Привет. Мы будем счастливы теперь. И навсегда. «Романс», Сплин
Безумные огни Сан-Франциско медленно затягивало облаками и тьмой. Самолет набирал высоту. Олег откинулся в кресле, сжав руками подлокотники. Девчонку рядом трясло. На вид ей было лет восемнадцать – бледная, в черном парике, с карими глазами, как у самого Волкова, и похожими на его чертами лица (волшебная сила макияжа). Документы подтверждали их родственную связь. Посредник сидел где-то в хвосте самолета, в другом классе. Операция предстояла сложная: как минимум до Берлина девчонка должна дотянуть. Оттуда груз перехватят и повезут иным путем. Конечно, такие долгие перелеты практиковались редко, но тут вынуждал заказчик, да и усиление мер безопасности в аэропортах США заставляло наркоторговцев пойти на риск. Олегу было немного жаль спутницу: он то и дело косился на тонкие дрожащие запястья, такие белые, девичьи. Только вот, будучи «мулом», она не заслуживала сочувствия. В ее прямой кишке почти килограмм кокса – товар на две с лишним сотни тысяч долларов. По цене выше рыночной: из-за спешки и довольно рискованного способа контрабанды. И подумать было страшно, что будет, если ее организм отвергнет груз прямо здесь, в салоне. Цезарио говорил, что раньше эта девочка снималась в порно. Волков не хотел знать ничего больше, но дурацкое «Она еще и не такое может» вертелось в голове. Она повернулась: будто мысли его услышала. Где-то заорал ребенок. – I swear I’ll be finе, – едва слышно произнесла она, и в ее английском почти не слышалось акцента. Маленькая белая ладонь накрыла руку Волкова. Тот взгляд опустил, но ничего не ответил. Прикосновение обожгло костяшки: Олег их вовсе не любил, прикосновений.***
После прохождения таможни в Тегель Волков как пьяный был: хмель агрессивного напряжения все еще полнил его, до края, до жара в груди и животе. – Адреналиновый ты наркоман, – смеялся Цезарио, глядя, как Олег в машину забирается. Цезарио – типичный такой наркоделец, в наколках, со стильной бородкой и в кожанке. Он лапал девчонку и звал Олега «lobo». Тот в ответ огрызался по-русски. И все – рутинно до коликов. В машине расползалась мерзкая духота, и Цезарио целовал девушку, откровенно лаская ее, и даже подмигнул Олегу - мол, присоединяйся. Но тот предпочел глаза прикрыть. Из-под темного парика выбивались ее рыжие локоны, мягкие и кукольные, и у Олега нутро судорогой свело. За окном тянулся согретый скупым солнцем Берлин. Они быстро растворились в магистралях, устремляясь все дальше и дальше, за город, вспыхивающий рождественскими ярмарками и смехом... ... – Смотри на меня, – у Серёжи глаза синие-синие, а небо над их головами вдруг начинает затягиваться золотом, и тяжелые капли больно ударяют по макушке и плечам. – Смотри, – Серёжа целует его в губы, страстно и так, что не верится. Серёжа пахнет гарью, а из глотки его льется кровь, заливая белые манжеты олеговой рубашки. – Смотри, – в синих глазах отражаются пепелища полей, осененных крестом мессии... Олега разбудил выстрел, и он понял, что в машине один, и что вокруг - крики, и воняет гарью невыносимо. Он выдохнул, нащупывая оружие, и выкатился наружу, напоследок хлопнув дверью.***
