IV
14 февраля 2017 г. в 17:05
Старый город обнажил свое истинное лицо. Он был геенной огненной во всех смыслах – и горящей зловонной свалкой на окраине, и покрытыми нагаром инструментами преисподней. Офицер Гуччи не замедлял шаг, но, постоянно настороженно озираясь, замечал, как ему казалось, распятые обезображенные мертвые деформированные тела за многослойными ширмами решеток. Наконец, Томас вернулся к переправе. Черная громадина маяка, безглазая и немая, следила за городом подобно палачу в остроконечном железном шлеме. Сердце человека, севшего в лодку и отчаянно схватившегося за весла, нездорово трепетало, возмущенное изнурительной нагрузкой без отдыха и неодолимой навязчивой тревогой. И все же несколько сбавить темп Гуччи позволил себе лишь на середине озера, миновав непроглядную пасть рогатых руин на мертвом острове Толука. Полисмен дал себе время, чтобы дыхание и сердцебиение могли вернуться в норму, глотнул воды из фляги, едва удержав себя от алчного порыва выпить все до последней капли, и с новой силой взялся за греблю.
Черное стекло озера все чаще пестрело крошечными вкраплениями ржавчины – плывущие по поверхности палые листья сбивались в скопления и кучи на мелководье. Причаливая к родному берегу, освещенному пылающими руинами южной части Сайлент Хилла, Томас почувствовал щемящую горечь. Он вышел на берег и, тяжело дыша, поплелся вверх по алеющему склону. И здесь, под обрывом усталость одолела его – навалившись грузом на спину, свалила с ног. Мокрые травы и тонкие лепестки маков коснулись разгоряченного лица. Впервые офицер не почувствовал зла в снотворных цветах – мягкая прохлада травянистых растений утешала, возвращала чистоту, снимала с лица и с души копоть испорченного мира. Гуччи погладил тускло-зеленый ковер мозолистой саднящей ладонью, видя, как к ней прилипло несколько рдяных, полупрозрачных лепестков и угольно-черных тычинок мака. «Если я буду топтать, срывать, мять их, зло все равно не выйдет из меня, - заговорил с самим собой в своих мыслях Томас. – Оно есть во мне, конечно. Но с ним ли я борюсь? До саморазрушения, до смерти… Или же оно меня ведет? И мне не стоит ему сопротивляться?». Последняя мысль звучала очень странно. Может, ее нашептали цветы зла, примятые тяжелой черноволосой головой. Но она была губительно манящей – мысль о необходимом зле. Как и о необходимом отчаянии, о котором было сказано на страницах рукописи, вложенных в окропленную кровью Библию. Офицер Гуччи, упавший в объятья прохладной земли, еще не был готов всецело принять эти скорбные необходимости, однако что-то в его душе приоткрылось в тот миг для нашептанной умирающими маками идеи.
Еще долго Томас не мог, да и не хотел преодолевать сморившее его оцепенение. Кровь остыла, разум прояснился, и лишь тогда вернулось состояние готовности к действиям. И все же встать на ноги далось не так просто. Полицейский вспомнил, что уже не первый день был лишен нормального сна, но вместе с тем он забыл и о своих кошмарах. Можно было рассчитывать на то, что беспокойные сны уже никогда не вернутся, но не хотелось бы и того, чтобы их заменили повторяющиеся воспоминания о кошмарах, пережитых наяву.
С обновленными силами Гуччи вскарабкался на обрыв и вернулся на дорогу, пролегающую вдоль озера. Параллельно вытоптанной пешеходной тропке разбитое шоссе Плезант Ривер тучной неповоротливой змеей подползало к жилым районам. Здесь неподалеку был поворот к личному ритуальному месту Томаса, где он привык совершать прогулки после смены, оставаясь наедине со своими мыслями, такими же туманными и не мирными под поверхностью, как озеро Толука. До чего же захотелось ему теперь свернуть, пойти хоть с закрытыми глазами выученным наизусть незамысловатым маршрутом, чтобы оказаться в том сокровенном месте, принадлежащим ему одному! Однако офицер полиции не мог позволить себе этого. Не сейчас. И так же отчаянно хотелось верить, что вернется прежняя жизнь, и что он сам еще вернется сюда. Но сейчас Гуччи ступил на израненную кожу змеи Плезант Ривер и быстрым шагом направился на восток через тлеющие темные кварталы.
Осенняя ночь, дрожащая в горячке пожаров, замедляла мужчину, отправившегося в одиночный поход через полгорода. Томас невольно испытывал сомнения, не свернул ли он где-то с намеченного пути. Даже с прекрасным знанием города в столь исковерканном, извращенном мире тьмы он был не застрахован от такой ошибки. Как и от того, что можно было упустить нечто, просто минуя с быстротой зловещие улицы. Полисмен зашагал чуть медленнее, внимательно оглядываясь, силясь подметить что бы то ни было значимое в смоляном дыму с солено-терпким запахом горящей плоти. Смрад уже не настораживал, но тень, ползущая по закопченной, переплетенной окровавленной «колючкой» стене… Отчетливо узнаваемая парящая над землей тень с шестью обрубками широко расставленных конечностей. Оборачиваться Томасу не хотелось, он собирался теперь просто броситься в бег. Что и сделал с невольным выкриком, как только нечто холодное и липкое скользнуло по его плечу.
