Апчхи!

      Утро за окном пасмурное и прохладное, моросит. В Питере такое почти каждый день, но Юри соврет, если скажет, что все еще к этому не привык. Привык, и даже сумел найти в этом свои плюсы. Например, теперь можно не задергивать шторы перед сном и засыпать в теплом оранжевом отголоске света уличных фонарей, не боясь, что наутро яркие лучи неприятно вырвут из сна. Юри вообще умеет находить плюсы в окружающих его вещах, когда захочет, и с тех пор, как переехал к Виктору, частенько этим пользуется. Потому что иначе он бы сошел с ума от всех странных и несуразных, а иногда просто до жути раздражающих привычек этого баламута.       Баламут, кстати, все еще спит без задних ног. Во сне обнимает свое перекрученное на манер дакимакуры одеяло и укрывается одеялом Юри сверху. И подушками обложился всеми сразу. И вставать совсем не собирается.       – Виктор, – тянет Юри, падая на кровать рядом с ним, – ты уже все проспал, и завтрак, и пробежку, и на тренировку мы опаздываем! Ну же, сколько можно?       Виктор отвечать не рвется. Теснее прижимает к себе одеялковый кулек, заграбастав к нему и подушку, и блаженно улыбается во сне. Бормочет что-то среднее между «Юринька» и «люблю» и лыбится еще пуще. Да он же вообще его не услышал!       Ужаленный легкой обидой, Юри срывает со спящего тела одеяло, прикладывается ледяными руками к шее и мстительно хихикает, когда Виктор подскакивает на месте и летит с кровати на пол.       – Который час? – зевает Виктор, растирая глаза руками. И шмыгает.       Юри щурится.       – Десять часов утра, Виктор. Тренировка уже началась, Яков будет ругаться. Поднимайся давай, не сиди на холодном полу, – говорит он и пробирается по мятым простыням к краю кровати.       – У нас полы с подогревом, хочу и сижу, – капризничает Виктор и снова шмыгает.       Юри, что почти ретировался на кухню, разворачивается, прищуриваясь, и тянет:       – И чего это мы шмыгаем?       Виктор жмет плечами, поднимается и, хапнув с кровати плюшевого пуделя, запускает его в Кацуки. Пудель выбивает десяточку, сбивая очки с офигевшего Юри, и Виктор, победно взмахнув руками, молниеносно скрывается в дверях, крикнув что-то про удачную месть злым японским букам.       – Да он совсем страх потерял… – мрачнеет японец и наклоняется за очками.       Как вдруг…       – Апчхи! – гремит из коридора так, что Юри подскакивает и пищит от страха. По квартире гуляет звон, а из-за угла вытягивается виноватая шмыгающая моська Никифорова.       Трясущийся Юри разворачивается медленно, по всем традициям хорроров, почти слышит, как скрипят его суставы, и с нервным хихиканьем, пялясь, спрашивает:       – Э-это что сейчас было? Кто-то выпустил тролля из подземелья?       Виктор краснеет.       Кацуки с поднятой бровью наблюдает, как на кончике его носа собирается прозрачная капля. Никифоров успевает скрыться до того, как она срывается вниз.       – И как это называется? – спрашивает у себя Юри, гоня подозрительные мысли прочь.       Но опасения Юри подтверждаются, это было только начало.       Во время завтрака Виктор не расстается с носовым платком, прижимая его к носу и уплетая свою порцию гренок одной рукой. Японец сверлит его взглядом, намекая, мол, я жду объяснений, это что еще за аномалии? А состояние Никифорова действительно странное. У него не болят голова и горло, нет кашля и температура в норме, он просто постоянно чихает и меняет быстро промокающие платки. И Юри бы не был так этим озабочен, если бы не одно крохотное но. Виктор чихает так, словно в него сам Сатана вселился. От его чихов звенят стекла, по комнате гуляет эхо, Маккачин тихо поскуливает под кроватью. И у Юри ко всему происходящему есть только один вопрос: куда, ради всего святого, делось очаровательно скромное пчхи, которое он постоянно наблюдал в Японии?!       