Дорогая Катерина Матвеевна

«Обратно пишу тебе, душа моя, поскольку выдалась свободная минутка. И разнежился я на горячем солнышке, что нюхлер в своем гнезде, на горке золота. Сижу на песочке возле самого синего моря, ни в чем беспокойства не испытываю». Устроив голову на собственных подтянутых к животу коленях, Ньют улыбнулся, светло и мечтательно: для успешного завершения экспедиции оставалось сделать совсем немного, а, значит, уже совсем скоро он смог бы отплыть из Танзании к берегу Нью-Йорка. Тоска по дому, пусть легкая, безболезненная, совершенно не затмевающая исследовательский азарт, еще была для Скамандера в новинку. На другом краю света его ждали, и даже просто думать об этом было приятно. Снизу, от основания пальмы, заверещали громче. Самый высокий и статный из охотников, с щегольским красно-белым пером на голове (вероятно, наследный принц или что-то вроде этого) недвусмысленно погрозил Ньюту копьем. Скамандер вежливо покивал, обозначая, что нет, о своих новых воинственных друзьях он тоже не забыл. Забыть не получилось бы при всем желании, поскольку именно от них Ньют и укрывался на верхушке пальмы уже второй час подряд, сочиняя письма далекому другу. Успокаивало лучше любых настоек – может быть, потому что Грейвсу нельзя было писать о плохом. Ньют прожил с ним полтора года – за вычетом двух больших экспедиций и одной короткой поездки на родину, в Лондон. И по-прежнему понятия не имел, какой будет реакция на очередные плохие новости. «Всем своим существом рвусь к тебе, душа моя, как гром-птица в небо. Однако случилась небольшая заминка. Полагаю, суток на трое, не более. А именно, мне, как представителю цивилизованного общества, поручили здесь небольшую дипломатическую миссию. Отметить надобно - народ подобрался покладистый, можно сказать, душевный, с огоньком, так что ноги мои бегут теперь по горячим пескам в обратную сторону». К счастью для Ньюта, аборигены теперь боялись его достаточно, чтобы не пытаться забраться следом – так и кучковались у подножия пальмы, ожидая, пока рыжий «колдун-осквернитель» свалится сам. В немалой степени этому способствовал предыдущий этап их взаимоотношений, на котором Скамандера попытались скормить местному чудовищу – старому, практически дряхлому перуанскому змеезубу по кличке Чиломбо, занявшему пещеру в полутора милях от поселения. И хотя Ньют ни в коей мере не ожидал встретить перуанского змеезуба так далеко от привычного ареала обитания, с Чиломбо они все же расстались полюбовно. Что прежде удавалось исключительно Верховным Шаманам и трактовалось туземцами как знак божественной избранности. И Скамандеру светил бы почетный статус нового Верховного Шамана, но старый вовремя подсуетился. В статусе «злого духа», «черного колдуна» и «развратителя мудрого Чиломбо» Ньют подлежал уже смертной казни через забивание камнями. «Еще хочу сообщить - дислокация моя протекает гладко, в обстановке братской общности и согласия. Иду себе по пескам и ни о чем не вздыхаю, кроме, как о тебе, единственный и незабвенный мой Персиваль». - Мвана памена кушконерра! – визгливо обратились с земли – что на местном диалекте, наверное, означало: «Слезай оттуда, паршивый сын макаки!» - во всяком случае, по степени дружелюбия. Поправив лямку походного рюкзака, Ньют ответил парламентеру самой лучезарной из улыбок и отрицательно замотал головой. Полуденный зной давил на плечи нещадно. Свою широкополую твиловую панаму Скамандер потерял где-то между тропическим болотом, в котором надеялся обнаружить новый, никем до сих пор не изученный подвид бумслангов, и судом племени и теперь защищался от солнца, кое-как намотав на голову запасную рубашку. «А еще хочу приписать, что иной раз такая тоска к сердцу подступит, клешнями за горло берет. Думаешь, как-то ты там сейчас? Какие нынче у МАКУСА заботы? Справляешься ли, не устаешь или как?» По стволу вверх пошла волна грубой вибрации, и Ньют, моментально вернувшись из Америки в постылую душную Танзанию, заинтересованно вытянул шею, пытаясь лучше разглядеть происходящее в стане противника. Один из аборигенов, весь, от макушки до пят, расписанный причудливыми белыми узорами, в исступлении молотил по пальме кулаками. Скамандер вздохнул с искренним сочувствием: должно быть, этот гладко выбритый темнокожий затылок напекло особенно сильно. Увы, несмотря на свою глубокую отсталость во многих сферах науки и культуры, аборигены были полноправными во всех смыслах маглами – до тех пор, пока у Ньюта имелись хоть какие-то другие варианты (вроде пальмовой макушки), применять к ним чары не стоило. Как-никак, полтора года совместного проживания с первым мракоборцем Штатов не прошли для убеждений Скамандера бесследно. «А ежели вовсе не судьба нам свидеться, душа моя, то знай, что был я и есть, до последнего вздоха, преданный единственно тебе одному. И поскольку, может статься, в песках этих лягу навечно, с непривычки вроде бы даже грустно». Рано или поздно такая идея должна была прийти в головы охотников: над ухом Ньюта, едва не застав врасплох, просвистел камень. Сперва одинокий – туземцы настороженно взирали снизу вверх, ожидая реакции «злого духа». Но поскольку обращаться в более молодую и яростную копию Чиломбо (или выкидывать что-нибудь еще в этом духе) Скамандер в ближайшее время не собирался, уже следующий, более прицельный и массивный залп, мог стать для него роковым. Стащив с правой ноги ботинок, Ньют с размаху швырнул его в толпу. Добротной прорезиненной подошвой прилетело прямо в лоб царевичу. Остальные в панике шарахнулись прочь. «Тому остаюсь свидетелем, боец за счастье волшебных существ всей земли, верноподданный Ее Величества, почетный гражданин Соединенных Штатов Америки, магозоолог Ньютон Артемис Фидо Скамандер». Воспользовавшись всеобщей дезориентацией, Ньют решился на прорыв. С громогласным гиканьем сорвался с пальмы, перекатившись, вскочил на ноги – и как был, в одном ботинке, с рюкзаком за плечами и с рубахой на голове помчался на волю, в пампасы. Его вокальные данные оценили по достоинству. Благодарная публика так спешила забиться в редкие чахлые кусты, что даже про молодого вождя не вспомнила. А тот, между делом, все стоял под пальмой одиноким соляным столбом, сраженный «проклятым» ботинком наповал. Скрытые смогом берега Нью-Йорка звали к себе громче прежнего. «Добрый день, веселая минутка. Здравствуй, бесценный мой Персиваль. За прошедшую отсрочку не обессудь, видно, судьба моя такая. Однако ничего этого больше не предвидится, а потому спешу сообщить, что я жив, здоров, чего и тебе желаю».