Мужчина знал, что плыло по воздуху за его спиной. Он заставлял себя преодолевать противоречивые, необъяснимые порывы и не смотреть. «Дорога. Нужно знать, куда бегу. Не заплутать! Нельзя!». Приходилось тратить бесценное время, приходилось озираться по сторонам в поиске ориентиров. Может, эти доли утраченных секунд, сложенные вместе, привели к тому, что произошло в один миг – парящий над землей монстр вторгся в поле зрения Томаса. Тварь выскочила слева, как всегда бесшумно и неожиданно, и уже начала выворачивать рассеченную плоть и разматывать кишкообразные щупальца. Гуччи метнулся за ближайший поворот справа и ускорил бег до предела, до чувства удушья и боли в груди. Он осознавал, что не выдержит долгой дистанции в таком темпе, что скоро даст о себе знать угнетающая тяжелая боль в голове, но все же рассчитывал оторваться. А тварь снова обставляла человека на поворотах, угрожая щупальцами, в конвульсивной насмешке тряся головой с болтающимся окровавленным языком. Томас петлял улицами, где завалы и новосозданные тупики норовили вогнать его в отчаяние, и все же он не собирался сдаваться. Надежда оправдалась, когда постройки начали расступаться перед убегающей из города Уилтс-Роуд, немного извилистой линией стелющейся вдоль узкой ленты безымянной речки. Копоть, распространяющаяся от горящего Сайлент Хилла, застилала зрелище того, куда вела дорога, но ее направление все равно было известно. Здесь, без поворотов и других препятствий Гуччи мог распрощаться с преследователем. Боль в затылке уже побеспокоила Томаса первыми тупыми предупредительными ударами, сухой прокопченный воздух резал горло, но мужчина твердо сказал себе, что еще сможет бежать. Уилтс-Роуд уже уводила его от оставшегося позади во мгле и гари развернутого блестяще-красного цветка из плоти.
Вскоре все, что могло напоминать о южном районе Сайлент Хилла и его монструозном обитателе, растаяло в густом насыщенном дымчато-пунцовом ночном мраке. Офицер с непередаваемым облегчением вернулся к спокойному шагу. Разбитая загородная дорога принесла долгожданную прохладу. Еловые леса подступали к Уилтс-Роуд частокольными стенами, но в воздухе пахло лишь мокрой пылью, а не хвоей. Томас вглядывался в чащу рьяно, силясь распознать малейшие признаки возможной опасности. С очередным удивлением, отдающим горечью печали, Гуччи заметил, что лес теперь был мертв. Рыжая хвоя частично осыпалась с сухих ветвей, словно дождь из мелких заржавевших гвоздей. Близ города траву вдоль дороги еще усыпали маки, но чем дальше уходил полицейский от Сайлент Хилла, тем желтее, гнилостнее становилась трава, и тем реже рдели на ней мелкие цветки. Казалось, шоссе вело его к эпицентру смерти, к некой страшной ране на теле земли. По сути шахты всегда можно было сравнивать с ранами, но с ними рядом никогда не было таких ярких признаков страдания. Тревожное ожидание схватки с химерами вспыхнуло с новой силой.
Спустя некоторое время пути Уилтс-Роуд выбежала из местности, поросшей редколесьем, на пустынные сепиевые просторы. Ближе к месту-ране к ночной прохладе начал примешиваться усиливающийся запах гари. «Похоже, шахта действительно горит, - поспешил сделать вывод Томас. – В этой реальности так. А что в других… Не имеет значения. Я заперт здесь. И вернуться мне не позволено». Он осознавал, что идет навстречу смертельной опасности, добровольно и в здравом уме, но ведомый не вполне здравыми, иррациональными мыслями. Но что еще оставалось делать, попав в его состояние, - личности и реальности, - где логика оказалась несостоятельной? Чем дальше уходил офицер, тем сильнее одолевали его сомнения, но в памяти четко отпечатался мясной цветок с черными щупальцами, отрезавший для него путь к отступлению. Мир не давал иных знаков – все знаки встречались там, где мир был неправильным, где среди огня кровоточила его язва, где находилась опасность. Офицер полиции связал свою жизнь с опасностью, будто обручившись с нею.
На подступах к шахте Уилтс растрескавшийся асфальт стал нагреваться. Удушливый жар поднимался из недр земли. На обочине застыли, подобно скелетам гигантских чудищ, изгрызанные коррозией старые грузовики, некогда перевозившие уголь, и циклопические адские колеса – сломанный подъемный механизм шахтного ствола. Тонкие костлявые остовы теперь были всем, что осталось от строений шахтного комбината, ютившихся у подножий невысоких угольных терриконов. Томас еще помнил изображение этого места на картине в музее – возвышающуюся над деревьями башню копра и темные треугольники позади. Но теперь на выжженной земле не было деревьев, а перекрещенные металлоконструкции копра опаленным скелетом долговязого исполина угрожающе высились над равниной в черном дыму. Мертвый исполин казался неустойчивым, шатким, готовым апатично рухнуть с расставленных в стороны паучьих ног. Территорию шахтного комбината огораживали невысокие столбы, обтянутые по периметру сеткой Рабица. У самых ворот въезда на сетке висело обожженное, блестящее желтыми водянистыми волдырями тело. Точнее, грубо оторванная половина тела, перетянутая тут и там сухими грязными бинтами. Гуччи присмотрелся, осознавая, что уже видел такое, когда обгоревший кусок мяса пополз по зашатавшейся скрипучей сетке, переставляя искореженные руки. Монстр полз к въезду, все ближе к дороге, по которой шагал Томас. «А что с головой?» - пронеслась мысль в голове человека, вынимающего пистолет. В вытянутое гангренозное образование, служившее подобием головы, были вкручены округлые металлические коробки, похожие на фильтр противогаза. И еще до того, как Гуччи успел выстрелить, с омерзением целясь в то, что болталось на плечах сочащейся, усыпанной волдырями твари, воздух наполнился едким желтоватым дымом. Облако газообразного яда достигло лица офицера, и он согнулся в приступе удушливого, нестерпимого кашля, исполненного боли в попеченном горле, неудержимого кашля до позывов на рвоту. Ослепленный болью – как ему хотелось верить, что виной тому именно боль, а не отравляющий газ – Гуччи отшатнулся в сторону и попытался отойти на безопасное расстояние. Кашель не унимался еще долго, и на языке уже появился тревожный железный привкус. Офицер протер слезящиеся, покрасневшие глаза. Нет, он не утратил зрение, но неужели дальше придется палить по твари вслепую? Глаза защитить ему было нечем, но легкие… Томас достал из куртки шарф Дэна Эвери, смочил его водой из фляги и обмотал вокруг лица, плотно закрыв нос и рот. Прикрыв глаза козырьком ладони, полисмен двинулся вперед, к воротам въезда. Деформированная голова тонкокожего монстра в бинтах дернулась, выпуская в воздух новую порцию токсичного газа. Приблизившись к твари на достаточное расстояние, Гуччи быстро прицелился, выстрелил и закрыл глаза. Он слышал, как с глухим шлепком изъязвленная туша рухнула на асфальт, но стоял с закрытыми глазами и ждал, когда пройдет достаточно времени, чтобы рассеялась основная масса ядовитого облака. Через несколько минут мужчина позволил себе приоткрыть глаза – их до слез резало все: сухой воздух и угольный дым были также неприятны, как и остатки выдохнутой немощным чудовищем отравы.
