Спектрофобия.

Ровный блеск, металлический будто, завораживает раз и навсегда – не сбежать. Как Кай с осколком в сердце. Отражение реальности в лучшем, идеально-размытом свете загадочной сказки – его ледяное королевство. Первый шаг как карандаш на бумагу – точка отсчёта. Глубокий вдох синтетического холода – лёгкие покалывает родная стихия. Ещё мгновение, и сказка открывает двери королю, спешащему оживить свои владения цепью руновязи. Лёд – родина Виктора, дом, его семья и любовь. Лёд засадил осколок так глубоко, что никто не вынет. Может быть, поэтому рядом с принцем ему было хорошо – он и не пытался. Вонзил в своё такой же осколок – вторую половинку. Когда он держал его за руку, пальцы покалывало – принц остался таким же горячим, несмотря на морозное крошево. Ещё на пару секунд дольше, и Виктор бы расплавился в его ладони, но принц смотрит волком, и капля тепла – ни больше, ни меньше - подтапливает его пальцы и вырывается из их плена. Лезвие его конька режет по горлу – это не восхищение. Восхищение жгло глаза жемчужинами слёз, когда тот глядел на его руновязь – Виктор знал, искал его взглядом всегда и везде, родная стихия давала подсказку, отражая огненное пятно у самого бортика катка. Это – признаёт Никифоров, перевязывая фантомный шрам длинным шарфом – жажда и боль. Болезненная жажда ещё хоть раз подтаять в его ладони. Лёд – зеркало. Отражающее истину куда более глубокую, чем просто внешнее. В его нежном серебряном нутре ты – истинно ты, все тайные желания и пороки, мечты и откровения выплывают на поверхность, искорками играя на глади застывшей воды. Никифоров любил воду и лёд, правильные и плавные. Но рядом с ним в обрамлении звёздных бликов отражалось золотистое пламя. Один осколок и одно зеркало на двоих. Зеркало – яд. Оно отражает чудовище, искривлённое чужими словами, чужими впечатлениями. И его собственным страхом. Израненная колкими взглядами фигура – не его отражение. Нечто, согнутое по образу и подобию. Избегать его – в квадратиках пола или потолка, в золотых рамах или панелях на всю стену – практически невозможно. Оно идёт по коридорам вровень с ним и скалится зло, одержимо, будто дразнит. Знает, что присвоило себе почти всё, что было его, Виктора, частью. Забрало почти всё, что он любил. Дом существует в одном измерении – вдалеке от чудовища. Он не выводит пса на улицы, завешанные амальгамовыми витринами. Каштановая шерсть успокаивающе запутывается между пальцев, а преданные глаза ещё смотрят на него, Виктора. И он упрямо бьётся в неравной битве, пусть вне льда это совсем не сказка, и король может проиграть. Когда принц проходит мимо зеркал, устремляясь вглубь своего же едкого взгляда, Виктора прошивает дрожь. Паника сжимает лёгкие, бросает его между двумя густо-зелёными парами бунтующих глаз – спасти, спрятать от не-себя, не дать забрать последнее тепло. Он забывает о страхе перед своим отражением, стоящем совсем рядом с принцем, и в решимости делает шаг. Но принц отворачивается за секунду до, поглубже натягивая капюшон, и Никифоров замирает в осознании – чудовище боится этого пламени – живого и яркого, совсем отличного от его природы. Виктор потерянно и счастливо улыбается его мукам и со спины ловит в объятия своё спасение, что острым мальчишеским локтем бьёт его под рёбра в ответ. И этот короткий промежуток единения – мрачная тайна уцелевшего. Но Юрий знает. Король правит им на катке, но сжимается, беспомощный в стихии амальгамы – тонкие ладони вгрызаются в предплечья, венценосная платина склоняется под тяжестью свинцовой шипастой короны – и он видит такого же потерянного мальчика, каким был он сам, пока король не взял его за руку и не скрепил сердце ледяной печатью, даруя цель. Он даёт знать, что знает, проходя по коридорам с Виктором по правую руку – между ним и хрупким адом, так похожим на полотно для руновязи конька, если бы не… правда. Правда, которую Виктор боится принять – отражение не врёт. Спасённый король находит успокоение в оберегах, разложенных в каждом кармане брюк и курток, в отделении портмоне. Тепло укрывает щитом от пожирающего взгляда чудовища, и Никифорову почти не страшно улыбаться на камеру и закатывать рукава рубашки. Ледяной дом больше не крепость, но данность, и Виктор ступает на гладь легко и любовно – не в попытке сбежать от ужаса. Он каждый день надеется, что застанет там защитника, и рисунок в крошеве смертельно похож на признание. В раздевалке спорткомплекса пахнет сандалом и дымом, и Плисецкий удивлённо высматривает источник нетипичного аромата, скинув сумку на скамью. Шкафчик Никифорова захлопнут, но не закрыт, и, осмотрев полупустое пространство однообразных ячеек и душевых, Юрий, не справившись с мальчишеским любопытством, открывает дверцу святилища. Имени самого себя. Иконами на алтаре, окуренные пост-пламенем сандала, развешены его фотографии. Вина цепляет крючок под рёбра, и он на выдохе отрекается, захлопывая дверцу. Юрий не понимает и не хочет понимать, бороться со слезами не злости, но обиды и разочарования почти нет сил. Виктору не помочь – кулак врезается в тонкий металл. Виктор болен – костяшки алеют от стыда. Юрий не может дать ему желанное. Неблагодарный мальчишка с неоплатным долгом на плечах. Он входит во владения короля в грязных от уличной сырости кроссовках, и Виктор замирает, с трепетом всматриваясь в скрытые лучистыми прядями осколкие глаза и всё понимая. Лед не крепостью, но тюрьмой захлопнул решётку. Оберег остывал в кармане спортивных брюк.