Нет, серьезно.       Никифоров всегда был таким монстром и в Японии просто сдерживался, чтобы не пугать народ, ютившийся за тонкими стенами? Этого Юри не знает и, черт возьми, поздно уже разбираться. У него сейчас только одно желание: чтобы странный недуг поскорее прошел.       – Ничего не забыли? – спрашивает Юри, стоя на пороге квартиры.       Виктор, с поводком в одной руке и платком в другой, пожимает плечами. Юри вздыхает и захлопывает дверь. Они бодро спускаются с седьмого этажа пешком (где-то в районе третьего от апчхи! Никифорова заходится лаем соседская собака и взлетает за окном шугнутая стайка воробьев) и наскоро гуляют с Маккачином, заводят его домой и бегут до Ледовой арены, распугивая случайных прохожих.       Они прибывают на место, когда тренировка уже в самом разгаре. Все знакомые лица здесь, и Яков за опоздание отчитывает страшными словами, которые даже Плисецкий мысленно берет на заметку. Но вот долгожданный момент – Юри с Витей выходят на лед, и первого сразу отпускает напряжение, плечи расслабляются. Уж здесь-то, думает он, накатывая несколько разминочных кругов, Виктор хоть ненадолго возьмет себя в руки.       Японец отрабатывает каверзные элементы новой произвольной и краем глаза следит за Никифоровым. Тот держится на удивление молодцом и лишь изредка бесшумно дергается, утыкаясь носом в платок.       Через некоторое время Юри скользит к нему справиться о самочувствии и предложить сделать передышку.       – Не могу больше! – вскрикивает неожиданно Никифоров, и Кацуки замирает на расстоянии вытянутой руки.       Пиздец, думает он и зажмуривается.       Апчхи!!       Плисецкий от испуга приземляет триксель на задницу. Арена вымирает.       – Охуеть, это че было?! – разрезает тишину почти заикающийся крик.       Юри багровеет настолько быстро, что только облачка испарившегося пота не хватает. Виктор виновато улыбается и трет нос.       Фигуристы один за другим выходят из ступора и возвращаются к прокатам, непринужденно перешучиваясь.       – Виктор, – стонет Юри, – я думал, хоть на арене ты сможешь сдерживаться.       – Прости, – улыбается Никифоров, – давай до трибун, а? Мне нужно платок сменить.       – Слушай! – озаряет японца. – Может, сбегаем до аптеки и купим тебе какой-нибудь спрей или капли? Тут как раз недалеко была, я ее запомнил.       – Не поможет, поверь. Я чего только не перепробовал в свое время. Тут можно только ждать.       – Сколько? – столбенеет Кацуки. По его спине пробегаются холодные пальцы ссущего страха, когда он представляет, что эта жесть может длиться больше одного дня.       – Не переживай, завтра буду как новенький, – смеется Витя, и Юри немного отпускает.       Но тренировку на сегодня никто не отменял, а Никифоров все продолжает чихать как проклятый.       Апчхи! – и Мила запинается в простейшей дорожке.       Апчхи! – и Гошка вздрагивает, чуть не роняя девушку, с которой катает в парном в грядущем сезоне.       Апчхи! – и Юра опять летит на лед, на этот раз из каскада.       Апчхи! – и Яков в очередной раз дергается, как и его глаз.       – Никифоров! Выметайся нахрен с катка, чтоб глаза мои тебя не видели, пока не поправишься! – рявкает тренер, и Виктор понуро опускает голову, скользя к выходу. Фельцман смягчается и поворачивается к Юри: – Кацуки, на сегодня тоже освобожден. Иди лечи этого обалдуя. И чтоб больше такого не было! – кричит он фигуристам вслед.       Дома они оказываются уже через полчаса.       Виктор в самом заунывном настроении плетется в комнату. Юри тоже грустнеет. Он треплет Маккачина меж ушей и заходит на кухню поставить чайник. Когда он добирается до комнаты, там его поджидает нечто. В первые секунды Кацуки замирает, таращась на высокую фигуру в безразмерных штанах, шерстяных носках и темной мешковатой толстовке с глубоким капюшоном, накинутым на голову, замершую посреди комнаты, но потом страшилище изгибается, громогласно чихает, и Юри признает в нем Виктора и тихо смеется. Он подходит к нему и тянется снять капюшон, мол, что за глупости выдумал? Но Никифоров отшатывается, мягко перехватывая за запястье.       – Не трогай, пожалуйста. Я всегда так хожу, когда простужаюсь. Это мой больной кокон, – бормочет он и чуть улыбается на последних словах. – Прости, Юри. Я сегодня просто кладезь неприятностей. Хочешь, надень наушники, чтобы так не пугаться? Я не обижусь, честно.       – Ну что за глупости? – не соглашается Кацуки. – Я уже почти привык, – он немного привирает, потому что к такому сложно за полдня привыкнуть, но что не сделаешь ради любимого. – Я там чайник поставил, пойдем чай пить, тебе не помешает. У нас, кажется, оставалась четвертинка лимона и мед. Давай-давай, будем лечить тебя, – и тепло улыбается.       Настроение Виктора немного поднимается. Он ждет, пока Юри переоденется, и они идут на кухню. Юри подмечает, что Витя стал чихать реже, и надеется, что дела уже пошли на лад.       Но оказывается, что это было просто затишье перед бурей.       И вскоре Никифоров начинает чихать каскадами.       Пока Юри отпаивает его горячим чаем с лимоном и пихает ему в рот ложками мед, он успевает насчитать четыре тройных, два четверных и один пятикратный. И на последнем он даже уже не вздрагивает и не удивляется.       – Если так пойдет и дальше, я научусь в совершенстве выговаривать будь здоров, – шутит Кацуки, с усердием соблюдающий русскую традицию.       Под вечер в доме не остается и половины запасов меда и кончается лимон, а у Виктора начинает болеть голова. Юри решает ненадолго выбраться в магазин и аптеку.       На обратном пути он замечает небольшой пакет, висящий на ручке их входной двери. Внутри оказывается скромный набор лекарств и тетрадный лист с посланием, которое Юри разобрать не может, потому что: 1) по-русски, 2) прописью. Невольно вспомнив мем «Russian cursive make me cry sometimes», который видел в твиттере, Юри хихикает, подмечая, что не так уж и далек он от истины.       Оказывается, в записке, цитируя Виктора, искреннейшие пожелания наискорейшего выздоровления. От соседей. С третьего этажа.       Юри взрывается смехом. А потом, насмеявшись до икоты, продолжает истязать Виктора литрами чая и тоннами меда. Так кажется самому Никифорову.       Они перебираются в зал, и Юри сдергивает с платиновой головы капюшон (наконец-то!). И понимает, почему Виктор так упорно в нем ходил.       У Никифорова краснючие слезящиеся глаза и опухший натертый нос, он смущается и пытается прикрыться ладонями, но Юри не позволяет. Он по-доброму смеется, называет Виктора глупым умирающим лебедем и расцеловывает лицо. Витя смущается как мальчишка на первом свидании, так же отчаянно краснеет и бурчит какую-то оправдательную околесицу.       – Глупый, – нежит Юри, – люблю тебя.       Виктор шмыгает двух-черт-бы-его-побрал-сотый раз, ерзает на коленях японца и утыкается ему в живот, до одури смущенный и дико счастливый, бормочет:       – Юричка мой, ты самый лучший, – и совсем не обращает внимания на ворчание Кацуки о том, что у русских совершенно извращенная и возведенная в абсолют мания коверкать слова.       Виктор засыпает прямо там, на диване. Юри сползает вниз и, прижимая его голову к груди, устраивается удобнее, в полудреме шепча:       – Какой же ты глупый, Витя.       На следующее утро они просыпаются в неудобной позе, их ноги-руки переплетены так, что на первый взгляд даже жутко. Юри выпутывается, от души потягивается и прислушивается к чистому дыханию Виктора. Как он и обещал, от простуды не осталось и следа. Почти.       Юри долго хихикает, представляя лицо Никифорова в момент, когда тот увидит свой шелушащийся нос.