хуже, чем никотин.

Я чувствую твой вкус на своих губах

И не могу избавиться от тебя, В разгар торжества пропустил стакан шампанского. Потом ещё один следом, и ещё. Терпкая прозрачная жидкость медленно растекалась по телу приятным покалывающим теплом, и сознание отступало на задний план, затуманивалось. Яркое освещение слепило глаза, голоса людей на фоне сливались в один сплошной гул и разобрать речи, особенно на иностранном языке, не предоставлялось возможным. Музыка несла вперёд на деревянных не своих ногах, отчаянно громыхала в сердце, будто то вот-вот вырвется наружу, поражала насквозь, переворачивая лёгкие и мешая внутренности в одно сплошное месиво. Болью отдавалась в висках. Он чувствовал это, находясь совсем близко с огромными колонками, как мелодия затапливает разум, как каждый раз отзывается в теле безбашенными сумасшедшими движениями, когда он, кажется, в абсолютно бессознательном состоянии утащил за собой на танцпол своего кумира, с которым раньше не то, что заговорить, вздохнуть рядом боялся. Он же весь такой правильный и идеальный, на кой черт сдался ему забитый, замкнутый. закомплексованный, до кучи неуверенный в себе, антисоциальный уже не подросток, но еще не взрослый мужчина, парень двадцати трёх лет. Катсуки Юри, знакомьтесь. Алкоголь, наверное, хорошенько так ударил в мозг, в разгоряченное сознание, потому как японец совершенно не понимал и не отдавал отчета в том, что творит и клялся сам себе в до оцепенения стойких ощущений того, словно бы он вдруг оказался сторонним наблюдателем, глядя на все происходящее исподтишка, удобно расположившись где-то поблизости в скромном углу, так, чтобы не засекли. Но не принадлежало своему хозяину, напрочь отказываясь слушаться. Интересно, он всегда таким был, или это все влияние алкоголя? А Виктор Никифоров готов был поклясться всем святым, что только есть на свете, что никогда в жизни не чувствовал себя настолько счастливым и необыкновенно живым. Не старой развалиной под тридцать, когда пора бы уже бросать уже лёд и карьеру и подумать о семье и об устройстве личной жизни. В его-то возрасте уже многие по несколько детей имеют, а он все никак не нашёл ту самую, единственную, не остепенился. На все причитания со стороны, вроде «Кто тебе стакан воды в старости подаст?» Виктор цедил вежливо и с улыбкой: -Напольный кулер, что будет стоять у меня дома, который регулярно будет менять курьер. Да и к чему нужна вся эта никчемная рутина, когда есть все, что вообще хотелось бы, когда находишься на пике своей карьеры и все ещё со всей серьёзностью и запалом намереваешься гордо показать средний палец всем тем, кто его с этого насиженного царского места попытается согнать. Пусть только попробует. Вот только в последнее время все откровенно полетело к чертям. Вдохновение испарилось, как будто его не было вовсе, мотивация пропала, а все попытки откатать программу также, как и раньше, ни к чему хорошему не приводили. Только усталость и раздражения от собственной бесполезности и неумения взять себя в руки и сконцентрироваться, наконец, на чем-то важном. Он мог часами смотреть видео других фигуристов-соперников на просторах Всемирной паутины, спать и просыпаться в наушниках, прослушивая все новые и новые треки; тратить все свободное время на чтение новой литературы, в надежде зацепиться хоть за что-нибудь, что могло бы дать тот самый движок, с помощью которого все снова пойдёт как надо, нормализуется, и появится вновь и желание, и стремление, и страсть. Тщетно. Лёд просто-прежнему оставался единственной любовью, но не казался уже таким загадочным в своём проявлении, манящим за собой сверкающим холодным отблеском, не вдохновляли и льдистые искры, выбиваемые из-под лезвий коньков, не вдохновляло ничего из того, что могло бы натолкнуть на верные мысли, как это было раньше, и от этого хотелось выть волком или напротив, запереться у себя в квартире и лежать на кровати долго-долго и ничего не делать. И провести в таком сомнамбулическом состоянии остаток жизни, потому что самое ужасное и худшее из всего, что может произойти с тонкой душой творческого человека – это потеря стимула. Мотивации. Ведь только в состоянии душевного порыва такие могут поистине творить, создавая очередное неповторимое великолепие. И сейчас, глядя в одурманенные опьяненные глаза японского, кажется, фигуриста напротив, Виктор думал, что наконец-то нашёл то, поисками чего занимался последние полгода и, возможно, даже больше. От него ужасно несло шампанским и дорогим парфюмом, взгляд, подернутый туманной пеленой и о боги, хотелось вот так