Томас зашел на территорию шахтного комбината, пройдя мимо съеденных коррозией грузовиков и гигантских колес подъемных механизмов. Оборванные тросы клетей зловеще покачивались на башне копра. Здесь становилось ясно, что на цивилизованный, незначительно рискованный спуск в шахтный ствол было нечего рассчитывать. Гуччи приблизился к краю уходящей вертикально вниз горной выработки. Колодец не меньше восьми ярдов в диаметре, кажущийся бездонным в потемках непроглядной ночи, укрепляли толстые тоннельные кольца из чугуна, пересеченные тюбинговой крепью. Крайне опасный аналог лестницы. Даже если не принимать во внимание тот факт, что офицеру уже удалось разглядеть нескольких дышащих ядом монстров, уцепившихся за чугунные укрепления. Мужчина осознавал, что половинчатые болезные твари поползут к нему, как только он попытается спуститься в ствол шахты, что ему придется держаться за грубые тоннельные кольца одной рукой, в то время как другой – отстреливаться. Не мог он отрицать и своей усталости, и далекого от совершенства состояния здоровья. «Но если отступить – что тогда делать? – отчаянно искал варианты Томас. – Я что, смогу развернуться, пойти домой и делать вид, что ничего не происходит? Ничем хорошим это не кончится. С тем же успехом можно сразу застрелиться. Но чтобы я на такое пошел… я даже сейчас не знаю, что может так доконать меня!». Гуччи еще раз осмотрел устье ствола и копер: вся конструкция для спуска и подъема клетей ниже уровня земли была обрушена. Все, что удалось найти полезного в грудах ржавого металла – короткий обрывок старого троса. Один из концов стального каната образовывал крепко свинченную петлю, так что полисмен набросил трос на опору копра, продел его свободный конец в кольцо и начал спуск в колодец до первого металлического обруча тоннельной крепи.
Скользкая неровная поверхность троса, состоящего из множества проволочных нитей, вырывалась из рук, сдирая с ладоней кожу. Стального каната едва хватило, чтобы, шаг за шагом, упираясь ногами в стены шахтного ствола, достичь чугунной опоры. Кольцо, на которое Томас встал почти прыжком, оказалось толстым не только в ширину, позволяя спокойно стоять и даже идти по нему, но и в высоту, что значило, что держаться за него при спуске можно было лишь четырьмя пальцами руки. «Отстреливаться и лезть одновременно – нечего и думать! – заключил Гуччи. – Только стоя на кольце». Шорохи, эхом ползущие по всем стенам ствола шахты, уже слышались за его спиной. Офицер стоял вполоборота к пропасти, грудью к стенам колодца, но лицом к бездне. Искореженное существо выползало со дна, словно лысая лишайная крыса или огромный бледный таракан. Томас уже вытащил пистолет и теперь вел руку параллельно с передвижениями твари. Он нажал на спуск, и словно несколько выстрелов грянуло одновременно. Один монстр уже сорвался в пропасть колодца, но звуки движения не прекратились. Эхо не позволяло достоверно определить их источник. «Что теперь, ждать тут или спускаться дальше?» - лихорадочно пытался сообразить полисмен. И тут все шорохи разом стихли. Неестественная тишина была подобна приглашению, неприкрытому глумливому приглашению в руки опасности. Тем не менее, Гуччи последовал ему, продолжив спуск.
