Акварель

      Наконец-то я написал первую в своей жизни стоящую картину. Я боготворил ее, прижимал к груди, по ночам обливал слезами счастья. И, конечно же, мне надо было ее кому-нибудь показать. Но я видел ошибки, кривые мазки, неуклюжие кляксы, а потому боялся провала в глазах друзей.       – Что-то в этом есть, – говорили они. – Хорошо, а теперь как у тебя дела на работе? Справляешься?       Я был в отчаянии. Они не видели картинную душу, смотрели поверхностно, а в голове ветер гонял комки соломы. Единственное, что заботило этих людей – деньги. Они были бы рады, если б я рисовал рубли и жил на них. Я сложил свое детище и убежал.       Но мне встретился человек. Он был взрослым, разбирался в искусстве, много шутил и дружил со своим внутренним ребенком. Я слышал, как он воодушевил другого художника, потому-то я и решил достать картину из недр чулана, охраняемого моим пугливым внутренним ребенком, и показать ему. Тогда я заметил, что и держал он ее как-то особенно, смотрел иначе. Я удивился, что он так серьезно отнесся к моей работе.       Проведя рукой по картине, он указал на места, выполненные не совсем правильно, объяснил, как бы поступил он, где бы сделал ярче, а где бы вовсе убрал деталь. Он обращался как к мастеру, видел во мне человека искусства, он говорил языком художника, и я довольно быстро проникся. «Черт возьми, – шептал я. – Наконец повезло найти человека, который понимает меня».       Я прибежал домой, закрылся, опустил шторы, переоделся и принялся писать новую вещь. Акварель – денег ни на что другое пока не было – плавала по полотну, кисть летала как птица в небе, я не знал, что именно я рисую, но рисовал.       Закончив, я побросал все, как есть, сорвался, схватил картину и побежал домой к новому другу. Задыхаясь и держа картину перед собой, – чтоб не смазать рисунок, – я колотил в дверь и вытирал стекавшие со лба краски. Человек этот открыл и улыбнулся, а после детального разбора и травяного чая выпустил меня обратно. Картину я ему, конечно же, подарил.       Я писал ему письма, наполненные экспрессией и болью, я рисовал ему вещи, которые он хотел, чтобы я рисовал. Один раз я даже нарисовал его портрет, который ему не понравился. А мне нравилось, когда он был недоволен, это значило, что с его помощью я стану лучше.       Я ощущал жизнь внутри себя, которую раньше не ощущал, я мог писать невероятные вещи, и они находили отклик. Внутри меня не было ребенка, червей или опухоли, были эмоции и теплота. Наконец-то меня признали, наконец-то мой труд не напрасен, я еще покажу этому миру свою самобытность.       Через некоторое время скопленных денег оказалось достаточно для того, чтобы бросить работу. Теперь меня ожидали продуктивные ночи и дневной сон. Я полюбил акварель и карандаши, ведь ими тоже можно хорошо рисовать. Иногда я забирал выброшенные дорогие краски: пастель, акрил, масло. Богатенькие дети выкидывали по пол тюбика, покупали новые, а потом снова выкидывали. А я радовался как ребенок, ползая у входа в художественную школу и наблюдая за детьми, которые через пол года – год будут проклинать эту школу за потерянное время.       Родители, друзья – они беспокоились за меня, навещали, смотрели, как я живу, пытались помочь мне. Пытались даже выкинуть мои мольберты, краски, темные шторы, покрытые плесенью от запотевших окон. Пытались наводить порядок, который я почти сразу портил. Я только нервничал, еще больше уходил в творчество и все чаще бегал к своему другу.       Друг познакомил меня со своими друзьями, один из которых тоже рисовал. Я узнал, что мой герой так же поддерживает и его, и потому проникся этими людьми еще больше. Как оказалось, и друг мой рисовал. Его картины были так же несовершенны, как и мои, но в каждой было нечто такое, что заставляло мое творческое животное пускаться в пляс от любования художественными видами. Для меня весь мир теперь сомкнулся на этом обществе. Но они не знали, что я пишу картины, чем живу, я стал смывать краски с тела и прилично одеваться. Но всегда искал следы красок на их телах, в надежде, что и они так же одержимы.       Я не обсуждал с ними живопись, потому чрезвычайно быстро стал сомневаться, что интересен им, а потом - что другу интересны мои работы.       Ночь. Я направлялся к дому своего приятеля, был опрятен и свеж. Были уже почти все в сборе, пили, веселились, разговаривали. Я сел и тоже выпил. Мой друг, милый друг, мотая хмельной головой, начал вещать правду. Он как обычно выпустил свою сущность изнутри, которую мы звали Психология, и она начала рассказывать о каждом человеке, собравшемся там. Шутка. Еще одна. А вот и обо мне проскочило пару слов, подтекст, междустрочие, тайный смысл которых пришел ко мне уже после, когда вечера разрешали мне думать и вспоминать. Может, я был слишком навязчив со своей живописью? Может, не стоило прибегать по ночам с сумасшедшим видом и колотить в дверь, прося немедленного внимания?       Теперь же, когда рисунок завершался, я смывал краски с тела, обедал, пил чай, кидал творенье в сумку, – слишком долго стояло оно в мастерской, краска успевала врасти в ткань, – а потом неспешным шагом приходил в гости. Ночами больше не было экстаза, бурление эмоций, прилива сил, зато была сдавленная боль, которая еще – слава богу – не ощущалась. Спрятанная в глубине души, она только-только начинала расти, а потому – я рисовал почти как прежде. Но все-таки что-то было уже не так в моих рисунках.