Знаки на коже

Кинжал в собственных ладонях еще никогда не казался Питеру таким невероятно опасным и чуждым одновременно. — Ты уверен? — в сотый раз переспрашивает он Эдмунда, на что тот лишь коротко дергает правым плечом, и Питера вновь слепит белизна его кожи — Эдмунд обнажен по пояс, и его королевская бархатная мантия лежит подле стула, на котором тот сидит, большим зеленым болотом. — Или это сделаешь ты, или я, но плохо. Питер, даже не смотря на брата, чувствует по тону его усталую улыбку и не может не корить себя за волнение и дрожащие руки. — К тому же я уже делал это и не раз, видишь? — Эдмунд выпрямляет покату спину с острыми лопатками, гнется, будто ива под сильным теплым ветром, который сейчас бередит все внутри Питера и, он уверен, именно поэтому в замке такие сильные сквозняки и дует по полу. Тонкими бледными пальцами Эдмунд очерчивает старые шрамы у себя на спине и боках, и Питер не может не смотреть на это, продолжая чувствовать волнение и иррациональный страх за брата. Шрамы у Эдмунда под пальцами не белые — они либо ало-бурые, уже зажившие, но все такие же яркие, либо чернильно-фиолетовые, с втертым соком ягод для большей четкости. — Чем тебе поможет этот знак? Питер все же сдается и подходит к брату ближе, почти вплотную, опускает его руки и начинает сам прослеживать пальцем особенно большие шрамы, которые складываются в слова, символы или размытые рисунки. — Этот для того, чтобы видеть скрытое. Выбранное Эдмундом место — под правой лопаткой, и Питер, походя, отмечает для себя следить за братом в ближайшую неделю — тому теперь если и спать, то только на животе, а в Эдмунде вечно много любви к чрезмерному саморазрушению. Взять хотя бы эти символы, которые он вытравливает на собственной же коже так, что те не стираются даже после сильных ранений. Тускнеют, но не прерываются пентаграммы, надписи все еще скользяще играют в рифму на белом полотне кожи, а символы, Питер готов поклясться, иногда просят его самого прочесть и разгадать их. «Поддайся», — шепчет тело Эдмунда, кажущееся серым от сотен надписей, ожогов, шрамов, изъянов и недочетов, но у Питера в руках тяжелый кинжал, отрезвляюще холодящий ладонь, и это помогает держаться. — Я готов, — истолковав молчание Питера как знак к началу, Эдмунд вновь горбится, подставляя голую спину, и у Питера тут же начинают гореть ладони от волнения, граничащего с шоком. Слушая собственное сердце, набатом стучащее в ушах, он тратит еще несколько долгих минут на рассматривание острия кинжала у себя в руках – тот ведал много горя, но кистью никогда не служил. — Все будет хорошо. Начинай. Стоит только слегка надавить, и кожа тут же расходится под лезвием, да так быстро, что Питер с трудом давит в себе желание тут же отдернуть руку и никогда больше не пробовать. Ему дико от всего — от того, как кровь, тут же обильно выступив из пореза, начинает стекать по спине, от того, как она же, уже успев скопиться на краю стула, капает на мантию брата, и благородный бархат цвета изумруда набухает, проседая в черноту, во тьму, стены вдруг начинают давить, дышать — все сложнее, но Питер продолжает начатое, сжав зубы до тихого писка в висках. — Видеть скрытое и спрятанное, видеть вещи, недоступные прочим, — тихо поясняет Питер крови у себя на пальцах, ее так много, что, добравшись до его локтей, она капает с них прямо на пол, но он так и не останавливается, пока не срезает со спины брата несколько тонких полосок кожи. Нож вечно норовит выскользнуть из пальцев, резануть слишком глубоко, но, привыкнув к тьме вокруг и недостатку кислорода, Питер, кажется, перестает дышать и волноваться вовсе. Когда спустя еще несколько длинных порезов он, наконец, заканчивает, Эдмунд тут же заинтересованно тянет руки к свежей ране, стремясь ощутить новый оберег пальцами, но Питер быстро перехватывает его руки, накрывая дрожащие пальцы своими. Это же движение он не раз повторяет всю следующую неделю: вечно переворачивает сонного и ворчащего Эдмунда со спины на живот по ночам, бьет его по пальцам в те моменты, когда тот от задумчивости перестает контролировать собственные руки, снимает с коня и запрещает драться, неизменно видя кровавые разводы там, где тот находится. Эдмунд же, будто в благодарность за заботу и за то, что Питер согласился сделать, смотрит на него намного чаще. Глаза его теперь светятся довольным лукавством, мятным, будто мед с горных пасек, а количество ножей в их покоях заметно прибавляется. Ощущая их спокойный холод на свои ладонях, а затем — и на коже, Питер иногда задумывается о том, что именно видит в нем Эдмунд, но вопросов не задает. Ему хватает и той теплой алой крови, что отныне у них уж точно — одна на двоих с братом; того, как спокойно тот замирает под его ножом, новых шрамов, теперь — белых, будто выгоревшая на солнце трава. Ему хватает этого сполна.