Они гнали и гнали к польским границам, и девчонка постоянно верещала, заливаясь слезами и задыхаясь. Мимо неслись бесконечные поля, бесконечные ветряные мельницы, и все это до абсурдности напоминало глянцевую картинку из журнала. Только вот на заднем сидении развалился мёртвый Цезарио, и – товар. Встреча сорвалась, и вместо покупателя их встретили копы. Олег злился на себя до чертиков. "Рутинно". Пора запомнить, что в этом бизнесе рутина всегда омывается кровью. – Заткнись, сука, – по-русски прошипел Волков, ткнув девушку под бок. Та всхлипнула еще раз и замолкла, подчиняясь его грубому тону. Олегу надо было подумать. На труп Цезарио плевать, сбросят в канаве какой-нибудь. Даже если и найдут, они уже далеко будут, защищенные фальшивостью имен и влиянием покровителей. Только вот без посредника усложнялся процесс передачи товара. Волков никогда не имел дела с наркодилерами напрямую. Будучи наемником, он являлся воплощением языка силы, и всем этим фокусам с определением поддельного доллара по весу купюры обучен не был. Выбора не было, с другой стороны. Либо он передаст товар, либо распрощается с жизнью.***
В картель Олег попал год назад. Стихийный бизнес: как быстро поднимешься, так быстро и рухнешь вниз. Да и началось все по глупости. Он служил у восточных границ контрактником – наивный отчаявшийся в своей запретной для России влюбленности мальчишка, сбежавший от призраков надежды на что-то большее. Тоска и внушенная чертовым Сережей (Рафаэли, Фаусты, Верлены и Македонские, мать их) романтичность толкали на подвиги, а контрабанда просачивалась в страну отовсюду. Сначала Олег попал, таким образом, в Японию (дезертировал, незаметно для себя), после – резко повзрослел. В США он прилетел через полгода, впервые прошел через мексиканскую границу… И понеслось. Он не чурался грязной работы, более того, Волкова и нанимали, чтобы не марать рук. Конечно, стоило бы подумать о более стабильном заработке, но пока Олега устраивало все. Легкие деньги, возможность выместить агрессию, заложенную в его натуре, а главное – отсутствие необходимости думать о будущем. Пуля в лоб могла поджидать его за каждым углом. Только тоска никуда не делась: ей не страшна была обреченность олеговой жизни. Тоска гнала его через Берлин и дальше, до Москвы. Туда, где обитала чертова сережина романтичность. Два года… Два чертовых года Волков не видел его, ничего о нем не знал, даже старался не думать. Японские шлюхи, испанки - мулы, случайные девушки в клубах, – рутина пестрила разнообразием. Только вот больше Олег засматривался на рыжеволосых бледных юношей, как будто сошедших с картин прерафаэлитов: робкие движения, напускное нахальство (подчас – не к месту), насмешливый взгляд синих глаз, за которым все одиннадцать измерений, небытие и бытность, его, олегов, каждый вдох и выдох, его ранняя смерть. По ночам он просыпался от давящего осознания: он не там, где должен быть. Он – не тот, кем быть должен. Это было необъяснимо и почти безумно, и, может, стоило бы нанять психиатра и сидеть на месте, но Волкову едва двадцать два стукнуло. Помешательство ему казалось волшебной сказкой, гнетущей, а от того еще более привлекательной. Больше всего он боялся застать Серёжу с девушкой. То есть, в то, конечно, ни черта не верилось. Какая девушка? У Разумовского? Олег знал его с детства и не удивился бы, если Серёжа женился сам на себе. Тому был свойственен нарциссизм аутсайдера, и непонимание окружающих лишь усиливало его уверенность в собственной уникальности, порождало высокомерное отношение к обществу, что и отталкивало от Серёжи людей. И так по кругу. Олегу удалось пробиться через стену снобизма только на правах верного рыцаря. Он ни о чем не спрашивал и не пытался доказать Разумовскому, что тот обыкновенный. А для Серёжи не было ничего хуже, чем оказаться таковым.***
