А мир готовится ко сну

Себастьян зажимает две верхних струны на первом ладу – с этого аккорда все начинается и, как ни банально, им все и закончится. Пальцы, отвыкшие от гитары, которую давно заменили холодные спусковые курки, неприятно ноют, отвлекая от должного темпа боя. Моран морщится, пытаясь не вестись, и отстраненно вспоминает, как внутренний зверь заметался от стенки к стенке, почувствовав что-то неладное еще с неделю назад, когда Джим принялся выглаживать все свои костюмы, даже те, что никогда не носил. Он доставал пиджак за пиджаком, пританцовывая, выводил острым кончиком утюга каждую стрелку, а потом выливал на ткань столько дезинфектора, что сразу становилось понятно: для носки теперь это непригодно. Потом Мориарти перекинулся на рабочую шелуху: документы, изрисованные не понятными ни одному нормальному человеку схемами листы ватмана, фотографии, распечатки статей, вся бумажная волокита, которую он выгребал из ящиков, сейфов, толстых конвертов, со шкафов, из-под кровати. Полковник тянет указательный палец на третью струну на второй лад, мелодия начинает получаться узнаваемой. Как вспарывали стены самолёты, Как вспарывали свои животы пилоты, И флаги приспускали на исходе, Весь мир следил за тем, как мы уходим. Где-то в лабиринте комнат особняка что-то с грохотом, отдающимся эхом по всему дому, падает, разбивается на тысячи жалостливо звенящих осколков. Снайпер доигрывает второй куплет и со вздохом откладывает гитару, поднимается на ноги, переставляя последние нарочито медленно, оттягивая момент до встречи с причиной очередного шума. Джим снова плачет. Стоит напротив единственного целого, кажется, на весь дом зеркала, смотрит на себя и истерично, судорожно вдыхает, зачастую забывая выдохнуть. Его трясет, то ли от холода, то ли еще от чего, но Моран уверен, эта дрожь, она от страха. Точно так же, как ставшие привычными за последние дни слезы. Джеймс стискивает в побелевших пальцах пистолет, вжимает дуло в собственный висок, а Себастьян, замерев в дверях, складывает руки на груди и еле слышно напевает так и не доигранную песню. - Будешь стрелять так, в попытке одуматься можешь пустить пулю криво. Останешься прикованным к креслу инвалидом или будешь подыхать несколько часов. Брюнет с трудом поджимает дрожащие губы, кажется, медленно умирая от страха уже сейчас. Слезы стекают по щекам, падают со скул или же бегут дальше по шее, под потемневший воротник рубашки. Он как-то беспомощно моргает, и Морану искренне хочется приложить его ненормальную голову о стену, уродуя последнее уцелевшее зеркало. Но если Джим сказал «я умру через четыре дня», значит, он умрет. Его не остановят ни крик, ни рукоприкладство, ни клятвы и обещания, его даже собственный липкий ужас остановить не в силах. Хотя, если честно, на смирение много времени не потребовалось. - Я попаду в Ад, - напевно тянет он за завтраком. - Попадешь, - полковник соглашается, скептически наблюдая, как брюнет уплетает уже остывшую яичницу, отстраненно прикидывая, сколько сил нужно вложить в попытку побороть собственную тошноту. – Да только тебе по прибытию вручат вилы и отправят терзать замученные души. Джеймс посмеивается, блаженно прикрывая глаза, жмурясь такой прерогативе загробной жизни. Себастьян делает несколько неспешных шагов и останавливается за спиной все еще трясущегося гения. Он смотрит вперед, на того, зеркального Джима и думает, насколько эти две ипостаси разные. Тот, другой, он как оголенная, с содранной кожей сущность. Это нагое существо из зазеркального мира тянет губы в нервной улыбке, скалится, а его выгоревшие под кислотными слезами глаза смеются. Кажется, еще немного, и существо начнет хохотать в голос, сгибаясь пополам и обхватывая собственный живот руками. Морану нравится именно то, что он видит в куске стекла. Беспомощный и рыдающий Джим ему отвратителен. Поэтому полковник не отводит взгляда от полюбившегося ему за пару минут образа и делает еще полшага вперед, прижимаясь грудью к острым, выступающим лопаткам. Как руки что-то в панике ловили, Как лёгкие рвало от едкой пыли. Всё стратегически остановили. Весь мир следил за тем, как нас убили. Джеймс замирает, когда сильные пальцы обхватывают его ломкое запястья и отводят от головы пистолет, давая страху секундное послабление – пускай затихнет ненадолго. Стрелок склоняет голову к плечу, следя за тем, как повинующееся его движениям дуло гладит искусанные и тонкие губы, ласкает их холодным металлом. В этом действии нет ничего предрассудительного, никакой скрытой пошлости и потаенных желаний. С таким же внутренним ощущением целуют в лоб покойников. Мориарти понимает, что это скупое прощание, то самое, которое блондин может и хочет себе позволить; к телу, которое станет мертвым через пару дней, тот не подойдет и на пару кварталов. Лишь наши неродившиеся дети Уже всё понимали на рассвете, Что мир накроет шоковым цунами, И мир проснётся новым, но не с нами... Снайпер аккуратно вводит гладкий ствол во внутрь приоткрытого рта, заталкивает почти до глотки, стараясь не оцарапать небо. - Вот так стреляй. После такого выстрела тебе только один путь, к счастью для Небес, не на них. Измученный своим же выбором личного «Судного дня» гений благодарно прикрывает глаза, его негласное «спасибо» эхом разносится по помещению, утопая в несуществующей паутине тонких трещин на зеркале. - Что ты будешь делать, когда меня не станет? – Джим увлеченно пытается выпустить кольца, но только что втянутый в легкие сигаретный дым непослушно клубится бесформенными грозовыми облаками. - Выполню последние пункты моего контракта, а затем свалю на какой-нибудь из островов Индийского океана. Говорят, там жарко, как в Аду. Полковник тонко улыбается. В отличие от Джеймса он не собирается умирать. Сирены… По венам… Мгновенно… Мгновенно… Уходим… Под воду… К свободе… Уходим.