Каждое кольцо тоннеля казалось кругом ада, одной из несчетных злопазух, плавно увеличивающих тяжесть страдания. Пальцы болели так, словно их медленно вырывали из суставов. По сути, так оно и было. Сухой воздух нещадно накалялся, и Томасу казалось, что мокрый шарф, закрывающий его лицо, пропитанный уже не столько водой из фляги, сколько потом, скоро станет губкой, вобравшей в себя кипяток, подобием пытки смоляной маской, снимающейся с лица вместе с отслоившейся вареной кожей. Дыхание причиняло тупую боль. Еще пара тварей с вывихнутыми руками и дрожащими сгнившими культями вместо ног, с покрытой гноеточащими язвами кожей встретилась на пути ползущему в неизвестность человеку, и хотя он сумел достаточно быстро разделаться с ними, подобные столкновения воодушевления не добавляли. Сколько уже было пройдено и сколько кругов еще предстояло, оценить было невозможно. Томас едва не сорвался, ставя ногу на очередное неровное чугунное укрепление. «Почему вдруг скользко?!» - оторопело подумал он и тут же увидел ответ. По кольцу ползало изуродованное ожогами существо, оставляя на острых краях металла следы своей коричневой крови, смешанной с гноем. Сейчас тварь висела совсем близко – ее пальцы, смотанные задубевшими бинтами в цельное подобие шершавой белой клешни, готовы были коснуться ботинок офицера. Выдыхаемая отрава спускалась на дно колодца, она не могла причинить вреда даже глазам Гуччи, но вот столкнуть его со скользкого тоннельного кольца монстр намеревался еще попытаться. Томас осторожно отошел, рискуя оступиться с очевидным скверным исходом, но выигранное расстояние дало нужное время, чтобы достать пистолет. Еще одна туша сорвалась в темноту. Казалось, снизу послышался звук рвущейся плоти. Внизу была опасность – возможно, металлоконструкции поломанных клетей торчали на шахтном дворе кольями. Но важно было то, что этот самый шахтный двор – по сути, дно огромного ствола, где от него отходили горизонтальные тоннели-квершлаги, был уже довольно близко. Однако Гуччи не мог скорее продолжить путь. Усталость заставляла дрожать руки и ноги, а парилка, в которую сухой разогретый воздух превращал колодец, словно пыталась задушить и сжечь одновременно. Кроме того, приходилось решать, как спускаться теперь: идти по кольцу, измазанному гноем, до чистого, нескользкого участка, если таковой будет, или же лезть вниз там, где и стоял, уповая, что пальцами удастся удержаться достаточно крепко. Проблема была и в том, что подошвы обуви уже были выпачканы гнусными соками твари и теперь тоже были неустойчивыми. Понимая, что умерщвленное существо могло измазать собой все по меньшей мере на уровне этого тоннельного кольца, Томас начал куда более рискованный, чем прежде, спуск там, где и стоял. Ни логика, ни воображение не могли объяснить ему самому, как ему удавалось продолжать путь. Скоро во мраке обозначились серо-коричневые очертания околоствольного двора с глухо-черными провалами квершлагов по периметру. Нагромождение ржавых искореженных металлических балок подходило к стене ствола, и дальше пришлось перелезть на их шаткую ощетинившуюся свалку, среди штыков которой застряли комки уродливой плоти, бывшие детищами испорченного мира. Спрыгнув на покрытый угольной пылью грунт двора, Гуччи едва не упал без чувств. Путь сюда стоил ему нечеловеческих усилий.
Жажда усиливала острейшую боль в поврежденном горле, а воды во фляге не осталось. Все, что мог позволить себе мужчина, - только лишь обтереть почерневшее от пота, смешанного с угольной пылью, лицо внутренней стороной влажного шарфа. Это доставило сомнительное облегчение. Офицер Гуччи встал и осмотрел руины подъемных конструкций. У подножия груды ржавого металла ему удалось обнаружить запорошенную черной пылью каску с коногонкой и старую кирку. Через каску сбоку проходила небольшая трещина, но коногонка, к удивлению полисмена, оказалась в рабочем состоянии. Томас вооружился киркой, надел каску и включил фонарь. Стены колодца в появившемся мощном свете стали до мельчайших деталей отчетливыми, но бездны квершлагов оставались непроглядными. Они открывали беззубые пасти с четырех сторон, окружая отчаянного человека потенциальными опасностями. Никаких отблесков пожара не наблюдалось вокруг, и невозможно было предугадать, где доведется встретиться с огнем. Натянутой тишине стать абсолютно всепоглощающей, вакуумом для органов чувств не позволяли только прерывистые шорохи подошв обуви полисмена, переступающего на месте и безрезультатно озирающегося, невольно задерживая взгляд на трупах монстров, насаженных на металлоконструкции – зрелище было сродни картине дяди Филлипа, изображавшей казнь на колу. Внезапный рев, подобный исступленному крику боли смертельно раненого человека, поднялся из земных недр и пробежал вибрацией по колпаку кромешного мрака. Гуччи невольно дернулся всем телом. Взгляд его теперь беспокойно обшаривал пол околоствольного двора – мужчина был уверен, что звук раздался где-то внизу. Под металлическим хаосом, служившим когда-то подъемным механизмом, просматривался зумпф. Томас, взглянув вниз, заметил, что под околоствольным двором под одним из квершлагов гидросмесь в отстойниках подозрительно окрашивалась чем-то густым, вязким, темно-красным. Офицер не знал такой горной породы, растворение которой давало подобную черно-багряную массу, что могла создать иллюзию того, что из горной выработки вытекает свернувшаяся в цельный полужидкий сгусток кровь. Но необъяснимое явление хотя бы помогло с решением, какой квершлаг требуется обследовать в первую очередь.
Крупицы угля скоро налипли на потное лицо маской. Казалось, пыль забила высохшие дыхательные пути по всей длине – Гуччи то и дело срывался на кашель, доставляющий пронзительные мучения. Свет коногонки лизал хаотично граненые каменные стены квершлага, цепляясь за потемневшие деревянные балки и тоннельную крепь. Долгое время, углубляясь во чрево земли, Томас не находил ничего, кроме груд разбитой породы. Поначалу он даже не обратил внимания на несколько пыльных листков бумаги под ногами, но все же вернулся и стряхнул с них мелкую угольную крошку. Отпечатанный на машинке текст сохранился почти идеально, и его содержание без малого озадачивало:
«Д. Эвери,
заместитель директора общественной организации «Историческое Общество Сайлент Хилла»
генеральному директору угледобывающего предприятия «Шахта им. Р.Уилтса»
И.Т. О’Спайеру
Предметом сего обращения является фрагмент наскальной росписи, обнаруженный в начале ноября 1964 года рабочими угледобывающего предприятия в ходе прокладки нового квершлага №4. По всей видимости, в данной местности некогда находилась ныне заваленная пещера, в прошлом используемая коренными поселенцами как ритуальное место. Историческое Общество Сайлент Хилла выражает руководству «Шахты им. Р.Уилтса» в Вашем лице благодарность в организации заявленной геологической экспертизы.
