Увидимся, мужики!

— Хочу спиздить этот чайник, — говорит Лёха заговорщическим полушёпотом, наклоняясь к Иванычу. Глаза у него, как смородина после дождя, — чёрные и блестящие. И ресницы он накрасил, придурок. И серьгу в ухо вдел — маленькое серебряное колечко, слава Богу, почти незаметное под копной тёмных кудрей — пока придурок не начинает картинно ерошить эту копну длинными пальцами. Выпендрёжник. Лёхе двадцать три, и он просто прётся от этих идиотских игрищ. Иваныч терпеливо вздыхает. Лёхины щенячьи игрища надо просто перетерпеть. А возможно, даже ему подыграть, чтобы сгладить напряжённость ситуёвины. Иванычу тридцать, как и Максу, сидящему напротив за столиком аэропортовского кафе. Классная кафешка, Максова любимая. Он иногда специально сюда приезжал — посмотреть, как взлетают и садятся самолёты. Приезжал вместе с Лёхой. А сейчас они оба провожают Иваныча, который возвращается домой, в Ха, транзитом из московской командировки через новосибирские Толмачи. То есть через аэропорт Толмачёво. Из окон видно всё лётное поле — как раз сейчас с тонким гулом садится «боинг» компании «Эйр Франс», и об этом нежно курлыкает дикторша над их головами. — Ты обкурился, что ли? — брезгливо осведомляется Макс, откидываясь на спинку стула и вытягивая длинные ноги под столом. — А чего сразу обкурился-то? — мгновенно ощетинивается Лёха. Последний год он только так с Максом и разговаривает. — Прикольный чайничек же. Его глаза блестят всё сильнее — уж не слезами ли? Месяц назад Макс Лёху выгнал. Как собачонку какую-то шелудивую. Вскрыл его почту, аккаунты ВКонтакте и на Фейсбуке, методично всё прочитал и выгнал. С тех пор они не виделись. Когда Иваныч позвонил Максу и сказал, что будет пролётом в Толмачах, тот сам предложил позвать Лёху. Тяжело и коротко сказал: «Может, мы хоть так поговорим по-человечески. При тебе». Иваныч дружит с Максом двадцать лет, с тех пор, как пришёл новичком в пятый класс их тридцать третьей хабаровской школы. Он всё знает про Макса. И когда тот пять лет назад привёл к себе Лёху, Иваныч и с Лёхой подружился. Прикольный же пацан. И пять лет — очень долгий срок для гомосексуальной пары, Иваныч про это в Интернете читал. — Давай я отвлеку официантку, а ты сопрёшь чайник, — серьёзно предлагает он, и Лёха сперва изумлённо растаращивает черносмородиновые глазищи, а потом нервно прыскает. Макс качает головой. — Оба ебанулись. Я сейчас охрану вызову. — Не вызовешь, — уверенно заявляет Лёха, уставившись теперь на него. — Ты нас ещё и вытащишь, если нас загребут. Ты же юрист! Последнее слово он презрительно выпевает: «Юри-ист». — Прекратите этот балаган. Люди смотрят, — голос Макса становится ледяным. Люди действительно смотрят. Посматривают. Уж больно они разные: Макс в стильном брендовом прикиде выглядит тем, кем является, — преуспевающим деловым человеком, гипотетическим пассажиром бизнес-класса. Юристом, ёпта. Иваныч — усталый кряжистый мужик в потёртой кожанке, здоровенный, как медведь, и дальневосточная прописка у него прямо-таки на лбу отпечатана. И Лёха — вертлявый долговязый пацан в алой футболке, в узких издырявленных джинсиках и с накрашенными ресницами. С серьгой в ухе. Цирк! — Ещё бы в нос кольцо вставил. И юбку надел, — бросает Макс, невольно сжимая кулак на столешнице рядом со своей чашкой, и Лёха косится на этот кулак. — В другой раз надену, — легко обещает он. — А что? Я свободный человек в свободном полёте, пусть все это видят. — Долетаешься до травматологии, — ровно предрекает Макс. — Ты где находишься, в Амстердаме? — В столице Сибири, — медовым голоском докладывает Лёха. — Вон там, внизу, стоит инсталляция — «Покорение Сибири Ермаком». Ты что, не заметил? — В столице Сибири тебе бубен и выбьют, пидор сраный, — цедит Макс сквозь зубы. — На себя посмотри, — моментально парирует Лёха, и глаза его нехорошо вспыхивают. — Мужики, не егозите, — торопится вмешаться Иваныч. — Вы же меня пришли повидать и заодно покалякать о делах своих скорбных. Вот и калякайте спокойно. Без пены. — Не о чем, — угрюмо роняет Макс. — Ты только глянь на этого… на эту прошмандовку. Лёха опускает голову и сам сжимает кулаки до белёсых костяшек. И на сей раз молчит, не полыхает порохом, как ожидает Иваныч. — Это ты из него прошмандовку сделал, — устало говорит он. — Содержанку. Я тебя сто раз предупреждал. Он у тебя никогда нигде не работал. Там поучился — бросил, сям поучился — бросил. Дрых до вечера, в сетевушечки