***
Долбушин не был извергом, но зонт, причинявший ему боль, сделал его раздражительным, почти что злым. Иногда ему хотелось, чтобы и другие чувствовали его боль, тогда он заменял дорогой костюм на обычную спортивную одежду, просил Андрея присмотреть за квартирой, а сам уходил в ночь, на поиск очередной жертвы. Это началось давно, уже после смерти Нины, когда Аня стала проявлять характер, но была еще совсем ребёнком. Альберт Фёдорович не справлялся с напряжением, но не хотел портить отношение с единственным родным человеком. Тогда он вышел прогуляться, где-то во дворах встретив бомжа, он ударил его зонтом. Бомж упал и застонал от боли, но быть жертвой явно не хотел. Дурнопахнущий мужик в поношенной одежде вскочил, хватая с земли камень, и бросил в обидчика. Камень пролетел совсем рядом от шеи Долбушина, не задев, но пробудив в финансисте злобу. Он ударил бомжа еще раз и еще, сбив его с ног, а потом просто не смог остановиться. Он бил его, бил безжалостно и долго. Когда бомж затих, пнул его ботинком. Из разбитой глазницы вытек глаз. Тогда Долбушин испугался, быстрым шагом удалился из того двора, оставив труп с переломанными костями и размозженной головой лежать между гаражей. На ходу Долбушин думал о причинах своего поступка, пытался найти ему оправдание, но не мог. Спустя пару месяцев, каждую ночь которых Альберт Фёдорович размышлял над новым избиением, это превратилось в ритуал. Он выходил из дома, шел дворами, избегая камер над магазинами и частными домами, находил жертву, обычно, бомжа или алкоголика, и забивал его до смерти, сминая черепные коробки, как консервные банки. Ему становилось легче, но не на долго. А потом он впервые ударил свою дочь. Сначала ему стало дурно от собственных действий, он, как и Аня, смотрящая на него испуганными глазами, не понимал, какого черта тут произошло, но потом вдруг почувствовал, что, по-сути, его ребёнок мало чем отличался от его прошлых жертв. Она точно так же завывала, выставляя руки перед собой в нелепой попытке защитить себя, точно так же уползала и хныкала. Конечно, судьба родной крови куда больше беспокоила финансиста, он жалел её после, сам обрабатывал ссадины и синяки, обнимал крепко-крепко, и в сотый раз просил у неё прощения, говоря, что это был самый-самый-самый последний раз. Аня не верила ему, но всё так же прижималась к его груди, пачкая его и свою одежду кровяными соплями. Альберт Фёдорович был даже рад, когда Гай сообщил ему о своих планах на его дочь, хоть и не показывал этого. Его грела мысль, что, возможно, после того, как снимут барьер, Аня не будет помнить об избиениях и пустых обещаниях, или, хотя бы, будет относиться к ним иначе, хлебнув трудной шныровской жизни. Он, скрипя зубами дал добро, а потом следил за квартирой Мамаси, где его дочь одаривали теплом и любовью. Сердце щемило от мысли, что здесь, в простенькой квартире, его дочурке куда лучше, чем в долбушенских хоромах, где у неё было всё, кроме спокойной жизни. Когда Уточкин помер, он всё пытался понять, помнит Аня-Рина о его зверствах, цел ли барьер в её голове? Но понять не мог. Юная шнырка вела себя непринужденно, почти дерзко, ничем не выдавая своих мыслей. Долбушин всё так же выходил вечерами, чтобы уничтожать отбросы общества, но надеялся, что его рука никогда больше не поднимется на Рину.***
Кавалерия давно заметила, что если над Риной занести руку, то она инстинктивно втянет голову в плечи. Ни она, ни сама Рина это наблюдение объяснить не могли: Мамася растила её в любви и ласке, а если и била её когда-то, то только свернутыми в трубочку бумагами по заду. Директриса ШНыра чувствовала потребность разобраться в происходящем, эта девчонка радовала её глаз, вызывая почти материнскую нежность. Почти. Рина не была пацанкой, как Наста или Штопочка, но никогда не мямлила и не трусила в ответственный момент. Её проворность служила ей хорошую службу, а Кавалерия не раз заглядывалась на ученицу во время выполнения каких-либо работ. Рина, казалось, отвечала ей взаимностью: часто приходила к Кавалерии за советом, порой отчитывалась там, где другой бы промолчал. Каждый раз, когда Рина бессовестно врала о посиделках у матери, Кавалерия смотрела на неё строго, но не осуждающе, а девочка говорила уверенно, но как-то нарочито нелепо. Однажды Рина прибежала к директрисе ШНыра посреди ночи в слезах. Перепугавшись, Кавалерия усадила её на кушетку в кабинете, потребовав объяснений. Рина говорила про плохой сон, всхлипывая и дрожа всем телом, ей снилось, будто "некий мужчина избивал её зонтом". На последнем слове шнырка осеклась, но тут же продолжила, будто так и надо, а Кавалерия потом долго ходила, размышляя над играми подсознания.***
Рина не могла точно назвать момент, когда маска любящего отца исчезла с лица Долбушина, но точно помнила, как он ударил её впервые. Впервые ли? Упрямство заиграло в шнырке, хоть силы и не были равны, она дала сдачи, развязывая драку. Такие побои быстро стали чем-то обычным, подстёгивая Рину, подталкивая неизвестно к чему. Каждый раз она снова и снова появлялась в квартире отца, когда тот, вырядившись в нелепую одежду, направлялся к двери. Долбушин смотрел на неё, как дикий зверь, а потом бил её. Рина пыталась защищаться, но обычно просто лежала на полу, всхлипывала, и ждала конца всего этого. У каждого есть свой болевой порог: тот уровень боли, который способен вынести человек и не отключиться, не сойти с ума. Рина думала, что у неё его нет вовсе: каждый чертов раз она поднималась с дорого ламината, заляпанного кровью, одергивала шныровскую куртку, и, шипя проклятья разбитыми губами, убегала из квартиры на Лубянке в тихий и уютный кабинет Кавалерии. Каждый раз она нагло врала, что натолкнулась на хулиганов, что упала с забора или с лестницы. Кавалерия гладила её по голове, задумчиво вздыхала, и по-прежнему не уличала её во лжи. Ей было невыносимо больно смотреть, как её девочка бегала днём с Сашкой Дудником, который смотрел на неё такими влюбленными глазами, что можно было позавидовать, но каждый раз приходила в её кабинет под вечер или ночью, как грелась на узкой груди директрисы, и как после целовала её в висок на прощание. В этом поцелуе было столько благодарности, но он же и причинял Калерии Валерьевне невероятную боль. В прочем, смерть сына и мужа давно сломили болевой порог.