется блаженной мелодией для ушей казаха. Плисецкий будто затылком чувствует приближение того, чье общество не может вытерпеть и двух минут (Отабек хочет верить, что это прогресс, по крайней мере, Юрий его чувствует), и, как только тот оказывается на границе допустимого расстояния, не глядя, роняет фразу почти в никуда. Юрий никогда на него не смотрит. Юрий всегда говорит в никуда, потому что не видит на месте Отабека ровным счетом н и ч е г о.       На самом деле, это похоже на приветствие. В самом утрированном смысле.       И тебе здравствуй, Юра.       Отабек грустно улыбается уголками губ. Никто на этом свете не сможет различить на его лице ни грусть, ни слабую улыбку, ни бьющиеся раз за разом на огромную горсть глиняных черепков треклятые чувства, ни нестерпимую боль от ожогов, о которой надрывно кричат темные глаза. Никто. Может быть, только Плисецкий. Может быть, потому и не смотрит.       Юрий сосредоточен на перешнуровке своих коньков, аристократичные длинные пальцы словно исполняют замысловатый танец со шнурками вместо пестрых лент. Его лицо полностью скрывается за спутанными сверкающими волосами, часть локонов которых собрана в наспех сделанный пучок. Смотреть, но не видеть − пытка, но Отабек давно разглядел в себе мазохистские наклонности. Возможно, ему нужно обратиться к специалисту.       Плисецкий встает и уходит на лед. Ни разу не опустив голову. Ни разу не посмотрев назад.       Я так рад тебя видеть.       Отабек смотрит. Наверное, смотрит за них двоих. ***       − Я же сказал, отвали!       Хриплый крик заставляет содрогнуться всем телом, и почувствовать, как опятьопятьопять снова со звоном разбивается внутри на осколки. Что? Не так уж важно.       Плисецкий тяжело дышит. Судорожные частые вдохи и громкие выдохи. Если это не у Отабека картинка кружится в голове, то, кажется, парня бьет крупная дрожь. Его руки, его большие красивые ладони, мерно сжимаются и разжимаются в кулаки, так, что Отабек может различить ярко выраженные на побелевшей коже вены на тыльных сторонах кистей. Его фактически трясет от гнева.       А еще он ударяет в стену, и у Отабека выбивает воздух из легких.       − Не приближайся, понял? − твердо, но словно задыхаясь, говорит Юрий. − Урою.       Раньше, чем мозг может догнать мысли, с губ тихо срывается не дающий покоя вот уже столько лет вопрос:       − Почему?       Юрий хмурится сильнее, и ожидаемо не отвечает. Он разворачивается и уходит, не сказав больше ни слова.       Грудь жжет так сильно, что хочется согнуться пополам, разодрать одежду и до крови расцарапать ненавистную (любимую) метку, и вырвать голыми руками кожу, мясо, кости, блядское сердце, выпустить душу, выкрикнуть со всей дури в пустоту доводящее до исступления имя, наплевав на то, что его никогда не слышат.       Пусть на его костях откатают свои программы все фигуристы.       Так что же разбилось внутри?       Не важно.       У Отабека много клея. Целый ящик. Он исправит. Сновасноваснова опять. ***       − Прекрати.       Отабек бесшумно затягивается.       − Прекратить что? − Он выдыхает дым через нос, следя за Юрием лишь боковым зрением. Не смотреть совсем он не может, смотреть в упор не позволяет гордость. Он хмыкает про себя. Гордость. О какой гордости ты говоришь, ты, жалкий недоделанный укротитель тигров? − Запах курева не нравится?       Юрий внимательно наблюдает за ним. Отабек почти чувствует, как Юра совсем по-кошачьи ощупывает взглядом его сокрытую в сумерках, одетую в крутую косуху фигуру, небрежно опирающуюся на байк, сверкающий в рассеянном свете далеких фонарей. Плохой парень с хорошей репутацией в городе.       Отабек успевает сделать еще две неторопливые затяжки, прежде чем Юра вновь подает голос.       − Я не о сигах, и ты это знаешь.       Юрий все еще неотрывно следит за периодично скрывающимся за губами Отабека фильтром сигареты. Он насторожен и собран, глядит с опасным прищуром зеленых глаз. На низком старте, думает Отабек. В любой момент готов сбежать.       Слышен приглушенный шум машин, раздающийся из-за угла тускло освещенного переулка, перебивающий спутанные мысли, на мгновение отвлекающий друг от друга и дающий возможность перевести дух. Юра думает громко, но не читабельно. Отабек курит тихо и открыто.       Он так давно не видел Юру таким. Подростком. Выглядящим на свои настоящие семнадцать.       − Нет. Не знаю. − Отабек готов сделать все, чтобы продлить этот момент.       Юрий стискивает зубы.       Отабек давится на половине вдоха, когда Плисецкий выхватывает сигарету из его пальцев и бросает себе под ноги, чтобы яростно втоптать в землю.       − Сколько раз тебе, блять, нужно повторить, чтобы ты уже нахуй съебался? − шипит Плисецкий ему в лицо, и Отабек ловит отблески молний, вызванные штормом в невыносимых глазах. − Бесишь ты меня, ясно? Раздражаешь, блять. Ненавижу твое лицо. И твой блядский байк. Катитесь оба.       − Почему? − осознанно повторяет свой вопрос Отабек. Потому что вся эта беготня уже сидит в печенках. А грудную клетку чертова метка грозит прожечь насквозь. Пахнет горелым. Это не его футболка горит? Может, плоть?       Господи, пожалуйста, пусть он уже сгорит нахуй.       Плисецкий позерно сплевывает на асфальт, и грозно смотрит в ответ.       − Мне не нужны причины.       Ложь − мерцает огромная неоновая вывеска на его лбу.       Отабек надевает шлем, и открывает забрало.       − Для ненависти нужны причины. Для любви они не нужны. Улови разницу.       Он закрывает шлем и газует.       Байк уносит его прочь из охваченного пожаром стычки чувств переулка, оставляя Плисецкого одного.       Наутро Отабек видит в зеркале, как лучи его метки расползлись выше, и теперь выглядывают из ворота футболки, жадно обхватив его горло.       Не жжется.       Отабек никогда не поймет этих русских. ***       − Ненавижу.       Фраза иррационально греет сердце, вызывает мягкую незаметную улыбку на лице и отдается будоражащей пульсацией в метке.       Все дело в тоне.       − Люблю.       Юра сильнее зарывается в футболку Отабека, стараясь скрыть алеющие щеки, но топорщащиеся во все стороны волосы не скрывают пылающие уши. У Отабека снова крошится сердце, но он знает, что это поправимо.       − Почему?       Приглушенный дрожащий голос тихо раздается под самой меткой, динамично откликающейся на жаркое дыхание мягкой пульсацией. По всему телу вышедшей из берегов рекой разливается тягучая нежность, разбредается по коже больше не обжигающими лучами. Очень по-собственнически. Отабек улыбается. Юра чертовски хрупкий сейчас, доверчивый, и, если что-то случится, его нельзя будет собрать, как каждый раз собирал себя заново Отабек. Но ничего не случится. Он в надежных руках.       − Наверное, по той же причине, по которой ты ненавидел меня. Ты заставляешь меня чувствовать.       Юра судорожно выдыхает.       И бросается в атаку, отчаянно, как в последний свой бой, покрывая подбородок Отабека поцелуями-укусами, грубо сжимает плечи, царапает полыхающую метку, причиняя больше удовольствия, чем боли, добирается до губ и до последнего борется за право быть победителем.       Отабек добровольно отдает ему власть. Он подарит ему корону, возведет на пьедестал и посадит к себе на колени на трон. Он больше никогда не выпустит его из своих рук. Подарит полную безопасность.       И Юра будет его ненавидеть. Много и жарко, до ожогов под ребрами и синяков под пальцами.       Юра запутался в терминах.       Но это можно простить. Отабек ему все простит.