танцевать с ним до утра, ни на секунду не останавливаясь, и пускай на следующий день болеть будет все тело, это потом, на это плевать. Лишь бы это не кончалось никогда, лишь бы продолжать чувствовать теплые крепкие руки на собственной талии вечное и сбитое сексуальное дыхание над ухом. Выдержка Катсуки в разы уступала его собственной. Виктор давно уже не принимал участия в подобного рода состязаниях, но без лишних раздумий позволил японцу утащить себя на танцпол, соревнуясь в импровизированном танцевальном поединке, забывая абсолютно обо всем на свете. В голове резко стало пусто, и это и пугало, и приносило облегчение одновременно. В отличие от Виктора, пить Юри не умел. Не то, чтобы совсем, но Никифоров, как всякий истинно русский человек, отличался здоровой выдержкой перед спиртным и того количества алкоголя, что выпил он за все прошедшее время банкета, было не достаточно для того, чтобы споить легенду фигурного катания. А Юри двигался в такт музыке, совершенно неконтролируемо, позировал в откровенно провокационных позах на камеру Никифорова, специально для него, а тот, в свою очередь, дрожащими руками отчаянно стремился сохранить в памяти хоть что-то, что будет напоминать ему потом об этом удивительном вечере. Руки словно бы были созданы для каждого изгиба идеально подтянутого тела и сердце в груди замирало от одной только мысли о том, какой японец крепкий и стройный под этим своим официальным костюмом, а его кожа наверняка гладкая и приятная на ощупь, и пахнуть она должна почему-то непременно кофе с молоком, тем самым, которое матери готовят на завтрак своим детям. И когда японец, стоя в одних трусах и с галстуком, небрежно повязанном на голове, с дикой улыбкой от уха до уха просил его, нет, умолял стать его тренером, недвусмысленно потираясь своими бёдрами о бёдра своего чертового идола, которому поклонялся всю свою сознательную жизнь, сердце Виктора пропустило несколько ударов и ухнуло куда-то вниз. -Выйдем, - прохрипел он даже не своим голосом, хватая опешившего Катсуки за руку, но тот внезапно покорно согласился, без раздумий позволяя увести себя в гостиничный номер, в глубину тёмных безлюдных коридоров. Он плёлся за ним следом, ноги подкашивались от количества выпитого и тело едва ощутимо потряхивало, но вместе с тем Юри крепко держался за руку пепельноволосого, смотря на того с широченной восхищенной улыбкой на грани непонимания происходящего и бесовскими огоньками в глазах. Стоило лишь дверце лифта закрыться за ними, поднимаясь на самый последний этаж, Юри тут же прильнул к Никифорову и, сам того не ожидая, зубами впился в молочную кожу на шее. Виктор придушенно охнул, сжимая пальцы на твёрдых плечах японца. -Я предполагал, что ты нетерпелив, но... Договорить ему не дали. Опыта в поцелуях у Юри не имелось, но сейчас, в опьяненном мозгу не было и малейшего намёка на здравый смысл и Катсуки действовал интуитивно, методом старого доброго научного тыка. Сначала осторожно прижался своими губами к чужим, чувствуя леденящий мятный вкус, а затем резко подался вперёд всем корпусом, вжимаясь в чужое тело, физически ощущая возбуждение Виктора. Тот мгновенно поддался, приоткрывая рот и, не давая перехватить инициативу, жёстко смял губы Катсуки в глубоком грубом поцелуе, не терпящим возражений. В любое другое время он бы не стал действовать так рвано и сумбурно, но не здесь, не сейчас, не сегодня. Хотелось целовать на грани укусов, жёстко, больно и до крови, хотелось оставить кровавые метки наполовину с засосами по всему телу, чтобы тот долго ещё хранил в своей памяти произошедшее, хотелось взять целиком и без остатка, особенно когда японец – стоит напротив, такой доступный, искренний, покорный развратный, со сбитым дыханием, отчаянно краснеет, не в силах уже остановиться. Катсуки чуть взвизгнул, от неожиданности, почувствовал во рту солоноватый привкус крови, но не отпрянул, в то время как руки его беспорядочно бродили по телу Виктора, путано срывая пиджак и пытаясь избавиться от остальной одежды, которая вмиг стала раздражающей и колючей. Кусал, прижимался, хватал за волосы жёстко, а потом охнул и хрипло простонал, когда, приехав на нужный этаж, Никифоров рывком вытащил его из лифта, впечатав в в стенку с такой силой, что бедный парень ощутимо стукнулся головой о стену, зашипев сквозь зубы. -А что, если кто-то увидит? -Минутой назад тебя это мало беспокоило. Криво, не выпуская друг друга ни на секунду из железной хватки, спотыкаясь и падая, дошли до номера, ввалились, и набросились друг на друга в беспорядочных ласках. И если бы кто-то