```
Если бы Чонгук жил во времена сжигания ведьм, его бы приковали к столбу первым. Дебютантом. Насмехались бы, плевались проклятиями, захлебывались в тинном дне своей желчной зависти. Обозвали дьявольским отродьем, назвали обладателем божественной красоты. Статность грызут псиным оскалом. Чонгук смеялся до последнего. Рождественские витрины, щиплющий, кусающий лицо ветер. Корея, страна высоких технологий (нет). Пусан, хранитель разлагающегося общества в собственной фальши морской линии горизонта над морем миллиардов людей по всей вселенной (да). Никто не повинен… кроме нас. Иронизация. Теплая ладошка треплет замерзшую руку; мурашки кота, которого почесали против шерсти. Приятно. Аллея, полные пакеты, праздник, торжество. Семнадцать — волшба последних чисел вместо шестнадцати, глупо обнадеживающее «в новом году будет лучше» (каждый раз ведутся, но ошибаются за зря, дураки, каких поискать). Преувеличенное мяуканье корейского со всех сторон. Воодушевление, суета, торопливость. Ожидание ожидаемого. — Ну Чонгуги-и-и-и, — хнычет, жмется грудью, поднимаясь на мысы промокших ботинок, — ты меня слышишь? — сквозящее беспокойство. Как знакомо это чувство абсолютной ваты организма. Во рту, в глазах, мозгах, ушах, мышцах, словно его лепили из пенопласта, в глотку вылили холодный крепчайший чай, терпкостью режущий связки; острие ножа по жрущему воспалению легких. — Чонгук! — срыв крика, пропущенный через слабость в ногах. Вдохи тише, чем движение О2 в эту миллисекунду. — Больно, хен, — лепечет неслышно, хватая ногтями свободной руки древесину скамьи. О, как величественно звучит голос растерянности и выкованной эстетики в человеке, который убивает свой личный букет ле-ноктюрнов. Точеность лепестков вспарывает изнутри. Стебли рвутся, ссушаются, давя на кожу до воя болезненного, обидного. Он с усилием расцепляет кулак на хрустнувших чужих (любимых) пястях. У чужого (любимого) взгляда тон испуга и глубокой вины. Не знает способа облегчить. Обман организма. Пятнадцатый год с рождения, влюбленность до сахарных крупинок в межзубье. Желание задушить в обожании, зарыться носом в чужих (любимых) волосах. Незнание, откуда острая боль в теле, почему закрепившийся цветочный аромат сильнее полбутыли одеколона. Задыхаться из-за того, что в тебе начинается жизнь. Чужая (ненавистная) жизнь. Сей же час умирает каждый день по причине того, кого сейчас сжимает в объятиях. Цветок мягкой розово-фиолетовой фиалки перестал. Душащий. Не дышащий. Рассыпается с годами гребанной безответности, превращается в пыль, стираемую кровотечением и гноением у согнувшегося утром над санузлом вниз головой Чонгука. Оплетавшие кости одуряющей изящности ключиц под тонким фарфором кожи сереет, теряя зеленость, свербящую глаза сочувствующих редкого постоянства коллег. Лечится. Выживает. Котенком слепо тычется носом в мокрые от слез чужие (любимые) щечки под всхлипы, разбавленными спокойствием (дрожью) слов. Чтобы окупить двухлетнюю смерть, нужно четыре года выживать?, спрашивает Чонгук. Ха-ха-ха!, смеется цветок. Хрип вырывается из горла, когда сухие стебли скользят по правому бронху, вызывая сотрясание всего тела инерционностью болевого, ничтожно низкого порога. Когда-то Чимин назвал его сильным, как жаль, что лишь вполовину оказался прав, когда вот сейчас листья алеют, смягчаются, соскальзывают с ребер, кончаются у легких, когда-то плотно охватывая органы. О, он так долго протянул для тех, кто болен сучьей ханахаки, ущемляющей людское существование красивейшими бутонами, начиная с матери, которая пала прекрасным синим дельфиниумом. (чимин любимый цветок фиалка ле-ноктюрн.)```
Едва приняв себя в объятия теней мертвенно тихой обитель обоих, он бьется плечами обо все стены и нечастую мебель, добавляя поводов для того, чтобы хвататься за локти, влажными носками оставлять блеклые следы на паркете и оставлять скатывающегося по стенке в самый низ Чимина, который обнимает руками колени, не трудясь освободиться от рыданий и утерянного терпения… не рыдать. Подобен…```
Солнце сегодня по-особенному тусклое, скрытое тяжелыми свинцовыми тучами, неприветливо давящими на улыбки. Пасмурные утра, холодные ветры, нещадно сбивающие с ног, настигающая осень. Неуловимый смех, чужие беседы, остановленное сердце ровно на мгновение; его светлый, насыщенный черный мягких, как пушок цыплят, волос, растрепанных суровой стихией серединного октября. Он прилипает спиной к стене и смотрит на темно-серое небо, которое ожидаемо едва пропускает солнечные лучи, совершенно негреющие и неживые. От них нет того тепла, не за что зацепиться и чтобы хоть глаза заслезились — темно и мертво. Он сжимает в пальцах пачку дрянного «Альянс», дешевый табак которого хочется выблевать; девятьсот вон на чеке, дотлевающая сигарета в зубах и безразличность, прячущая лопнувшие капилляры и нервные клетки, неожиданно сократившиеся до считанных единиц. Он достает из кармана пахнущего отцовской парфюмерией пальто банку с транквилизаторами, которые светят радужной надписью на белом фоне. Состояние, начинающееся от «сдохнуть» до «я не умру, пока не сдохнут те твари», а ведь где-то под словом «тварь» высвечивается в воспаленном мозгу имя «Чонгук». Он имеет право звать себя