***
Утро стелется по квартире джазовой музыкой. Крис у окна наблюдает за выделанной морозом кожей луж и осыпавшимся порохом снегом. Утро дымится белесым паром над чашкой кофе и, сдутое за окно в один выдох, теряется среди мокрой мороси вместе с саксофонной импровизацией. Нура (почти) плывет по комнате в облаке (облике) туманности в обнимку с клетчатым пледом и кидает его прямо в Криса. Исполованная горчичным ткань мажет по щеке с остаточным отпечатком красных губ мягко, у самой Нуры едва хватило бы сил ударить, вот она и замещает свои пальцы наэлектризованной синтетикой. Шистад не оборачивается, следит за взмывающим вверх парным утром, которое растворяется в жиже над Осло, и сжимает алюминиевую чашку с оленями (Саутр хмыкает, что с Криса рисовали). – Что это было? Какого черта я здесь, – запинается, не может сказать, – с тобой? Ты что, не слышал, что я не желаю ничего знать о вашей шайке? Нура взрывается. Бьет светом по роговице до выдавленных кипящих слез и сваренных ими век с частоколом ресниц. Раскачивается с каждым словом все больше, рвано и громко дыша. – Успокойся. Если бы я действительно чего-то от тебя хотел, ты бы вряд ли проснулась полностью одетой, девочка, – Крис смеется. Стекает с подоконника одним плавным движением, в пример угловатой, высеченной из мрамора скульптором-кубистом Нуре, и она может поклясться, что (ни разу не вспомнила о Вильяме в это утро) такой естественный, он мог забрать у нее все, включая набивающий легкие воздух. – Такое дежавю было бы слишком пошло. Они завтракают без летающих ножей и магнитов-целей на голове друг друга. Нура прорешечивает омлет вилкой, воротит все в дикое месиво, но еда все равно не проталкивается в сжатое спазмом несказанных слов горло, встает затвердевшим комом, заставляя онеметь, хотя куда уж больше. Она кашляет сипло и непрерывно, звук множится в идеально камерной комнате и усиливается, усиливается, усиливается, пока Крис не помогает Нуре. Второй раз. Саутр может поспорить, что Шистад давно хотел ей въебать, с тех пор, как она обблевала его, наверное, так что удар между выпяченных драконьих позвонков – подарок ему; она сказала бы, что они теперь квиты ("ты спасаешь меня, а я позволяю себя бить", в конце концов, выбор между физической и моральной болью до ужаса дурацкий), но что-то прочно заседает в глотке, царапая стенки в попытке вылезти наружу. – Ты мог бы облегчить мои страдания и освободить себя от моей компании. – Пожалуйста. Крис снова улыбается, и Нура совершенно беспомощна со своей застывшей благодарностью перед таким ним: открытым и ярким, ярче ее собственной люминесценции. Нура не любит быть растерянной, потерянной в ситуации, но это все настолько нетипично, что она не видит ни одного выхода, кроме распахнутого в северное утро окна. Криса забавляет ее вид и гамма мелькающих искусственных гримас на выбеленном холодами лице, она всего лишь маленькая девочка, думается вдруг. – Ты отделяешь Кристофера Шистада от Криса-Пенетратора? Вдох. – Я думал, что ты не знаешь мою фамилию. Крис отшучивается в миллионный раз за все студеное утро; с прорвавшимися заломами губ – впервые. Маленькие девочки умеют метко бить даже не прицеливаясь.***
Слезы застыли сталактитами на ресницах и липкой стеклянной крышкой на глазах, и весь мир для Нуры – шахматная доска с клетками бликов и всех цветов радуги. Крис в этом решете едва виден, слился с черной окантовкой, поэтому Нура воспринимает его (губы, руки, член), как должное, оставляя влажные пятнышки выдохов на коже. Это чувствуется правильно, словно они созданы друг для друга, так идеально складываются в плоскости кровати, оставляют покрасневшие метки и скомканные простыни. Выбитые под ребрами Нуры слова с хлопковых толстовок тоже правильны, они разгораются с каждым толчком сильнее, заливая комнату едким светом, и Крису хочется улыбаться, мол, какая универсальная девочка, ее и под остальных Пенетраторов можно подложить. Только Нура морщится в этот момент так, будто знает, о чем он думает, и ведет лунные дорожки по спине Криса, и Шистад понимает Вильяма, как никогда не было после его отговорок ("она меня знает", "с ней удобно", "мне хорошо"). Его маленькая девочка Нура под пологом темноты и мерцающих букв светится ярче высокотехнологичных одноразовых лампочек, горячие волны кроют лучше героинового прихода, и Крису тепло. Вильяму удобно, Крису тепло. Нура кладет голову на его грудь, и они засыпают.***
Крис почему-то верит, что может вытрахать из Нуры остатки Вильяма; может, потому, что она больше ни разу не называет его чужим именем, только сцепливает зубы до эмального скрипа или хрипит обрывки фраз ему в ключицу.***
– У меня под окнами умирает прошлогодний новый год, – выдает с порога, осыпая пол мелким крошевом снега, – и пьяницы со всего района. Крис пожимает плечами, мол, ты могла бы видеть, как от (твоего) холода умираю я, если бы не твое клеймо. Нура стряхивает кружевные снежинки с раскрасневшихся щек, в белом венце она сияет еще больше и ослепительнее, люминесцентная, бьет сразу по тянущему и незажившему. Ей до ран Криса нет никакого дела, она приходит только за болью и прожигающим небо кофе. Чашка сама надевается ручкой-рогаликом на длинные пальцы, опаляет промороженную кожу до кости, пар взмывает вверх и забивает ноздри. Нура сжимает стекло до вплавившейся в суставы боли, и Крису почему-то кажется, что ее рука окольцовывает его сердце, сминая мясо в маленький шарик, кровь стучит по колее с каждым кругом все сильнее, словно сейчас сойдет с рельс, но он не может не смотреть на запыленную Нуру. Она прекрасна в спадающем на ключицы снежными хлопьями платке. Крис думает, что надо подарить Нуре шапку, она же деструктивная, ей все равно – хоть снег, хоть дерьмо на голову лей, поэтому и приходит к нему каждый раз, срезая с ран запекшуюся кровь; Крис думает, что он отвечает за Нуру, и эта мысль катится глухим фальшивым эхо, потому что прирученный здесь один. Нура, наверное, засмеялась бы от комичности ситуации, если бы перестала делать вид, что все в порядке и, черт возьми, светиться с каждым надрезом все ярче, вспыхивая от боли. Они сидят с остывшим чаем и похолодевшим в руках Нуры стеклом, пока за створками окна умирает что-то важное. Крис, может, чуточку, совсем немного в нее влюблен, в Нуру на его кухне с его любимой чашкой, в Нуру с растертым пятном помады, в Нуру – сломанную девочку, о которой надо заботиться. И неважно, что ему самому чья-то забота нужна. Он любит Нуру Амалию Саутр, люминесцентную второкурсницу Вильяма. Крис улыбается ей: ничего страшного, зима когда-то пройдет и перестанет жечь твои шрамы, малышка. Нура словно понимает, прячет мерцающие полосами руки в рукава, а из-под ребер продолжают мигать слова.***
Надпись – это не страшно. В конце концов, он тоже Пенетратор. Жаль только, что не тот.