Со своей стороны сообщаем, что найденная роспись может быть датирована VII-VI веком до н.э.. Изображение нанесено с помощью красителей минерального происхождения (как-то: глина, уголь, окись марганца) и, возможно, жертвенной кровью. Существо в облачении бога стоит в профиль, что характерно для типичных мезоамериканских сакральных изображений. В руках божество держит оружие – меч или большой нож. Имеет головной убор в виде красной пирамиды. Историческим Обществом Сайлент Хилла ранее проводилось изучение гримуара «Багряный том», описывающего адаптированное фольклорное предание о «красном боге» Кзучилбаре, а также содержащего инструкции связанных с упомянутым божеством ритуалов. Также Историческое Общество некогда располагало безголовым каменным идолом (ныне утрачен при невыясненных обстоятельствах), облачение и оружие в руках которого практически идентичны обнаруженной наскальной росписи (фотокопии прилагаются). Согласно легенде XIX века, голова откололась от статуэтки идола после обезглавливания миссионера Т.Гуччи в тюрьме Толука. Находка предоставляет возможность воссоздать утраченный артефакт, а также соединить разрозненные факты в легендах и, возможно, определить зашифрованные в них исторические события.
Историческое Общество Сайлент Хилла предоставляет всю эту информацию с целью демонстрации неопровержимой культурной ценности обнаруженной в шахте им. Р.Уилтса наскальной росписи. Историческое Общество просит руководство угледобывающего предприятия в Вашем лице о предоставлении разрешения на продолжение исследовательских работ в квершлаге №4.
Кроме всего вышесказанного, музей Исторического Общества Сайлент Хилла заинтересован в получении росписи на хранение и экспозицию, если геологическая экспертиза подтвердит наличие такой возможности. В благоприятном случае просим руководство шахты оказать содействие в извлечении фрагмента и в сохранении культурно-исторического наследия города.
Также, принимая во внимание возможные обстоятельства утраты фрески, Историческое Общество Сайлент Хилла в моем лице выносит просьбу о прекращении строительных и угледобывающих работ в квершлаге №4 с последующим закрытием данного квершлага на неограниченный срок. Общественная историческая организация в моем лице просит исключить создание новых выработок в том же направлении даже в случае отсутствия угроз по заключению геологической экспертизы. Историческое Общество Сайлент Хилла выражает обеспокоенность судьбой возможного культурно-исторического наследия не только города, но и всего округа Толука, и настаивает на частичной приостановке производства. Вопрос об организации раскопок остается открытым. Рассчитываем на Ваше понимание».
«Видимо, это и есть злополучный четвертый квершлаг, - перечитав еще раз сумбурный документ, пришел к выводу полисмен. - Ладно, я не удивлен тому, что эти бумаги оказался здесь. Однако надо быть очень наивным, чтобы писать такое промышленникам. Или пребывать в сильном страхе. Я сам видел состояние Дэна Эвери, чему тут удивляться? Разве что тому, что он не называл себя заместителем директора при нашей встрече… Может, после этой… петиции его уволили? Просить о закрытии производства, подумать только! Впрочем, и этому я тоже уже не удивлен».
Теперь офицер Гуччи знал, что ищет – наскальную роспись, которую индейцы сотни лет назад нанесли на стены глубоко погребенной пещеры жертвенной кровью. Томас уже прочел описание, ему на глаза уже попадалась картина, которая хоть и могла быть порождена занедужившим воображением, но все же в основе своей имела легенды из туманного прошлого Сайлент Хилла. Полицейский сам не мог постичь, что мешало ему верить в то, что легенды тех времен звучали именно так, и почему он так хотел, жаждал, должен был узнать, как выглядел кровавый Кзучилбара. Бог кары, возмездия и гнева по-первобытному пугал и притягивал его. Словно именно рука массивного древнего истукана тащила нездорового, вымотанного человека, звание и опыт которого утратили всякое значение в потусторонней тьме, по квершлагу к широкому, но довольно тесному каменному залу. Здесь в свете шахтерского фонаря офицер увидел то, что так не хотел и в то же время хотел видеть. Поблекший и осыпавшийся образ читался достаточно ясно. Кзучилбара стоял на черных ногах, обращенный вправо, облаченный в бело-красный нагрудник и светлые рукавицы. Кисти его смыкались на рукояти черного ножа, упертого в землю, и навершие оружия доходило божеству до шеи. До того места, где должна была быть шея, но у истукана не было ни ее, ни по сути головы. Охряно-багровая пирамида служила ему головой – вытянутая спереди, словно мощный устрашающий клюв стервятника, пирамида. Гуччи извлек из кармана музейного идола, которого отказался брать в руки несчастный Дэн Эвери. «Я ведь находил его голову», - с внезапным озарением он сунул в карман свободную руку. Пальцы нащупали каменную пирамидку, о которой Томас уже успел позабыть. Он вынес ее на свет коногонки – пирамидка и безголовая фигурка божка идеально совпадали по цвету и текстуре. Мужчина опустился на одно колено и аккуратно положил идола и его голову на пол каменного зала. Он достал забранные из музея свечи и зажег одну из них. Растопленный воск Томас нанес на каменную пирамидку и прижал ее к плечам божка. Офицер Гуччи не вполне осознавал, почему и для чего совершал эти действия, но его сознание молчало, не бросая под руку вопросы. Оно словно отошло в сторону, чтобы не мешать проведению ритуала. Мужчина выпрямил спину, созерцая результат работы и сравнивая его с древней росписью на стене. Нарастающий гул где-то вдали, мчащийся к месту забытых обрядов, вырвал Томаса из парализующей волю оторопи. Полисмен вскочил и попятился назад, прочь от зловещего индейского рисунка, когда камень откололся от потолка пещерного зала, сбил каску с головы Томаса и рассек кожу на виске. Острая грань булыжника, по всей видимости, задела крупный сосуд – кровь струей потекла по углу челюсти среди отросшей щетины и закапала с подбородка, окропив пол и вновь ставшую целой фигурку Кзучилбары. Пытаясь зажать ладонью кровоточащий порез, Гуччи уже бегом бросился прочь из ритуального зала, заполненного громогласным грохотом камнепада, но встал как вкопанный перед темнеющей кишкой квершлага. До подступающей рвоты знакомый мясной цветок распахнулся перед его лицом инфернальным знаком «Стоп». Отступать было некуда. Шестерка щупалец твари обхватила человека, сжала кольцами змеи его руки и ноги. Пара черных блестящих холодных липких лоз прижалась к его саднящим вискам, пропустила через голову пронизывающий поток боли и лишила сознания офицера полиции.