животным, а собственная невиновность кончается у ближайших границ периферии, если такие есть; он медленно затягивается, давит тошноту в быстром выдохе и кашле, отчего рвота подкатывает близко к горлу и оказывается чем-то черновато-серым — словно выскобленным из сегодняшних утренних туч в залитом смолой небе — на старом асфальте в развилке меж двух пятиэтажек забытого Богом района. Он неприязненно вытирает губы, выбрасывает бычок и делает шаг в сторону; ветер поднимается, заново ероша в своих языках копну, а в сердце начинает колоть: «давай, давай, давай» кричит сознание, оно требует необходимую психике дозу, без которой первая развалится подобно домику из карт. Правда, таких уже не делают. Он неторопливо скатывается по древней кирпично-цементной стенке вниз, падает на покрытие и дрожащими руками, так безобразно нервно, открывает баночку и в почти истерике вываливает девять последних капсул; от осознания скорой своей кончины так нежданно подкатывает слезный комок сразу к глазам, и он позволяет себе. Кто-то должен оплакать его смерть, все не может закончиться так печально и одиноко под симфонию шуршания близ горла цветов; пусть он будет омыт своими слезами, но не безвкусно. Пальцы немеют, пелена из влаги закрывает обзор, и он думает, что кончаться вот так — несправедливо. Он не виноват же ни в чем. Ковыряя неостриженными ногтями дырку на потертой джинсе, он из последних сил сжимает капсулы, надеясь на чудо, но чуда не происходит. Разжав ладонь, он, сморгнув нечеткость, созерцает лишь помнувшиеся бочки белых пилюль, которые когда-то давали возможность жить. Сейчас же он так стыдно, отчаянно и несчастно всхлипывает, что тихое «Помогите мне» тонет в потоке слез и лице, спрятанном где-то в районе колен. Так холодно, так пусто, так ненужно. Он пытается вспомнить те прекрасные моменты детства, когда были любовь и забота, когда было всегда тепло и мягко, где одеяло и теплое молоко, которое он так ненавидел, когда его не преследовала мысль с одним именем; что все рассыпается, развеивается и не возвращается. Тепло накрывает неожиданно, обволакивает чужим кольцом неожиданно родных и горячих рук, и он, не разбирая, хватается за это, как за спасательный якорь, крепко прижимается к чужому телу, от которого так приятно пахнет чем-то одуряюще необходимым. Он чувствует, как чужие (любимые) пальцы с невиданной нежностью раскрывают кулак, осторожно, словно боясь спугнуть, вытряхивают капсулы на асфальт, и он с почти ужасом хочет вырваться и вернуть все на круги своя, но его обнимают сильнее, и он считает, что будет спасен. Ему говорят глубоким баритоном, таким голосом, от которого он всегда приходил в вакуумное спокойствие и благоговейный трепет, «Чонгук-а, держи меня крепче». …подобен Чонгуку. Рыжие волосы под натиском дерганья пальцев не хотят рваться, и Чимин воет еле слышно, кусая нижнюю губу до крови. Он так хочет испытать ту боль, которую приходится испытывать каждое мгновение его маленькому цветочному мальчику, который где-то за стенкой задыхается вязью не переваренных фиалковых хлорофиллов. Говорят, воскрешение любовью — самое надежное. Какой ценой?```
Когда аккуратная поступь стала слышна на кухне, не перебитая тихим жужжанием микроволновой печи как единственный источник света при нарочно выключенной лампе, Чимин сидел на столешнице и в медлительной непоколебимости ногтями левой руки отковыривал отросшие кутикулы правой. Не собираясь справляться с высохшими на щеках слезами, стягивающими кожу, поднимает голову, смотрит пронзительно, разрушено, горько. Смолисто-черная челка падает на глаза, а следом за ней Чонгук падает на стул возле Чимина, придвигаясь и по-щенячьи беспомощно роняя голову на упругость бедер, пальцы в замок и крепкий стан в плен. Ровно дышит, сипло, по-болезненному неловко пытается прочистить горло. Кусает сквозь штаны нежную кожу, отмалчивается, когда чужая (любимая) ладонь путается в волосах, с наслаждением вслушивается в тихие смешки Чимина, разнеженного дозволением гладить. — От тебя больше не пахнет, — голос звучит слишком громко в их маленьком дворце с царицей Тишиной во главе, — цветами, — уже тише, словно боясь господского наказания, шепчет. Проглатывает обидное «Жалеешь?», чувствует, как мерно плавится под его низкой шепелявостью Чонгук, поймавший слетевшее с пухлых губ «Нет». Последний поднимает голову, протяжно сверкает блестящими глазами, в темноте разглядывая желание целовать до онемения. Стул с тупым грохотом опрокидывается, пораженный неожиданным выпадом вперед, впитывает в старую свою древесину насыщенность звуков скольжения губ по губам, спешки скрежета зубов, слюней, заляпавших подбородок, хлюпа облизавшего щеки языка. Под окнами проносится машина, визжащая сиреной, режущая уши на кусочки их маленького счастья не дышать в двухминутном удовольствии пожирания друг друга с ролями квитов. Сложная конструкция из цепких объятий плачущего от облегчения дня на досуге. Им предоставляют возможность смотреть, как догорает свеча на столе, когда сил уже не остается в гонке за результатами челленжа. Утопают на мягких волнах разгоряченной кровати под чужие (незнакомые, неважные, неинтересные) крики «С Рождеством!..» Глянец цветка с ними больше не смеется.