когда-то попросил Виктора описать его состояние на тот момент, это было бы «потрясающе, великолепно, лучше не бывает» и вместе с тем сознание провалилось в густую дымку. Остались лишь тихие полустоны-полувсхлипы японца, когда Никифоров в очередной раз кусает губы, опухшие и раскрасневшиеся даже во мраке ночи, трепещет от его рваного дыхания и каждого изгиба навстречу, как ласкал сильную грудь и соски, и как открыто стонал Юри, зажимая рот ладонями, чтобы никто ненароком не услышал; стыдливо отводил голову, и горячим шёпотом умолял не останавливаться, продолжать дальше. -Ещё, прошу тебя, ещё, Виктор. Витя.. И оба давились, задыхались в исступлении, и голоса эхом отражались от гостиничных стен, и слышно было каждое дыхание и каждый скрип кровати, и вес чужого тела на своём, а ещё щекотная длинная чёлка Виктора, и его чуть ли не звериное низкое рычание над ухом и ощущение укусов на собственной шее и языка, извиняюще зализывающего маленькие кровоточащие ранки. А Юри бессильно сминал белоснежные, хрустящие от чистоты простыни и прогибался под сильным телом, сильнее, будто бы так смог бы быть ещё ближе, чувствовать чужое тепло, чужую кожу на своей, чужие руки на собственном паху, что творят нечто невероятное и хищный потемневший взгляд, в котором хочется потеряться навеки. Тяжесть внизу живота и мир, разбивающийся на яркие осколки перед глазами, а во взгляде Виктора – звёзд целый небосвод, бесконечная вселенная и игривые бесята танцуют на самом дне. И вязкая белесая жидкость, разливающаяся внутри, стекающая по внутренней части бедра. Японец отрубился почти сразу же, Виктор лишь успел наскоро запихнуть того в душ и вытереть полотенцем, заставить одеться и уже в почти отключке дотащить до его собственного номера. Вряд ли Юри обрадуется, увидев с утра в постели рядом с собой мужчину. Виктор никогда бы не подумал сделать что-то, о чем тот после будет жалеть. Виктор никогда и не воспользовался бы пьяным состоянием японца, но ведь секс по обоюдному согласию не приравнивается к насилию, так ведь? -Виктор. Никифоров нервно вздрогнул, стоило заслышав шелестящий шепот в темноте. Юри лежал теперь уже в своей кровати, закутавшийся в одеяло с головой и смотрел на него своими шоколадными глазами и Виктор все больше понимал, что не сможет просто так забыть все, что было, отпустить то, что так долго и безуспешно пытался найти. И ведь нашел, в этом скромном тихоне, внутри которого – пышет огонь, пожар животной страсти. И с каждой секундой глядя на него, хотелось быть ближе, узнать ближе, стать необходимым, сродни кислороду, от нехватки которого начинаешь судорожно задыхаться. Спросить: «Да кто ты черт возьми такое?!» -Не уходи. Полежи со мной, пока я не усну, пожалуйста. Не уходи. Я не хочу, чтобы ты бросал меня. Дыхание перехватило. Дважды повторять не пришлось: Виктор послушно умостился рядом с пареньком с самого края, осторожно приобнимая хрупкий комок, завёрнутый в одеяло, и сам задремал. Проснулся ближе к утру, и с радостью обнаружив, что японец все ещё спит, тихонько выбрался из номера, возвращаясь к себе. Все слова, все объяснения – потом. Скоро рейс, а Яков три шкуры сдерет, не обнаружив в назначенное время своего ученика. Не то, чтобы Виктор отличался особой пунктуальностью, более того, он всегда все постоянно забывал, но опоздать после вчерашнего банкета было бы откровенным свинством. А совесть у Виктора какая-никакая, но все же имелась. Да и тренер Юри в восторге явно не будет. И только уже будучи в своём номере, Никифоров почувствовал себя невероятно разбитым. Все вокруг дышало Катсуки, все напоминало о нем. Предрассветная заря постепенно угасала, являя взору безоблачное чистое голубое небо, по-зимнему удивительное и свежее. В номере все ещё витал его запах, кровать стояла неубранная и смятая, насквозь пропитанная им, вот только его уже не было. Спустя полчаса бесполезной траты времени, русский сквозь силу заставил себя собраться, упаковал вещи, и заказал кофе в номер, и пил его долго, сидя за небольшим квадратным столиком, потирая лоб, как от сильного ушиба. Усталости, как и сонливости, не было. Были лишь тоска и боль, а ещё ощущение того, что он вдруг постарел эдак на десяток лет. -Мы обязательно встретимся снова, Юри. Обещаю, – в тишину обронил Никифоров, уверенный в том, что его все равно никто не услышит. Да и не хотелось этого, ведь неизвестно как отнесётся к нему сам Катсуки, будучи в трезвом состоянии. –Но в другой раз я больше не отпущу тебя. И усмехнувшись сам себе, легко и беззаботно направился к выходу. ...потому что ты хуже, чем никотин.