игрался и по клубнякам порхал. Бабочка крылышками бяк-бяк-бяк. За твой счёт, олл инклюзив. Он смотрит на Лёху. Тот катает желваками на скулах, прикусывает губы, но снова молчит. — Лучше б его в армию загребли. Зря ты отмазал, — заканчивает Иваныч и с сожалением смотрит на свою чашку. Водки бы выпить вместо чая — с такими-то разговорчиками. Лёха фыркает, а Макс раздражённо кривится. — Сказанул… В армию! Да пусть идёт, Господи. Сейчас пусть вообще идёт, куда хочет. У тебя деньги-то на карте хоть какие остались, ты… чудо в перьях? — он глядит на Лёху в упор серыми холодными глазами. — И где ты обретаешься? У своего долбоклюя, с которым ВКонтакте голожопыми селфи обменивался? — У какого из? — лениво интересуется Лёха, растягивая слова и будто не замечая, как у Макса на висках набухают вены. — Не выёживайся, засранец, — хмуро советует Иваныч. — Ответь по-человечески. — В общаге, — нехотя бурчит наконец Лёха. — Койку дали, как иногороднему. Макс хмыкает с видимым облегчением, а Иваныч свирепо смотрит на обоих. Два идиота. — Два идиота, — говорит он. — Вы же друг друга любите, придурки. — Я?! Я его ненавижу! Он мне всю жизнь испоганил! — шипит Лёха, как кошак, которому наступили на хвост. Пригибается к столу, сверкая чёрными яростными глазами. — Я его просто уебу, — бесстрастно сообщает Макс, как само собой разумеющееся. — Пусть только попробует вернуться. Уебу, выебу и прикую к батарее. Наручниками. У меня есть, он в курсе. — Да кто к тебе вернётся?! — бешено взвивается Лёха, и Иваныч пинает его под столом. Прицельно. — Веди себя прилично, босяк, — рычит он. У него даже сердце начинает болеть, и он машинально суёт руку под куртку. Ну вот что с этими остолопами делать?! В его кармане внезапно запевает Бандерас. «Ай-я-я-яй, ай, ми амор» или что-то в этом роде. Туська! — Да, ми амор! — выдыхает Иваныч с неимоверным облегчением. Сейчас Туська наверняка подскажет, что делать с двумя долбоёбами, сидящими напротив. — Я уже в Толмачах и скоро вылетаю. В семнадцать сорок. — Туська, что ли? — живо интересуется Макс, и глаза у него теплеют. — Привет передавай. — Тебе от Макса привет, — добросовестно передаёт Иваныч. — Сидим тут в кафешке. И Лёха приехал. Мирю вот. Туся всё знает про Лёху и Макса. Она вышла за Иваныча на первом курсе универа, у них трое детей: старшая, Машка, в пятом классе, и близняшки-трёхлетки, Ярик и Андрюха. Когда Макс с Лёхой ещё жили в Ха, они дружили семьями, как сами прикалывались. А потом Макс получил работу в столице Сибири и уехал из Хабаровска вместе с Лёхой. — Да кто с ним будет мириться! — гневно вопит Лёха, снова вскидываясь над столом, как коршун. — С этим холодильником, с… судаком мороженым! Удавом! — он ловко выхватывает у Иваныча трубу. — Привет, Тусняк! Я соскучился! Туся смеётся. — Повинись и помирись, дурачок, — сквозь смех велит она. — Макс добрый, он простит. — Бог простит, — сухо бросает Макс, услышав это. — Он меня к батарее обещался приковать, — жалуется Лёха, исподлобья зыркая на него. — Наручниками! Садюга. А ты его защищаешь. — Наручники — это же сексуально, — фыркает Туся. — Веди себя хорошо, ты, рожица чертячья, и будет вам счастье. Иваныч отбирает мобилу у чертячьей рожицы… и тут над их головами что-то курлыкает дикторша. Он смотрит на часы — точно, его рейс. — Всё, Туськ, мой самолёт объявили, я погнал, — торопливо сообщает он, выбираясь из-за столика. — Целую тебя и банду. Скажи им, отец московские подарки везёт. — Встретим! — весело обещает Туся, и Иваныч суёт мобилу в карман, довольно представляя себе всю свою банду у крыльца хабаровского аэропорта: Тусю с улыбкой во весь рот и пламенеющими кудряшками, белобрысую и тонконогую, как жеребёнок, Машку и степенных рыжиков Андрюху и Ярика. Наконец-то! — Так, мужики, в накопитель меня не провожайте, — решительно распоряжается он, поворачиваясь к Максу и Лёхе, которые тоже поднялись из-за столика. — Проводи лучше этого мудозвона, Макс, пока ему и вправду бубен не выбили с его-то серьгой и глазюками намалёванными. — Я ему сам всё, что надо, выбью, не переживай, — невозмутимо откликается Макс и крепко обнимает Иваныча. — Чёрт, пора уже самим прилететь к вам. На Новый год, вместо Таиланда, ну его в пень. Он сказал «самим»! Не «самому», а «самим»! Лёха виснет на Иваныче с другой стороны. — Спасибо, — горячо бормочет он прямо ему в ухо. Глаза его светятся, подозрительно блестящие. — Увидимся, мужики! — уверенно обещает Иваныч.