Как все действо под землей завершилось болью, так ею и начался новый акт чудовищной игры непостижимых сил над землей. Голова, переполненная болью, отяжелела так, что у Томаса ныла криком растянутых мышц вся шея. Открыв глаза, он растерялся, не зная, что и думать. Пепел летел в его чумазое от разводов грязного пота и крови лицо, шаровый туман окутывал его со всех сторон, и тело его пребывало в движении. Гуччи не чувствовал своих рук и ног, не чувствовал и напряжения любых других мускулов, кроме перегруженной шеи, но, тем не менее, он двигался и при этом даже не стоял на земле. Поворот головы обернулся усилением боли до тошноты, однако с ним происходящее обрело ясность. Цветок из плоти со щупальцами в сердцевине нес человека над землей. Офицер Гуччи ошеломленно посмотрел в безглазое лицо и на окровавленный раскачивающийся язык. «Язык достали через горло… - начал вспоминать Томас. - Язык, говоривший богохульные вещи… Неужели это?!...». Резко и нежданно монстр опустил его на землю. Просто бросил оцепенелое тело на росящуюся траву и ушел за плотный свинцовый занавес тумана. Полицейский проскрежетал зубами, разрывая стальные оковы отхватившей все члены боли. Очередной тягостный поворот головы вышиб искры перед взором. То, что предстало взгляду офицера, когда зрение восстановилось, могло его удивить, но сил на эмоции в нем уже не оставалось. Рядом с ним на ярко-зеленом ковре лежала старая шахтерская кирка. Она могла оказаться здесь, только если ее вынес на поверхность тот же монстр о шести конечностях. И уже не важно, как парящее в воздухе существо сделало это – гораздо больше Томаса занимал вопрос, почему, зачем такое может делать монстр? Неужели это порождение тьмы и смерти вело его к некой цели или даже, как безнадежно безумно бы это ни звучало, охраняло его? Но если в облике парящей над землей твари не было ничего, что отчетливо отличало бы ее от прочих чудовищ, почему в таком контрасте с их агрессивными инстинктами пребывало ее поведение?
У Гуччи не было времени, чтобы в уме обозначить для себя возможные, пусть и очевидно абсурдные ответы. Приглушенный, но повергающий в дрожь стон то ли ветра, то ли сирены гражданской обороны прилетел издалека и закружился по кольцу поросшей густой травой возвышенности. Офицер полиции заставил себя категорически игнорировать сигналы боли, встать на ноги, взять кирку и взойти на зеленеющий холм. Томас оказался на отдаленной от города смотровой площадке, огражденной бетонно-серым каменным парапетом. В ясную погоду здесь открывался вид на озеро, остров Толука и маяк на другом берегу. Сейчас же низины затонули в тумане беспросветно, словно исчезли в разлившейся до горизонтов тяжелой серой воде всемирного потопа, и человек на холме остался последним на Земле, отрезанным от всего, изолированным в торчащей над водой тюрьме без стен и потолка. Травянистые просторы окрест плавно выступали из пепельной мглы и со всех сторон подходили к площадке. В центре ее заложенного каменными плитами пятачка высился свинцовый четырехгранный обелиск. Мемориальных табличек на памятнике давно уже не было, но считалось, что он посвящался солдатам Первой и Второй мировых войн. Офицер Гуччи смотрел с беспокойным сердцем на устремленную в низкое обложное небо стальную пику, на огромный четырехгранный снаряд невиданного орудия смерти. И то ли так мешал адекватному восприятию плывущий и скручивающийся узлами туман, то ли нечто действительно произошло, но Томасу показалось, что обелиск накренился. Полисмен замер на месте, сжимая древко кирки побелевшими от напряжения пальцами. Серая глыба снова шатнулась, на этот раз кренясь в другую сторону. А затем громадина памятника начала медленно подниматься, расти, вылезая из земли чудовищным месивом корней, бесформенно громоздящихся под его основанием. Туман расступился, будто намеренно обнажая во всех деталях то, во что врастал обелиск. Под ним была масса сплавленных и накиданных безобразной кучей безликих мертвых тел. Их гладкие черепа, затянутые в мешки кожи, висели на камне гроздьями, растопыривая во все стороны безвольно висящие руки – скрюченные, сломанные, или с оторванными кистями. Зиждилась эта груда фрагментированных трупов на множестве коричнево-синюшных мертвых людских ног. Томас как никто другой понимал и мог прочувствовать, что мир стоит и всегда стоял на костях, но не думал, что метафора обретет такой гротескный устрашающий образ, восставший во плоти. Многоглавое циклопическое чудовище вселяло не столько страх, сколько тревожный пронизывающий трепет, траурное благоговение, эхо памяти сродни тем чувствам, что обычно рождаются в душе близ мемориалов в памятные даты, только усиленные во множество крат. Природный страх, ощущение явной опасности вплелись в тяжелый букет переживаний, а вскоре и совсем перекрыли его, когда обелиск угрожающе качнулся, его мясное основание начало отрывать ноги от мшистых каменных плит площадки, и осязаемое, воплощенное, но все