"В Москве – снегопад и минус пятнадцать", – таксист сделал радио погромче, а Олег хмуро смотрел в окно. Он ничего не чувствовал. Так бывает: переполненная впечатлениями жизнь не оставляет времени на рефлексию. Лениво думалось, что хорошо бы и до Питера доехать, и почему-то он никак не мог принять обстоятельства, что привели его в столицу России. Видимо, Цезарио стал Волкову ближе, чем тот сам думал. Сильнее потянуло к Серёже. Девчонка сидела рядом и все что-то лепетала на испанском. Ее алые ноготки покоились на олеговом колене. Таксист одобрительно посматривал на них в зеркало, ухмыляясь и поднимая брови, когда сталкивался с девчонкой взглядом. Олег поселил ее в Националь. Полулюкс для новобрачных, какая глупая и несчастная ложь... …Серёжину общагу Олег искал ровно сорок минут, и это – самые нервные сорок минут в его жизни. Напряжение достигло предела: несмотря на холод, Волков вспотел, а руки и ноги налились свинцом. Это было немного иронично, только вот его челюсть его не слушалась, да и улыбаться не хотелось. Верно, так чувствуют себя мулы, осознавая, что в их телах дрянь, смертельно опасная и разрывающая их изнутри. Пожалуй, Сережу можно было сравнить с килограммом кокаина. Достойно его способностей и потенциала. Олег думал как пройти мимо охраны. Взятка? Может, по балконам забраться? После того дерьма, которым он занимался в штатах, это казалось сущей ерундой, да и… Послышались крики. Рефлекторно Волков вскинулся весь, поджался, как зверь перед дулом ружья. За оградой общежития кого-то били. И отсюда виднелись темные куртки нападавших, чувствовалось их животное стремление уничтожать, запах ярости и крови. Прутья забора лизнули рыжие пряди, как языки пламени – ненаписанное письмо, и Волков бросился вперед, не раздумывая, не теряя времени. Он перемахнул через ограждение в два счета, а дальше – включились реакции, чутье, и в который раз Олег почувствовал себя машиной. Он не успевал понять, что делает, только ощущал отдачу, когда его натренированное тело сминало любое сопротивление со стороны противников. Очнулся Волков от воя боли, с удивлением глядя, как из раздробленной надвое руки какого-то парня торчит, белея в сумерках, кость. Внимательный взгляд знакомых глаз был обращен на него, Олега. Под неземной лазурью расплывался темный синяк. Серёжа возмужал. Никакой подростковой субтильности или даже женственности, только вот волосы все такие же неровно отросшие, одежда – все так же меньше на размер, и на тыльной стороне запястья протянутой руки – рыжие волоски. Олег понял, что позабыл его голос. – Идем, блять, Волков. Ментов же вызовут – загремишь, – спокойно, без ноток былой истеричной нервозности. Олег Разумовского и узнавал, и – нет. Только вот его все равно накрыло восторженное торжество. Будто все на своих местах отныне.***
«Ко мне нельзя. Там тебя точно найдут… И какого черта ты вернулся? Какого… Ебаааать», – Серёжа говорил и говорил, изъясняясь отнюдь не в высоких выражениях, и упорно шагал по снегу куда-то во тьму, и Волков, неприлично счастливый, плелся за ним, прижимая к себе сумку с вещами, и (как всегда) не слушал. – Сейчас на Вернадку выйдем, и… – Разумовский остановился и так неожиданно развернулся, что Олег налетел на него. Серёжа явно нервничал: непроизвольно потирал большими пальцами обеих рук указательные (хотя на деле, это было признаком, скорее, ярости). – И какого черта ты вообще здесь делаешь? Я думал, ты мертв. – Официально – да. По докУментам, – отвыкший от русского языка, Олег ставил ударения, как придется. Разумовский, педант и консерватор в вопросах культуры, даже поморщился.***
