***
Темная ночь была для нее кошмаром. Монстром под кроватью. Ужасом. Девушка громко кричит, просыпаясь. Банши уже давно не подает ни звука, Лидия же кричит каждую ночь. Нет, не протяжно, коротко, но оглушительно, во все горло. До тех пор, пока хриплый кашель не сорвется с ее когда-то алых, а теперь бледных губ. И каждый раз глотку раздирает быстрее, а крик длится всё меньше и меньше по времени, но тем больнее он становится для нее. Она срывается на плач, струйки горькой, тепловатой жидкости скатываются по ее прекрасному лицу. Худые руки крепко держат простынь. Натали, врывающаяся в ее комнату, не может ей помочь. Она может только гладить по спине, приговаривая, что всё будет хорошо, все образумится. Все будет хорошо? В другой раз Мартин бы усмехнулась. Все будет хорошо. Уже никогда не будет так же хорошо, как было, и Лидия понимает это достаточно ясно. Все будет хорошо. Все, что было хорошего, испарилось в ее боли. Исчезло в пучине под названием «уже никогда». Растворилось где-то в море и унеслось течением. Все будет хорошо. Это единственное, что может сказать Натали. Натали Мартин не может помочь дочери, потому то, что с ней происходит не лечат. С «этим» не кладут в больницу. От «этого» не выписывают лекарство. «Это» не подвластно лечению. Ей остается только ждать, приговаривая заветные слова, что хотят получить люди в жизни. Ей остается только ждать, потому что только время может заштопать рану размеров с Тихий океан. Натали Мартин не может помочь дочери, потому что ей необходим совсем другой человек. Лидии нужен Стайлз. Стайлз обнял бы ее, зарывшись в ее волосы цвета осени. Стайлз вытер бы слезы Лидии, сказав какую-нибудь шутку, от которой рыжеволосая улыбнулась бы, легонько толкнув локтем темноволосого. Стайлз уложил бы на кровать Лидию, укрыв ее одеялом, повернулся бы, чтобы уйти, бросив то, что Мартин нужно поспать. Стайлз остановился бы, потому что Лидия попросила бы его остаться с ней. А Стилински был бы рад этому, так сильно, что, наверное, не заметил бы спинку кровати, так что упал бы на простынь, задев при этом Лидию. Стайлз успокоил бы Лидию, потому что начал бы болтать про все на свете. А Лидия просто бы слушала, понимая, что ей становится лучше. Стайлз успокоил бы Лидию, сам того не замечая. Стайлз рассмешил бы Лидию. Стайлз мог бы одним присутствием подарить спокойствие Лидии. Но Стайлза здесь нет.***
Он просто пялится в стену, не осознавая, что происходит. Сидит в кресле, не двигаясь. На окне начинает раскрываться цветок, что посадила его мать, поставив на подоконник. За окном только рассветает солнце, даря лучи земле. Но они не нужны ему. Шторы плотно закрыты, и если лучик умудряется попасть, то парень с ненавистью на него смотрит, поворачивая голову. А позже снова возвращая ее в прежнее положение. Его дыхание настолько тихое, что заметит его разве что только оборотень. Его руки покоятся на подлокотниках, а сам он укрыт пледом, который принесла его мать, с обеспокоенностью глядя на сына. Он ничего не говорит, не кричит, раздирая глотку, не берет в руки алкоголь, желая поскорее забыться. Скотт МакКолл просто молчит, терпя боль между ребрами. Изредка он вонзает когти себе в руки. Всаживает их до кости, и струйки алой жидкости падают на темный плед, исчезая между ниток. Втыкает до возрастающей боли. Ему думается, что так боль уменьшится. Но она лишь увеличивается. Боль… В нем столько боли, что при прикосновении любая сверхъестественная тварь будет валяться в судорогах. Столько боли, что ее, переработав в электричество, хватит на освещение двух Нью-Йорков. В нем столько боли, что хочется кричать от этого. Но Скотт МакКолл молчит. Молчит, глазами цвета черного кофе, смотря в одну единственную точку. Фотография. В груди уже ничего не екает, Скотт не срывается на плач, не пытается что-либо сказать, как-то облегчить. Он молчит, теряясь в своем разуме. Мелисса всегда пугается этого стеклянного взгляда сына, направленного в одно место. В нем кроется грусть, обреченность, боль. Она ставит поднос с едой на стол, рядом с ним, надеясь, что он съест. Женщина проговаривает его имя, но Скотт… молчит, все также пялясь в стену. Он перестал здороваться, перестал ходить в клинику к Дитону, перестал заботиться о своих оценках. Перестал заниматься лакроссом, потому что весь вечер МакКолл смотрит в стену, ничего не произнося. Всеми днями он молчит, и лишь изредка из него вырываются фразы. Тихие, хриплые. По Скотту и не скажешь, что он живой. Фиолетовые синяки глубиной с Марианскую впадину, впалые щеки, бледная кожа, выпадающие волосы — вот, что такое Скотт МакКолл. Мелисса наклоняется, открывая плед. Берет холодную руку сына, нащупывая пульс. Просто, чтобы лишний раз удостовериться. Слабые удары сердца, которое, кажется, уже не желает работать. Стайлз бы пошутил, что Скотт превратился в какой-то овощ. Стайлз гримасничал бы, вызвав улыбку у Скотта. Стайлз смог бы заставить Скотта, выйти на улицу, освежиться. Стайлз заставил бы жить дальше Скотта, научился бы радоваться ей, не зацикливаясь на чем-то определенном. Радоваться жизни? Смешно. Скотт МакКолл думает, что больше никогда не сможет почувствовать такое чувство, как радость. Радость? Она больше не нужна ему. Радость? Он что долбанный хиппи, чтобы излучать лучи счастья? Радость? Это чувство затерялось где-то в сердце, упав глубоко. Радость? Только один человек излучал её. Стайлз… Стайлз Стилински. Это имя отныне под запретом. Это имя больше не излучает счастье и веселье. Это имя приносит боль между лопатками, постепенно растекаясь по всему организму. Это имя принесло рану, кровоточащую изо дня в день. Это имя сломало все внутри, образовало огромную дыру, что напоминает о себе каждый день. Это имя… Стайлз. Стайлз Стилински. Но Стайлза здесь нет. Его здесь нет и не будет уже никогда. Его обладатель ушел, скрывшись в тумане. Его обладатель уже не вернется. Это имя… Стайлз. Стайлз Стилински. Единственное, что он оставил, так это боль.