же нелепо-абстрактное чудище всей запредельной массой рухнуло, сотрясши почву, на то место, где секунду назад стоял ошеломленный, отпрыгнувший от угрозы Гуччи. Упираясь в плиты вывернутыми, деформированными руками, мерзостная громадина вернулась в вертикальное положение и снова зловеще пошатнулась. Томас отбежал от центра смотровой площадки и уже запрыгнул на парапет, забыв о прежней боли во всем теле, но здесь он столкнулся с неумолимой волей рока. Ему было некуда бежать. Из отмелей вездесущего туманного моря выползали на травянистый берег закопченные долговязые монстры, распятые на длинных лезвиях. Со всех сторон лезла тьма точных копий кладбищенского палача, обезглавившего культистку Нелли. Переваливающиеся из стороны в сторону кресты строем двигались к площадке, уплотняя густые чернеющие ряды. Офицер Гуччи потерял дар речи. Он предстал лицом к лицу с материализованным кошмаром, преследовавшим его ночами уже почти год. Все пространство во все стороны до потерянного во мгле горизонта было теперь частоколом черных крестов – хрипящих, кряхтящих, конвульсивно дергающихся, но все же бодро движущихся к человеку. А рядом с парапетом снова рухнул наземь и поднялся оживший мемориал. Томасу приходилось смиряться со своим положением – он был вынужден вступить в бой с мясо-каменной живой грядой. И мужчина пошел в атаку первым, не ожидая очередного сокрушительного удара падающего обелиска. Гуччи оттолкнулся от парапета и подбежал к твари. Кирка с хрустом и чавканьем вошла в череп, лишенный лица. Не помня себя, полисмен работал шахтерским инструментом, круша чудовищную гроздь голов. Он размозжил столько монструозных черепов, сколько успел, прежде чем устремленный в стальное небо граненый камень вновь попытался обрушиться на него. Красно-белая каша комьями выпадала из черепных коробок, слезала с крупных блестящих осколков костей, повисших на лоскутах прогнившей кожи. Томас отбежал и набросился на монстра с другой стороны, продолжая крушить его обезличенные головы. И снова тварь завалилась в его направлении. Мужчина едва успел отшатнуться, оставшись с сосущим под ложечкой ощущением хождения по краю. Схватка могла завершиться из-за единственной неосторожности и без единого шанса на реванш. Перевести дух времени не было – черные трясущиеся и омерзительно кашляющие кресты подбирались к рубежу цементно-серого парапета. Проигранные секунды, потраченные на оценку обстановки, едва не стали роковыми, когда обелиск снова заставил плиты под ногами Гуччи вздрогнуть. Офицер не мешкая напал на гротескного слепого монстра, когда тот еще не успел подняться, отталкиваясь от земли многочисленными уродливыми конечностями. Томас размахивал киркой, не чувствуя усталости, поглощенный неистовством на грани беспросветного отчаяния, в котором холодный пот отмыл его лицо от угольной грязи и запекшейся крови. Тварь тяжело поднялась, шатаясь во все стороны. У нее практически не осталось голов, и все же мемориал, вросший в трупы, оставался живым и не менее опасным. Гуччи остановился, замерев в напряженном ожидании. Ему было нужно, чтобы разбрасывающая по смотровой площадке мозговое вещество масса рухнула снова, и тогда он бы уже не позволил ей подняться. Но она кренилась, переминаясь на множестве ног, дрожала и беспорядочно зыбилась в разные стороны. Мужчине казалось, что монстр тоже выжидал – стоит человеку приблизиться, и тварь определится, куда ей упасть. Давать ей поблажку не хотелось никак, но распятые покрытые копотью монстры не оставляли никакой поблажки Томасу. Офицер снова двинулся в атаку. Обелиск наклонился было влево, и Гуччи ушел в сторону, но мемориальный камень тут же изменил направление и повалился справа. Человека спасла только занесенная кирка, встретившая удар падающей гряды на долю секунды раньше. Решающую долю секунды, позволившую ему откатиться от наваливающегося врага, уже растянувшись на поросших мхом плитах. Полисмен вскочил, подобрал свое оружие и добил лежащее безобразное чудовище, превратив в красно-белое месиво несколько оставшихся голов. И грязная кирка сама выпала из его забрызганных кровью твари натруженных горячих ладоней.
Кошмар, выступивший из мира тревожных снов, бесшумно растворился. Может, Томас простоял довольно долго неподвижно, опустив плечи и вперив взгляд в поверженное исчадье тьмы. Капли пота срывались с подбородка и кончика острого носа, скатывались ко рту, обжигая солью пересохшие губы. Метафора во плоти была такой разительной, такой сражающей! Мало того, что мир вырастал на костях – этот факт многократно был запечатлен в памяти человечества. Вот только в памяти этой однородны, невыделимы и безлики все, кто бросил свое растерзанное войной тело в его фундамент. Все они смазаны, слиты, и каждый из них по отдельности, в сущности, не значит ничего. Как рука или нога не имеют собственного паспорта с именем, так нет имен и для них – утраченных, удаленных или атрофированных органов в теле державы и всего мира.