– А это кто? – Серёжа смотрел на девчонку-мула с недоумением. А у Олега все изнутри зашлось, когда изможденно-красивое лицо, обрамленное торчащими в разные стороны из-за ветра и бега по морозам рыжими волосами, обрело такое родное выражение безразличной брезгливости. Как же он скучал, как же... Идиотско-вычурный номер Националя обрел вдруг краски. На ковре распустились цветы, и завитки на обивке кресел, пожалуй, оказались не лишены некоторого изящества. Серёжа не дождался ответа: что-то мямлящая на испанском девчонка, устроившаяся прямиком на кровати, для него – мебель. Он исчез в глубине номера, с интересом осматриваясь. Как завороженный, Олег двинулся следом, скинув с себя куртку. Он все в тайне любовался Разумовским: сны его не врали. Серёжа – он словно кульминация творения миров. Словно бог с древних фресок. Неземной его Серёжа. Только Волков боялся до него дотронуться. – Не волнуйся насчет копов, – произнес он, разглядывая сережину спину (воспоминания о редких объятиях в юности: будто прижимаешь к себе рыжего беспризорного котенка). – Я решу этот вопрос завтра же. Деньги дают власть. – Копы, – тонкие губы тронула улыбка. – Слово-то какое. А тебе, Волков, не жаль, что в этой стране только деньги имеют власть? – Жаль. А что поделаешь? Серёжа на него из-под опущенных ресниц глянул и улыбнулся шире. ...Девчонка вдруг спрыгнула с кровати и, виляя бедрами, подошла к Волкову, вцепившись ему в грудки. Потянула на себя и в губы впилась, глубоко и страстно. Олег опешил сначала, а потом ему стало грустно. Разумовский-то так точно никогда не сделает. В неразборчивом английском испанки Волков разобрал что-то про шоппинг и только рукой махнул. Пусть к черту идет. У него был Разумовский и кокаин.***
Казалось, что за окном истинный Армагеддон. Звук оглушал, и Волков вздрагивал от каждой проезжающей мимо машины. Свет от фар и огней разрезал мозг, как нож масло. Они сидели под открытым окном. Широко распахнуты синие глаза, и зрачки в них растеклись на всю радужку. Олег все смотрел, смотрел и не мог насмотреться. – Я бессмертен, – Разумовский вскочил, а потом вдруг навалился на Волкова, неловко схватив его за плечи. Олег не любил прикосновений, но, как выяснялось, жить не мог без сережиных. – И я, – каждая пора его кожи, кажется, была пропитана кокаином и медными отблесками, исходящими от Разумовского. Осмелев, Олег положил обе ладони на сережину спину, забираясь под свитер, ощущая кончиками пальцев его худобу. Тот так близко - красные пряди щекотали лицо. Может, Серёжа позволит себя увезти?... – Ты умеешь убивать? – спросил Разумовский, глядя на него снизу вверх. Заправив волосы за уши, он поудобнее устраивался между колен Олега. И тот не успел возразить, сказать, что не нужно. Волков и без этого готов был убивать ради Серёжи.***
Решение вопросов затянулось, и Олег вернулся слишком поздно. Понял он это только когда вошел в номер. Оставалось только подбородок вздернуть – и ни признака страха, ни призрака сомнений на лице. Руки – за спину, и пальцы скрестить. – Я бы назвал эту картину "Букет бытия", – голос серёжин полон сладкой, до приторности, иронии. Перед ним, на полу номера, раскинув руки и бесстыже вывалив на ковёр месиво нутра, лежала та самая девчонка. Голова ее аккуратно была отделена от тела (и как только Разумовский такое провернул?), и рот рассечен, кончик вырванного языка насмешливо виднелся меж губ. Волков почувствовал, как к горлу подступает тошнота; и на губах – неприятный привкус ее помады. Его вывернуло, и к счастью, он успел отвернуться. Серёжа взирал на него с театральной нахальностью оскорбленного эстета. Трупная вонь становилась все сильнее. – Кто-нибудь точно вызовет ментов, – прохрипел Олег. Да, его руки по локоть в крови, но такое мерзкое зрелище он видел впервые. Серёжа – Серёжа ли? – скалился. – Это из-за поцелуя, да? – Олег выпрямился, утер губы. Он весь – лишь эхо себя. Он – продолжение собственного отчаяния. Свет в номере мигнул. На миг Волкову показалось, что за спиной Серёжи раскинулись крылья. – Нет. Крысы или бегут с тонущего корабля, или дохнут от рук капитана, милый. Разумовский начал смеяться. Олег старался не смотреть на стол. Там, педантично выложенные в ряд, грязные и склизкие, чернели капсулы с кокаином.***
