I
Персефона. Её имя шелестело в траве, невесомой каплей росы скатывалось с лепестков цветка, плыло в утреннем эфире дивной мелодией, что пленяла и очаровывала, притягивала и манила — и Аида шла навстречу мелодии, и цветы увядали под лёгкими ступнями богини, будто придавленные неизмеримой тяжестью, никак не соотносившейся с грацией девушки, облечённой властью над душами погребённых. Брак должен был стать политическим. Неоправданная жестокость со стороны Зевса — а чего ещё ждать от мужчины? Аида выступила против брата сразу же, едва услышала, что он без согласия девушки собирался отдать её имевшему весьма дурную в обращении с женщинами репутацию чужеземному богу. Грубой силой и хитростью матери оказавшийся на вершине Олимпа, брат никогда не забывал — Аида обязана жизнью ему; как, впрочем, и Деметра, признавшая авторитет мужчины перед собой, и Посейдон, которому новое положение дел выходило лишь на руку, и Гера, прогнувшаяся под брата. Персефона. Дивный цветок, юная — действительно юная по сравнению с прожившей сотни тысяч лет богиней смерти — нимфа, влюблённая в солнечный свет, и цветение трав, и ветер, и потоки воды, и журчание родников, и ясное небо. Персефона, дочь Деметры, была самой жизнью. Оторванная от природы, она увяла бы, как увядают сорванные цветы — в далёкой стране скал и мрака.II
Жизнь — смерть; смерть — жизнь. Аида никогда не принимала ни делений, ни конечности ни жизни, ни смерти. Перетекают, текут, как воды Стикса, прорывающиеся на поверхность и несущие совсем иное имя. Сама жизнь и сама смерть в неразрывном единстве вечности — таковы были они, две девушки — бледная, облачённая в тёмные одежды Аида и смеющаяся, раскрасневшаяся Персефона. Бабочка едва не села на ладонь богини, и та отдёрнула руку, испуганно — умертвить ничего живого она никогда не хотела. Увядшие под ногами цветы оживут и распустятся под ногами Персефоны, но порхающие цветы её прекрасный цветок не в силах вернуть к жизни. Аида с улыбкой склонила голову на бок. Улыбка была грустна и печальна. — Ты не можешь пойти со мной, — тихо ответила богиня юной нимфе, погрустневшей, вмиг посерьёзневшей, едва услышав новость о возможном замужестве. Пальцем чертя по глади Стикса, что здесь брал живое имя, девушка думала о том, что похоронить жизнь не может и не должна — и что это могло стать спасением жизни. И уже тише продолжала, задумчиво. — Моё царство холодно и тёмно. Пусто. И лишь нижние слои, недоступные ничьему взору, те, дойти куда отважатся сквозь ужасы и чудовищ пострашнее Кербера… — Ты кормишь его с рук, — смешок Персефоны прервал речь Аиды. — Ты кормишь его с рук и чешешь левую голову за ухом. Почему бы ему не признать и меня? Ты же, — пристальный смешливый взгляд заставил богиню улыбнуться вновь теплее, — любишь меня? — Стать моей женой значит остаться. В глубине царства. Иллюзии твоей жизни, иллюзии, — Аида серьёзно и тихо перечисляла, проводя ладонью по руке Персефоны, — всего, что ты знаешь. Остаться значит скрепить брак. Остаться значит быть вынужденной проводить под землёй, среди душ, в царстве призрачной иллюзии живого, почти полгода, а сначала… — Сначала целые годы, — кивок и серьёзный взгляд; губы Персефоны касаются губ Аиды; и природа замирает, отдавая дань чистоте слияния жизни и смерти, и таинство слияния любви божеств останется тайной. — Я думала о том, что когда-нибудь должна буду уйти с тобой в Аид. Как ты вообще представляла себе, будто бы я так и останусь ждать тебя и скучать здесь всю вечность, когда только подошла ко мне в тот день? — Это был вечер, — Аида рассмеялась и задумчиво закусила губу; лицо к лицу; искреннее желание; единственно видимый ими путь соединиться — желание обеих — и обойти Зевса в решениях брака. — Вечер. Так ты?.. — Пойдём сейчас?III
Люди придумают миф, тысячи мифов — о чёрных конях, о цветах, о похищении, о гранате — и только гранатовое зёрнышко окажется близко к правде. Аида протягивает сочный плод жене, и Персефона смеётся и разламывает его, зёрнышко из губ в губы и тает на языке, и новое зёрнышко исчезает в губах обеих. В царстве Аиды гранаты особенно сладки, алые, налитые, каких никогда не пробовала там, на земле, Персефона. Девушки смеются, и громы Зевса не достигают их царства, и природа оживает и внемлет их смеху, и далёкий Олимп не прельщает обеих. — Я люблю тебя, — доедено последнее зерно граната, и счастливый шёпот сливается в целое, и поцелуи единственно нарушают тишину нижних, глубочайших, сокрытых слоёв, живых и цветущих присутствием в них любви. — Люблю.