Прибитый новой волной ужаса, на сей раз не первородного, инстинктивного, а глубокого, экзистенциального, доступного лишь человеку разумному и человеку с багажом за плечами, полицейский не заметил, как исчезли черные кресты. Ночному кошмару не суждено было вернуться, однако Томасу вовсе не стало легче. Он вновь взглянул на мемориал, всаженный в святотатственный сплав некой братской могилы. На одной из свисающих мертвых рук поблескивало золотое кольцо. Приглядевшись, офицер поперхнулся от неожиданности, сдавившей его грудь. На пальце монстра красовался перстень Говарда Гуччи, инкрустированный черным опалом треугольной формы. Дрожащей рукой Томас снял кольцо. Спазм сжимал горло и давил изнутри на небо, посылая боль в затылок и выжимая слезы из глаз.
Гуччи присел на осыпанный небесным прахом парапет, тщетно пытаясь разглядеть озеро. Даже если видимость была бы несколько лучше, вряд ли ему удалось бы забыться и погрузиться в созерцание пейзажа. Понурая голова его превращалась в черноземную пашню, удобренную золой. Пепел ложился на взмокшие взъерошенные волосы Томаса, и тому казалось, что он буквально ощущает растущую тяжесть, склоняющую его к земле. Перстень отца был зажат в кулаке офицера, и кусок желтого металла с камнем врезался в ладонь подобно застрявшей в теле пуле. «Что я искал? О чем я думал?! – сокрушенно спрашивал себя Гуччи. – Кзучилбара… Какой к чертям Кзучилбара?! Сдался он сейчас! Меня завели черт знает куда… А кто завел? Я же позволил! Это на мне, по праву мое бремя. Фамилия, предки, истории семьи – вот о чем надо было помнить!». Снова спазмом сжалось в комок что-то внутри переносицы и в носоглотке, горечь подступила вязким комом к ноющему, пересушенному горлу, и распахнутые, глядящие в никуда синие глаза наполнились слезами. Как ни пытался Томас ухватиться всеми силами за малейшую зацепку, убедить себя не принимать за истину то, прямых свидетельств чего он не видел сам, но в его сознании встал некий блок на сомнения. Что-то намертво зафиксировало, вмуровало в цементный раствор убежденность в том, что Говарда Гуччи больше не было в живых. Убежденность не имела права называться фактом, разуму еще было, что противопоставить ей, но контраргументы все являлись тихими, блеклыми, неубедительными, бесплодными, неспособными породить надежду. В пораженной чумой реальности не было места для пустых самоуспокоений и нездравых чаяний. Перстень на мертвой руке был самоочевидным знаком, выпустившим на свободу душащую скорбь, приправленную бьющими в сердце самообвинениями. Тот, кто готов был гордо взвалить на себя борьбу против всего зла испорченного мира, не сумел отвернуть зла от самого близкого человека. До чего же глупая была самонадеянность! В сражениях с химерами офицер не вспомнил ни о чем из того, что имел, чем дорожил, что должен был сохранить. «Я отдалялся от него. Я уставал… И вот – получил, что хотел?! Надоедал мне, видите ли, отец с его задушевными беседами. Больше вот никогда не будет! А он… гордился мной, пусть я того и не заслуживал! Кто назовет меня умным, когда я эту доброту и отеческую гордость не ценил?! День Ветеранов… Да будь он проклят!». Томас понимал, что не располагал информацией, не мог быть в нужное время в нужном месте, не получал возможности спасти отца, да и винил себя он не за то, чего не сделал, а за упущенное время из-за собственного эгоизма. Теперь он прокручивал в голове, снова и снова наказывая себя душевной болью, все, что недосказал старику Говарду, все моменты, в которые оставался безучастен к его словам и чувствам. Этих упущений, непреднамеренных сыновьих ошибок исправить было нельзя. Полицейский смахнул бесчувственными холодными пальцами застывшие на скулах слезы. «Что я могу сделать?! – пытал он себя, горестно сжимая зубы. – Что я, мать его, могу теперь сделать?!». Грядущим днем был как раз злополучный День Ветеранов. «Я сделаю то, чего он хотел, - решил для себя офицер Гуччи, - если ничто не помешает. А даже если попытается помешать… Пусть что угодно выползает на свет! Я встречу это в медалях. И дойду до парка «Роузвотер». Томас осознавал, как, по сути, бессмысленно было делать такое одолжение отцу, который уже не увидит этого и не узнает, почтит ли сын хоть однажды его память, но сейчас только подобное действо могло унять муки совести, остановить искупительное самоистязание. Если учесть и то, как Гуччи ненавидел свои армейские награды, что он даже в определенном роде считал их клеймом позора, исполнение воли отца тоже было весомой карой. Полицейский считал себя обязанным получить воздаяние.
Кобальтовая вода озера сверкнула острым белым отблеском. Лучи холодного ноябрьского солнца, бегло взглянувшего на меланхоличную землю из-за туманного полога, бросили колючие блики на волнующуюся поверхность Толуки. Солнечный свет заставил переливаться и слезы в воздетых к небу глазах Томаса Гуччи. «Неужели я вижу брешь? Словно целую вечность не видел света… Скверно. До рвоты скверно… Я так хочу, чтобы этот луч значил что-то! Значил, что я понял то, что должен был понять, усвоил то, с чем должен отныне жить. Может, хоть теперь действительно кончится мой кошмар?». Незримая сила словно подхватила его под руки и помогла ему подняться и твердо стоять на ногах. Редкие солнечные блики поплясали по дремлющему на берегу озера Толука шоссе Плезант Ривер, приглашая человека следовать этой дорогой. Без злого умысла теперь реальность звала его домой.