Кровь стекала по стоку, впитываясь в эмаль чертовой ванны. Олег пытался ее оттереть, но лишь развозил по всей поверхности и брызгал на стену. Серёжа оказался болен. Тяжело и серьезно, и Олег то и дело замирал, уперевшись руками в бортик. Взгляд его пустел, а дыхание делалось слабым. Олегу казалось, что он умирает раз за разом, а в памяти в момент агонии вспыхивало серёжино лицо. Внутри рушилась вавилонская башня, и Волков продолжал с параноидальным упрямством оттирать чертову ванну, раздирая кожу рук, ломая ногти. Рядом с ним на дорогом кафеле примостился полиэтиленовый пакет, из чёрных недр которого в расписной потолок уставились мертвые глаза девчонки. Меж ее губ все еще торчал кончик языка, однако Олег уже с этим смирился. Его мысли выстраивались в хороводы фей, где можно затеряться навеки. И так – раз за разом, раз за разом, раз за... Когда он вышел, Серёжи в номере не оказалось. Записка на столе настойчиво предлагала искать его на крыше.***
…Калейдоскоп Москвы пылал сквозь снег. Шум и метель – все, из чего этот город, казалось, был сплетен, и отсюда он выглядел совсем игрушечным. Сожми руку – и холодный Кремль уткнется в палец своими шпилями-звездами. Дышать было невыносимо, и горло кололи острые снежинки. Холод накинулся зверем, забираясь под тонкую рубашку, под веки, и в ноздри, даже под кожу. – Серёж… Разумовский стоял на самом краю крыши, засунув руки в карманы и поставив одну ногу на бортик. Ветер вздымал полы его пальто, и рыжие пряди змеями вились, подхваченные метелью. Стараясь перекричать гомон города, Разумовский вдруг громко-громко выдохнул, раскинув руки в стороны – как птица: – Молчи, прошу, – он замолк, вбирая воздух. – Не смей меня будить… Пустота внутри – набатом, а Москва будто вся потянулась к Серёже, мигая огнями. Волков только кулаки сжал – от бессильной, отчаянной ярости. Он на крючке был, и теперь трепетал на ветру, как пойманная рыба. – О, в этот век, преступный и постыдный не жить, не чувствовать – удел завидный... Блять, у них в номере – килограмм кокаина, и Волков до сих пор чувствовал въевшуюся в линии ладони кровь девчонки (как там ее звали?), и дыхание будто терялось в ледяном вихре огней и снега... – Отрадней спать. Отрадней камнем быть, – с каким-то жутким пафосом закончил Разумовский и обернулся. Его синие глаза искрились золотом, и на секунду Олегу представилось, что вся Москва рухнула в бездну. – Микеланджело в переводе Тютчева, – тише произнес Серёжа, но наемник мог читать по губам. И когда павший мир вновь вознесся над ними заснеженным небом, Разумовский сделал пару шагов по направлению к Волкову, подняв вверх пластиковую карту. – Значит, ты искусно умеешь калечить и трупы прятать, верно? И кредитка у тебя на имя некоего Миронова. Это мафия? Или что?.. – Тебе не нужно этого знать. Достаточно и без того откровенности, верно? Волков вытер рукой нос и развернулся, но в его рубашку вцепились сережины пальцы. – Мы вернемся туда... И, возможно, между нами что-то будет. Потом ты уедешь и не раз сделаешь то, что я попрошу. И никогда – никогда, слышишь? – ты не усомнишься во мне. Ты отдашь ради меня жизнь. Олег весь онемел, и это был не пронизывающий московский холод, и не предчувствия, - такое только в дурацких романчиках бывает. Это – страх. Страх перед осознанием: все так и будет. Сережа его к себе развернул и неловко ткнулся в его губы своими. И Москва вновь полетела в бездну...